Вы не вошли.
Если считать на север от станции N., он был триста тридцать пятой шпалой. Типичным куском бетона в несколько десятков килограмм и с похожим на тюремную наколку щербатым клеймом давно несуществующего и едва ли существовавшего завода. «Он» - триста тридцать пятый думал о себе как о предмете мужского рода. В том, что он лежал здесь уже ОЧЕНЬ давно (а это было так – на окурках, падавших на него из дырок в тамбурах надписи успели смениться с кириллицы на латиницу) не было никакого смысла – и никакой цели. Кто-то с пятизначным номером и двумя разбитыми болтами, встречая каждый проходящий поезд, бесновался и, металлически взвизгивая, отдавал эхом в рельсы: «Мы забыты! Забыты! И ты, И ты, И ты». Эхо доходило и до триста тридцать пятого. Он не любил визгуна.
Поезда ходили по этой ветке нечасто – и каждый приносил сотни сплетен, вызвученных из бетонных тел в рельсы ударами колес. Где-то на севере новенькая девятьсот какая-то (осознавала себя женским родом) тонула в комплиментах («Ты стучишь чистым чудным стуком» - семьсот двадцатый: старый, треснутый, замшелый – но болтун), еще дальше – даже за крикливым пятизначным ходили слухи о древнем шпале-философе. Стучали, что он деревянный, почти прогнивший, появился здесь задолго до других, и скоро его заменят. Кто-то даже вполголоса щелкал, что он и вовсе Другой. Какой «другой», правда, никто не знал – равно как и его номера. А еще на юге был сто шестой. Как и триста тридцать пятый, он вслушивался в проносившиеся стуки, но молчал. «Сто Шестой Тихий Черт» - дразнила его сто восьмая. Слово «черт» она как-то услышала из поезда (там было еще много других слов, но это почему-то ей особенно понравилось) и очень этим гордилась. «В тихом омуте черти водятся» - отвечала сто восьмой сто третья – «Молчит-молчит. Темнит». «Сто шесть тихий-тихий, застеньтивый» - вызванивали рельсы их сплетню.
«Застеньтивый-застеньтивый». Триста тридцать пятому определенно нравился сто шестой. Он все время думал о нем (а времени было предостаточно), как будто разговаривал с ним – не по-настоящему конечно, а так – понарошку. Даже представлял, что они – части одной шпалы, и каждый удар колёс, отдающийся в бетоне, одинаково звенит в их мыслях. Теперь ему было наплевать (вернее, накрошиться) на новенькую девятьсот какую-то, на стучащую ровно на октаву выше, чем он сам, пятьсот шестидесятую, да и вообще, на все шпалы женского рода – у него был сто шестой. Такой же вечно молчащий, как он сам, такой же не сплетничающий - такой же. Триста тридцать пятый никогда не слышал о том, чтобы шпала-«он» «любил» (так это называл сам триста тридцать пятый) шпалу-«его». Это вообще казалось ему странным – но со сто шестым можно было говорить на равных, можно было БЫТЬ – пусть не на самом деле. При этом те мысли, которыми нередко дразнили друг друга его совершенно обычные соседи – триста тридцать четвертый и триста тридцать шестая – вновь стать жидким, еще теплым от воды бетоном, и, слившись в одну массу, блаженствовать, засыхая и ссыхаясь воедино – вызывали у него отвращение… Тем более со сто шестым.
А однажды он проговорился. Во время одного из воображаемых диалогов со сто шестым, триста тридцать пятый на мгновение забылся – и упавшая на рельсы шишка дозвенела эту мысль до соседей. Оказывается, это называлось «педик». И когда утром поезд вновь потащил за собой лавину сплетен, триста тридцать пятый почувствовал, что внутри него есть трещина… И за те полчаса, пока не исчезло самое слабое эхо, она изрядно разошлась – теперь каждое кол****ие рельсов, отстукивавшее «триста тридцать пятый – педик, триста тридцать пятый - педик», сдавливало, почти видимо прогибало его. И следующий поезд – «Убить Педика, Разбить Педика, Забыть Педика». И следующий.
Трещина росла – и даже, казалось триста тридцать пятому, уже была видна снаружи. Он знал, что его заменят. Даже почти ждал этого. И когда с очередным поездом пришло «Завтра Педика Уберут, Завтра Педика Разобьют, Педику Осталось До Завтра», триста тридцать первый только гулко стукнул болтами, которые вырвались из его бетона. Завтра. Еще два поезда. Успею?
Когда пошёл первый, стрекота «…Педик…» почти не было. Разве что визгун – но в его дробном звоне было скорее не осуждение, а сочувствие. Или… сопричастие. Триста тридцать пятый запульсировал, глухо и мерно вгоняя в рельс свое эхо: «Философ? Ты есть? Кто ты? За что меня так? Ответь! Завтра нет». Не ответит… Нет его.
Второй. Снова сплетни… снова истерично вззванивающий пятизначный – «Триста Тридцать Пятый- педик! Убирают!» - со страхом. И он? «Наконец-то, наконец-то, наконец-то» - на октаву выше триста тридцать пятого.
«Жди.»
- Совсем гнилая. Хорошо хоть тут одна деревянная… даже сучков не спилили – лень. Срубили и положили.
Когда-то, видимо, на рыжей железнодорожной жилетке было написано «Охрана составов»… или что-то более правдоподобное – но грязь и время сделали свое дело, а последнее еще и автограф оставило: из всей надписи выжило только «Хр о н ос». Первое «о» было дистрофичным, и напоминало скорее обрывок какой-нибудь другой буквы. Облаченный в жилетку кто-то пах перегаром, но скорее потому что совсем провонял им, чем потому что был пьян – рядом стоял мясистый дядька из начальства, непьющий и очень важный.
- Убирай, Андреич.
Андреич и толстая тетка с сонными глазами покорно принялись выкорчевывать деревянную шпалу из-под рельсов. Закончили – зашвырнули в кузов дрезины, залезли туда сами (включая и мясистого), и медленно поползли дальше.
«Идут, идут» - стучало эхо. Остановились около триста тридцать пятого. Ткнули ломом в трещину. Хмыкнули. Сутулый человек в жилетке «Хр о н ос» и сонная толстая тетка с кряканьем подняли треснувшего триста тридцать пятого, и свалили в дрезину. Удар о металлический кузов – и глуше, о трухлявое дерево. «Я тут».
Типичный кусок бетона в несколько десятков килограмм и с похожим на тюремную наколку щербатым клеймом давно несуществующего и едва ли существовавшего завода. Да… и с трещиной.
Откуда? А «черт» (как сказала бы его соседка – сто третья) его знает. Когда сто шестого подняли и погрузили в кузов, он знал, что так надо. Или… что так будет. «Наверно, мы все такие» - подумал он, ударяясь в трясущемся кузове о бетонный бок триста тридцать пятого. Немые, немного другие, и с трещиной внутри. «Так?» - стукнулся он о соседа. «Так.» - откликнулся тот. Типичный кусок бетона в несколько десятков килограмм и с похожим на тюремную наколку щербатым клеймом давно несуществующего и едва ли существовавшего завода. Да… и с трещиной.
«Педика нетути» - хихикала триста тридцать шестая. «Убрали-убрали-убрали-убрали» - звякал кто-то об рельс.
-Меня? За что? Я не! Не я!- в его дробном звоне было скорее не осуждение, а сочувствие. Или… сопричастие.
Вне форума
Очень мило и душевно. Мне понравилось.
Что касаемо критики, то задело три вещи:
1. Большое количество скобок (не устану повторять, что в художественном тексте их быть не должно)
2. Большое количество громоздких предложений. Пишите проще. Иногда приходилось перечитывать отдельные фразы по нескольку раз, чтобы въехать в смысл.
3. Большое количество номеров вместо имен. Это само собой разумеется, но рассказ небольшой, а чисел много. Может стоит больше переходить на эпитеты. Хотя с этим трудно сказать что лучше...
Собмственно вот. Надеюсь никого не обидел.
Удачи! 
Вне форума
Хороший рассказ. Только одно "Но"... мне. как читателю было неприятно читать из-за огромного количества скобок. При чтении создается такое ощущения, что тебя насильно останавливают и начинают тыкать носом в разжеванное место в скобочках. В русском языке есть много приемов и литературных ходов, чтобы можно было обойтись без скобок. тому же, если выкинуть все что в них написано, рассказ скорее выиграет.
Удачи автору.
Вне форума
Мне тоже рассказ понравился.
А к вышесказанной критике, могу добавить:
Не понравилось слово "педик". Упрощенное или жаргонное слово. На мой взгляд, не вяжется оно со стилем и философией рассказа. Опошляет рассказ, - так что ли.
И второе, я бы все написанные цифры, если нельзя перейти на имена, заменил бы на арабское начертание. Как в названии рассказа. «335-106»
Вне форума
Приветствую.
Отвечу всем и сразу.
Скобки и прочее - возможно, их стоит заменить, но я прока воздержусь
"Педик" - я опирался на звукоподражание... и вряд ли здесь есть другой вариант. Разве что "голубой", но это, по-моему, пошлее...
А вот арабские цифры... не заню, все же они не слишком похожи на имена. Числительные в этом плане удобнее, хотя длинее и не так звучат.
Спасибо за критику!
Вне форума
чуть-чуть поправила текст ;-)
Если считать на север от станции N, он был триста тридцать пятой шпалой. Типичным куском бетона в несколько десятков килограмм и с похожим на тюремную наколку щербатым клеймом давно несуществующего и едва ли существовавшего завода. «Он» - триста тридцать пятый думал о себе как о предмете мужского рода. В том что он лежал здесь уже очень давно, не было сомненья, не было никакого смысла и никакой цели.На окурках, падавших на него из дырок в тамбурах, надписи успели смениться с кириллицы на латиницу. Кто-то с пятизначным номером и двумя разбитыми болтами, встречая каждый проходящий поезд, бесновался и, металлически взвизгивая, отдавал эхом в рельсы.
-Мы забыты! Забыты! И ты, И ты, И ты… - эхо доходило и до триста тридцать пятого. Он не любил визгуна.
Поезда ходили по этой ветке нечасто и каждый приносил сотни сплетен, вызвученных из бетонных тел в рельсы, ударами колес. Где-то на севере, новенькая девятьсот какая-то осознавала себя женским родом. Она тонула в комплиментах.
- Ты стучишь чистым чудным стуком, - говорил ей семьсот двадцатый. Он был старый, треснутый, замшелый – но болтун
Еще дальше – даже за крикливым пятизначным ходили слухи о древнем шпале-философе. Стучали, что он деревянный, почти прогнивший, появился здесь задолго до других, и скоро его заменят. Кто-то даже вполголоса щелкал, что он и вовсе Другой. Какой «другой», правда, никто не знал. Также как никто не знал его номера. А еще на юге был сто шестой. Как и триста тридцать пятый, он вслушивался в проносившиеся стуки, но молчал.
- Сто Шестой Тихий Черт, - дразнила его сто восьмая.
Слово «черт» она как-то услышала из поезда. Оттуда доносилось еще много других слов, но это почему-то ей особенно понравилось.
- В тихом омуте черти водятся, - отвечала сто восьмой другая шпала.
- Молчит-молчит. Темнит.
- Сто шесть тихий-тихий, застенчивый, - вызванивали рельсы их сплетню.
Триста тридцать пятому определенно нравился сто шестой. Он все время думал о нем, а времени было предостаточно. Он как будто разговаривал с ним, не по-настоящему конечно, а так – понарошку. Даже представлял, что они части одной шпалы, и каждый удар колёс, отдающийся в бетоне, одинаково звенит в их мыслях. Теперь ему было наплевать, вернее накрошиться, на новенькую девятьсот какую-то, на стучащую ровно на октаву выше, чем он сам, пятьсот шестидесятую, да и вообще, на все шпалы женского рода – у него был сто шестой. Такой же вечно молчащий, как он сам, такой же не сплетничающий, просто такой же. Триста тридцать пятый никогда не слышал о том, чтобы шпала-«он» «любил» шпалу-«его». Это вообще казалось ему странным. Но со сто шестым можно было говорить на равных, можно было быть самим собой – пусть не на самом деле. При этом те мысли, которыми нередко дразнили друг друга его совершенно обычные соседи вновь стать жидким, еще теплым от воды бетоном, и, слившись в одну массу, блаженствовать, засыхая и ссыхаясь воедино – вызывали у него отвращение… Тем более со сто шестым.
А однажды он проговорился. Во время одного из воображаемых диалогов со сто шестым, триста тридцать пятый на мгновение забылся и упавшая на рельсы шишка дозвенела эту мысль до соседей. Оказывается, это называлось «педик». И когда утром поезд вновь потащил за собой лавину сплетен, триста тридцать пятый почувствовал, что внутри него есть трещина… И за те полчаса, пока не исчезло самое слабое эхо, она изрядно разошлась – теперь каждое колебание рельсов, отстукивавшее, что триста тридцать пятый педик, сдавливало, почти видимо прогибало его. И следующий поезд уже кричал:
- Убить Педика, Разбить Педика, Забыть Педика.
Трещина росла и даже, как казалось триста тридцать пятому, уже была видна снаружи. Он знал, что его заменят. Даже почти ждал этого. И когда с очередным поездом пришло:
- Завтра Педика Уберут, Завтра Педика Разобьют, Педику Осталось До Завтр- , триста тридцать первый только гулко стукнул болтами, которые вырвались из его бетона. Завтра. Еще два поезда. Успею? Когда пошёл первый, слова «Педик» почти не было. Разве что визгун что-то прострекотал, но в его дробном звоне было скорее не осуждение, а сочувствие или сопричастие. Триста тридцать пятый запульсировал, глухо и мерно вгоняя в рельс свое эхо:
- Философ? Ты есть? Кто ты? За что меня так? Ответь! Завтра нет. – Он не ответит, думал триста тридцать пятый. Может нет его?
Второй поезд. Снова сплетни, снова истерично дребезжащий пятизначный:
– Триста Тридцать Пятый - педик! Убирают! – он говорил этосо страхом.
- Наконец-то, наконец-то, наконец-то, - на октаву выше триста тридцать пятого кричал кто-то
- Жди! – раздался долгожданный ответ.
- Совсем гнилая. Хорошо хоть тут одна деревянная. Смотри, даже сучков не спилили. Срубили и просто положили.
Когда-то, на рыжей железнодорожной жилетке было написано «Охрана составов», а может быть что-то более правдоподобное – но грязь и время сделали свое дело, а последнее еще и автограф оставило: из всей надписи выжило только «Хр о н ос». Первое «о» было дистрофичным, и напоминало скорее обрывок какой-нибудь другой буквы. Облаченный в жилетку пах перегаром, но скорее потому что совсем провонял им, чем потому что был пьян. Рядом с ним стоял мясистый дядька из начальства, непьющий и очень важный.
- Убирай, Андреич.
Андреич и толстая тетка с сонными глазами покорно принялись выкорчевывать деревянную шпалу из-под рельсов. Закончили, зашвырнули в кузов дрезины, залезли туда сами, и медленно поползли дальше.
- Идут, идут, - стучало эхо.
Они остановились около триста тридцать пятого. Ткнули ломом в трещину. Хмыкнули. Сутулый человек в жилетке «Хр о н ос» и сонная толстая тетка с кряканьем подняли треснувшего триста тридцать пятого, и свалили в дрезину. Удар о металлический кузов и второй глуше, о трухлявое дерево.
- Я тут.
Типичный кусок бетона в несколько десятков килограмм и с похожим на тюремную наколку щербатым клеймом давно несуществующего и едва ли существовавшего завода и теперь уже с трещиной.
Откуда? А «черт» его знает, как сказала бы его бывшая соседка. Когда сто шестого подняли и погрузили в кузов, он знал, что так надо. Или что так будет.
- Наверно, мы все такие, - подумал он, ударяясь в трясущемся кузове о бетонный бок триста тридцать пятого. Немые, немного другие, и с трещиной внутри.
- Так? - стукнулся он о соседа.
- Так. - откликнулся тот.
Типичный кусок бетона в несколько десятков килограмм и с похожим на тюремную наколку щербатым клеймом давно несуществующего и едва ли существовавшего завода и теперь уже с трещиной.
- Педика нетути, - хихикала триста тридцать шестая.
- Убрали-убрали-убрали-убрали! - звякал кто-то об рельс.
-Меня? За что? Я не! Не я!- в его дробном звоне было скорее не осуждение, а сочувствие. Или… сопричастие.
Вне форума
