1
Воробьёвка, чей асфальт разбит, а крутой спуск выводит прямо к Оке, имеет своё очарование. Кто живёт в этих домах? В том — жёлтом, в потёках, двухэтажном, где тусклые окна вдруг преобразятся закатным отблеском? В этом — беловато-красном из-за слезающей штукатурки, таком старом, таком купецком?..
Когда-то в этом месте Калуги курчавились роскошные сады, и крупные яблоки бременили тугие ветви. Теперь, за заборами видны те же яблони, но чахлые довольно; и колокольня, резко возникающая слева вызывает больший интерес...
Реальность сопротивляется прозе, требуя стихов. Две-три строчки прозы могут быть поэтичны, красивы, в то время, как четверостишие может раствориться в крови нации...
Ты сворачиваешь на улицу Набережная, где зелень выгорела до желтизны, и дома — красные, кривоватые, оседающие, а косые двери полувисят, обнажая дебри подъездов. Мимо частных, вросших в землю деревянных домов ты поднимаешься вверх, минуя крупные корпуса, где располагаются какие-то церковные конторы, выходишь к красно-белым торговым рядам, чьи сквозящие колонны нежно поют, пересекаешь маленький скверик и попадаешь на улицу Дарвина. Меня всегда забавляло это название. Почему не Коперника, или, скажем, Эразма Роттердамского?
Так или иначе, исторический центр Калуги можно обойти за час, максимум два...
Каменный мост, под которым мерцает зелёная бездна, маленькая площадь возле старой Георгиевской церкви ( а напротив дом, где содержали Шамиля); можно пройти мимо особняка, обжитого Краеведческим музеем, и представить бал — съезд карет, великолепие огней.
И вечно в душе твоей нечто легко сквозит и не больно ноет при мысли о Калуге, о всех её улочках и проулках, разбитых и неудобных для ходьбы, о грубых колонках с замшевыми стоками, и о многом, многом другом.
Чувство Родины, вероятно.
2
Глядит из окна кухни на двор с неровным рельефом, тополями, мальчишеским футболом на площадке. Всё так знакомо.
В комнате на стене фотографии — виды Калуги; фотографии ясные, чёткие, с выявлением мельчайших подробностей яви. На одной из них портрет давно умершей собаки.
Хозяин квартиры стар. Он ждёт своего молодого гостя, с которым они будут пить водку и, по русской традиции, решать мировые, сиречь не решаемые, проблемы.
Потом молодой уйдёт, а старик останется в привычном за столько лет одиночестве.
Много лет назад он похоронил сына — и приходящий сильно напоминает его.
3
Белый теплоход, важный — как памятник самому себе. Лакированные перила...Уют небогатой каюты с узкими пейзажиками над кроватями. Бравурная музыка при отплытии с Речного вокзала.
Детские впечатления волнами окатывают мозг, несмотря на прошедшие годы. Розовый закат над северными озёрами, розовый — с золотыми линиями внутри, массивность вод. Сквозная колокольня Калязина, резко и страшно рассекающая реку. Чёрные от времени деревянные Кижи, этнографические дебри, быт, уже не имеющий значения. Когда подходили к Валааму звучал первый концерт Чайковского, и остров вставал из воды — тёмно-зелёно-синеватый, окружённый туманом — как Китеж. Тёмный Углич угловат...
Вот вроде и всё.
4
Жених и пара его приятелей курят на лестничной площадке. Кручённый мат. Лица плоские, туповатые, потные.
Слышны крики, звон посуды, пьяные возгласы.
Накурившись, жених, а за ним приятели втягиваются в узкий, заваленный всем, чем можно коридор, и идут в большую комнату — в залу, как говорят в провинции.
Тут надышано, пахнет потом, едой, шумно. Невеста, слегка подшофе, шепчется в подружкой, хихикает.
Грустно. Потное, тёмное, глухое преддверье скудной, рваной жизни, тупого размножения...
5
Запахи детства приглушает юность. Заметил границу? Нет. Первое первое сентября. Шуршащий целлофан укрывает гладиолусы, букет которых немногим меньше меня. Гулкие коридоры. Объём классов кажется чрезмерным...
Нет, запахи детства — это лес — с дремучим, густым, смоляным ароматом, грибные поляны, серо-синяя прелесть реки.
Юность! — возбуждённое желание: скорей, скорей в эту взрослую жизнь. Какая она? Обманет ведь — вместо аромата подсунет вонь.
Вот уже за сорок, а я ощущаю себя двадцатилетним. Нежелание взрослеть?
Зрелость. Зерно. Медленное вызреванье.
6
На ВДНХ есть загончики со зверьми. Видел, как оттуда выводили торжественных, важных, плывущих, а не идущих даже верблюдов; и их ухоженная шерсть блестела на солнце золотыми нитями.
И вот у невысокой ограды, за которой деревья и трава, небольшая толпа детей. Что там?
Человек выгуливает тигрёнка. Маленький, не больше средней собаки и, очевидно, ласковый, с лапами, в которых чувствуется будущая мощь, на поводке, трогательно полосат. Садится у дерева, обхватив его лапами, скребёт по коре, будто хочет залезть.
Дети смеются.
7
Мертвенно-холодная пышность набоковской прозы напоминает каллы, возложенные на гроб душевного тепла. Естественный свет заменён на рисунок фломастером. Прихотливость, возведённая в культ, оборачивается эрозией смысла.
И тем не менее виртуоз, каких мало.
8
Бугристую толстую шкуру лимона тонко надрезал ножом, даже рассёк скорее. Что брызнуло раньше: капли сока или аромат? Двойная терпкость. Разрезал лимон пополам, долго глядел в тугие, плотноуложенные волокна. Так плотно жизнь уложена в старых московских домах — туго, плотно, где слышен звонок в дверь соседа, и кашель за стеной воспринимается ночным кошмаром...
9
Шаткий мосток перешли — и один из них обернулся, и увидел боровик, тесно прижавшийся к маленькому откосу. — Надо же! — восхитился. До этого долго ехали тряским автобусом по просёлочным серым дорогам, где по краям убитый подорожник покрыт серебряной пылью. И вот — вошли в лес. Орешина упруго приветствовала, но дубы смотрели равнодушно. Нижние ветви ели один из них туго отодвинул, а внизу — семейка крепеньких боровиков, каждый как маленькая церковка. В траве, невысокой довольно, нашли следующую семью; потом, углубившись в лес, следовали вдоль строя духовитых, невысоких ёлочек. — Я больше подосиновики люблю — красные, крепкие, — сказал дядя.
Племянник, записывающий это сегодня, не был в лесу более десяти лет — с той поры, как дядя умер.
10
Альбомы в пухлых обложках с жёлтыми застёжками. Застёжки с тонким кружевом узоров. В свете лампы нежно играет скань. Фотографии или дагерротипы? Фотографии, но очень старые. Толстый картон. История рода с побочными ветвями, коралловое слоение неизвестной структуры давно сгинувшей яви...
Властные старухи, в чьих лицах — опыт, капризность, но и чувство справедливости. Священники — глаза их выпуклы и тверды. Землемеры, не способные обмануть, обмерить и на песчинку. Пухлые, радостные дети с очами, в которых отразилось солнце. Молодые дамы.
Тонкая кость. Тонкие — будто истончённые в преддверье гибели лица...
Вечернее чаепитие на веранде.
Ощущение прерванных генетических линий. Таких людей ныне не встретишь.
Закрываешь альбом. Водишь пальцем по застёжке, чей хитрый узор напоминает структуру ДНК.
11
Два голубя на свежем снегу свежих могил. Сизые, серо-стальные цвета. Четыре человека на старом кладбище. Холодное стекло бутылки, пластиковые стаканы, хлеб, колбаса.
В мозгу одного — какой-то подвал. Факела горят; удлинённые, мучнистые лица допрашивающих. Тело, поднимаемое на дыбу.
Угли под колесом, на котором будут вращать тоже тело.
И — реальность двух голубей на снегу, чьи следы — как иероглифы.
12
Всю жизнь он что-нибудь ладил, строил, изобретал.
Стягивал пружины, запускал механизмы, сокращал, резал.
Полая корова для царицы не потребовала ни особой выдумки, ни кропотливой возни, иное дело лабиринт — огромный, со сложной системой защиты, с бессчётными ходами и выходами. У мастера получалось всё и всегда, поэтому, скрепляя остовы крыльев жидким воском, он был уверен, что и на этот раз всё вышло великолепно.
Однако, тут Дедал ошибся.
13
Лужа округло мерцает под фонарём. Фонарь глядится в серую воду: это его зеркало. Другая большая лужа около дома пульсирует живым серебром. Между ними — незримая связь, её представляешь в виде сводчатого, сквозящего моста —
невозможного, разумеется, в материальной реальности.
Лужи высыхают быстрее, нежли пролетают детство, юность, зрелость...Так думает некто грустный, глядя на лёгкое водное серебро...
14
Туши туч обложили реальность с утра. Медленно — будто тучи, как губки кто-то нехотя выжимает — начинает капать дождь. Потом набирает силу.
Что делать на даче? Зеваем. Обложная скука. Сидим с братом на чердаке, больше похожем на комнату, и играем в подкидного дурака. Старые засаленные карты. Короли в пышных одеждах. Охотничьи трофеи тузов. Дамы лукаво подмигивают. Мелькает мелкая цифирь.
-Посмотри, вроде смолкло, — говорит брат.
Я вытягиваю руку в окно. — Нет, капает.
Нам лет по двенадцать-тринадцать.
15
Старые-старые отцовские фотографии. На этой ему 38 — он весел, успешный физик, любитель путешествовать, музицировать — он улыбается, и лысина даже ещё не наметилась. А здесь ему пятьдесят, и погрустнели глаза, и то ли предчувствие залегло в них, то ли скорбь.
Отец умер в 52.
Мне сейчас 42, и перебирая старые фотографии, я обнаруживаю, что нет ни одной детской, или юношеской, и понимаю — что мне не представить отца молодым.
16
Прожила с мужем сорок лет. Вырастили двоих детей. Однажды утром муж проснулся, вздохнул, и глаза его остекленели. Он умер.
Все её надежды на тихий уют старости, возню в огороде, вечернее сиденье у телевизора рухнули в одночасье.
Дети взрослые. Племяннику, который предложил — Хочешь, поживу у тебя, сказала — Не надо, мне пора привыкать к одиночеству.
Через семь месяцев она умерла.
17
Смутно мерцают детские картинки...бабушка ведёт к подруге в гости. Деревянный дом — среди таких же; цветы в палисаде. Подруга бабушки, тоже чья-то бабушка с усиками над верхней губой заваривает чай.
Вязаные коврики. Канарейка в клетке.
Обе бабушки давно мертвы. Остался ли дом?
Мозаика детства.
 Скачать произведение
|
