|
Петербургу быть пусту...
— Я родилась в годовщину смерти своей сестры. Через год. День в день. И ее тоже звали Татьяной. Повзрослев, я поняла, что у родителей был своеобразный дар «черного юмора». Так они шутили над ни в чем не повинным ребенком, надо мной.
Он не мог понять, зачем она рассказывает ему все это. Какая-то неуместная испо¬ведь, которая ставит его в неловкое положение. Ведь и он теперь должен был чем-то отве¬тить на ее искренность. Исповедоваться он не собирался, да и вообще не был на¬строен на серьезный разговор.
Виктор, положив голову Татьяне на колени, смотрел за окно, в небо, в пустоте которого бежали странные облака — длинные, ленточные, неровные, словно пропущенные через мясорубку. Облака, искалеченные небесным катаклизмом.
Наслаждаясь небытием, Виктор весь сегодняшний день провел в объятиях этой женщины, как младенец в материнской утробе...
А город за окном жил страхом, нагне¬тающейся истерикой, которая звучала, как захлебывающий вой сирены. Сквозь новенький асфальт, между булыжниками мостовой прорастали папоротники архаических катастроф. Под циклопическими громадами города, под гладко отутюженными стрелками магистралей чавкнула растревоженная трясина. Вырвавшись из каменного плена, древние болота грозили смертью.
Сначала эти страхи казались Виктору смешными, потом отвратительными, а сейчас он думал о напуганных людях как о насекомых и личинках, которые скоро будут раздавлены и множеством своих тел образуют влажную, прелью пахнущую почву.
Выстрелила в полдень пушка Петропавловки — и город плотно зачехлила тяжелая тишина.
Кажется, до сих пор звучал в ушах Виктора встревоженный голос жены: «Что там у вас? ..Я утром услышала про аварию на атомной станции...Это правда, правда?». Она зво¬нила из санатория в Алуште, куда Виктор не смог поехать из-за «аврала» на работе. «Гово¬рят, у вас все пьют йод!» — всхлипнула в трубку жена. Успокаивая ее, Виктор был со¬вер¬шенно уверен, что истерия, докатившаяся даже до далекого крымского городка, разве¬ется уже к завтрашнему утру. Кажется, его спокойствие передалось и жене. Разговор за¬кон¬чили шутливо, про аварию больше не вспоминали.
С Татьяной Виктор познакомился виртуально — на популярном сайте. Переписы¬вались весь вчерашний вечер. Сразу раскрыл перед ней карты: жена уехала в отпуск, сей¬час один, нечем себя занять. Попросил прислать фотку, и мгновенно получил. Сегодня ут¬ром он написал, что хотел бы встретиться. И снова — незамедлительное согласие...
Днем он ехал по обезлюженным улицам. Встречались редкие прохожие, которые шли неестественно бы¬стро и тревожно ози¬рались, будто их преследовали.
Солнце нажаривало землю...Свет падал отвесным потоком.
Эта солнечная жуть порождала слуховые галлюцинации — грохот водопада или нарастающий гул тектонических разломов.
Город в одночасье стал незнакомым. Бредущие стада пожарных машин, из которых выглядывали суровые люди в огнеупорных латах и белых касках, патрульные машины с проблесковыми маячками, санитарные автобусы, словно бы выслеживающие пациентов среди немногочисленных смельчаков, вышедших на улицы. Туда-сюда сновали оранжевые поливальные машины, изрыгавшие упругие струи воды, а, возможно, какой-то обеззараживающей жидкости. За лобовыми стеклами машин виднелись жуткие зеленые головы с хоботами — пучеглазые противогазы.
Виктор долго искал на Московском проспекте работающий магазин. Останавли¬вался, озадаченно смотрел на вывеску «закрыто» и ехал дальше...Еще вчера он мог бы по¬вести свою спутницу в ресторан. Удивительно, как за несколько часов все в жизни изме¬нилось. Другим стал город, и жизнь людская течет иным руслом.
В подвальном магазинчике сидела продавщица в ватно-марлевой по¬вязке и в резиновых перчатках. То ли продавец, то ли хирург. На Виктора, который вошел в магазин непринужденно посвистывая, она посмотрела испуганно.
— Вы что, не знаете про аварию? — спросила она шепотом.
— Да бросьте вы...Эти слухи именно я и распускаю!
— Как?.. Зачем?.
— Чтобы ездить по городу без пробок.
У продавщицы были большие зеленые глаза, густые широкие брови.
— Вы всерьез полагаете, что эта тряпочка спасает от заражения? — спросил он.
— Я слышала... по телевизору сказали... — сказала она, и повязка на месте рта взду¬лась пузырем.
— Наверное, и раствор йода пили? — прищурившись, спросил Виктор.
Она молча кивнула. Ее глаза казались онемевшими от страха.
Он взял из ее резиновых рук пакет с продуктами и, выйдя на Московский, еще раз убедился, что все в порядке — воздух не был слезоточив, буднично пахло листвой и асфальтом, нигде ни дыма, ни зарева.
Когда день уже качнулся к закату, Виктор остановил свой черный «Фольксваген Туарег» у входа в Парк Победы, который, обычно шебутной и пестро-людный, теперь рас¬кинулся в непри¬вычной пустоте, напо¬миная тускло освещенную анфиладу.
Странно, по¬думал Виктор, та¬кой город мне все больше нравится. Может быть, люди в этом городе — лишние. Без них гораздо лучше. Ерунда, что закрыты магазины, кафе и рестораны. Главное — весь город перед тобой, как на ладони. Город остался, а люди исчезли. Попрятались по своим квартирам, но, ка¬жется, вовсе пере¬стали существовать на свете. Виктор по-прежнему не чувствовал тревоги, на душе было празднично.
Над Парком Победы завис, шинкуя лопастями воздух, синий вертолет, крестообразная тень которого накрыла лужайки. Выше вертолета — выцветшая от зноя холстина питерского неба.
Виктор бездумно смотрел на едко желтеющее объявление, которое гласило, что еже¬дневно с девяти часов вечера в Петербурге объявляется «комендантский час».
Смуглянка Татьяна появилась внезапно. Виктор удивился, почему он не заметил ее приближе¬ния. Первым делом отметил, что на ней мало одежды — белая футболка, сквозь ткань которой выпирали соски, и корот¬кая красная юбка, почти полностью открывающая загорелые ноги.
В опустевшем городе яркие цвета казались особенно агрессивными — оранжевые поливальные машины, синий вертолет, желтое объявление, красная юбка...Город был весь залит кислотными едкими красками.
— Вау, какая машина! — восхищенно сказала Татьяна, захлопывая дверцу.
Когда она села, юбка туго обтянула бедра.
Черные сверкающие волосы зачесаны на затылок. Темные ее глаза были почти круглыми, смотрели в упор неломким взглядом. Такая же, как на фотографии. Похожа. Похожа на саму себя...
Он подумал, что она, черноволосая и темноглазая, вся яркая и дерзкая, похожа на андалузскую танцовщицу, ей бы очень пошли пестрые платья с воланами и красный цве¬ток в волосах. У таких будто не кровь течет в жилах, а южное вино. Пьянящая солнцеликая женщина.
— Я опоздала!..Совсем не подумала, что транспорт-то не работает, метро закрыто...Ни трамваев, ни автобусов. Бежала сломя голову.
Виктор взял ее руку, поднес к губам, прикоснулся. Он начал познавать эту женщину — познавать своими вкусовыми рецепторами, изучать запах ее безупречно ровной кожи, карамельный вкус тонкого запястья. Еще несколько мгновений подержал ладонь Татьяны, будто взвешивал ее, такую легкую.
— Так вот ты какая!
— Ты будто разочарован... — начала притворяться Татьяна.
— Восхищен!
Татьяна рассмеялась.
— Я знал, что ты не испугаешься выйти сегодня из дома. Честно говоря, презираю этих баранов, которые заражаются стадным страхом.
— Конечно, не испугаюсь. Просто кто-то распускает глупые слухи...Кстати, говорят, вечером начнется эвакуация животных из зоопарка...
— Зря. Их бы как раз следовало оставить.
— Почему?
— Было бы любопытно узнать, какие произойдут мутации после радиационного об¬лучения. Питерский зоопарк мог бы прославиться новорожденным единорогом.
Шипя колесами по только что политому (водой или химическим раствором?) ас¬фальту, «Фольксваген» ехал по пустому Московскому проспекту.
Виктор смотрел на глянцевитые коленки Татьяны, на ее выпирающие соски, не¬брежно придерживал рукой руль, а машина словно бы сама по себе дрейфовала от центра к окраине города...
В прихожей непринужденно, будто уже тысячу раз заходила сюда, Татьяна скинула туфли, бросила сумочку и телефон на столик, поправила упавший на лоб черным серпом локон, пошла бо¬сиком по коридору...
— Твоя жена? — спросила она, взяв со стола фотографию в деревянной рамке.
— Ну да...
— Симпатичная. Тебе нравятся красивые женщины.
— Красивые всем нравятся.
— И тебя тоже любят красивые. Ты счастливчик. Красивые, как я.
— А ты меня уже любишь?..
— Может быть, немного влюблена. Немного... — разглядывая фотографию, ответила Татьяна.
Виктор обнял ее за плечи, но она спокойно высвободилась и, не оборачиваясь, про¬шла по комнате.
— Мы не будем целоваться! — негромко, но твердо сказала она.
— Почему?..
— У меня кровоточат десны.
Он сходил на кухню за бутылкой абхазского вина и фруктами. Когда вернулся в комнату, Татьяна уже почти разделась. Делала она это так невозмутимо, будто раздевалась только лишь для того, чтобы принять ванну. Одежда тяготила, сковывала движения нагретого солнцем тела. Она складывала снятые вещи на стул. Только стринги она скомкала в кулаке и бро¬сила небрежно, как фантик в урну. Остроносые туфельки кукольного размера стояли, прижавшись друг к другу. Ос¬тавшись голой, она остановилась посреди комнаты, опустив руки воль тела и приподняв подбородок. Загар ровный, без светлых полосок на груди и бедрах. Спокойная, выжидательная поза. Видимо, хотела, чтобы Виктор рассмотрел ее. Она проявила готовность к близости с той же легкостью, невинной заботой и лаской, с какой мать дает грудь своему младенцу.
Светотень причудливо играла на теле Татьяны, словно невидимые руки ощупывали ее груди, живот, бедра. И она нарочно стояла напротив окна в световом пятне, как в стеклянной колбе.
Виктор смотрел на ее ровно двигающийся живот с полумесяцем пупка, на тугой и гладкий бутон в паху.
«Нельзя поцеловать...» — вспоминил он.
Когда он шагнул к ней, Татьяна вытянула вперед руку и маленькая ладошка уперлась в его грудь.
— Нет...Сначала я помоюсь.
Она насупилась, посмотрела на него из-под челки, и с притворным смуще¬нием прикрыв набухший бутон ладонью, выскользнула из комнаты. В дверях мелькнули узкая спина, скрипичный изгиб бедер. Эталон телесной симметрии — ягодицы качнулись двумя спелыми округлыми ломтями. Горячая медоточивая плоть.
Виктор посмотрел на свое отраженное в зеркале крепкое и сильное, зашнурованное упругими мускулами, обезжиренное спортивной муштрой тело. Куражливо напряг шею, набычился. Образцовый мужчина.
Виктор сближался с женщинами в те моменты жизни, когда чувство¬вал, что устал до чертиков, пора отвлечься от работы и от семьи. Он заводил любовниц, как детишки заводят электронную игрушку тамагочи. Пластиковое яйцо с электронной начинкой заменяет детям живых существ, добродушных и трогательно преданных собачек, кошек, хомячков. С живыми тварями тамагочи роднит только одно — игрушка умирает...Ненастоящая смерть — тоже трагедия, потому что напоминает о смерти ре¬альной. Встречи, ласки, ритуалы взаимоотношений, быстрые привычки, страх перед глу¬боким чувством — роман длился, как правило, не дольше трех месяцев. Этого было доста¬точно, чтобы женщина перестала казаться Виктору интересной, и любви приходил конец, как приходит в назначенный день смерть электронной игрушки. Несмотря на охлаждение, Виктор жалел, что из его жизни исчезает близкий человек. Он чувствовал пустоту, не свойственную ему поэтическую меланхолию, фантомную боль — наступало осознание собственной неполноты. А хотелось бы так легко и непринужденно терять час¬тицу своей жизни, как теряет ящерица хвост...Тем не менее, любовная трудотерапия вос¬станавливала душевное равновесие, возвращала уверенность в своих силах. Хотелось жить. Мужчина, думал Виктор, рожден для того, чтобы иметь много жен, гарем — правильное изобретение. Из очередного романа он выходил, как солдат из сражения, жи¬вой и бодрый, но изрядно потрепанный. Но когда спустя годы или даже всего лишь ме¬сяцы он встречал кого-нибудь из своих «бывших», то всякий раз думал: «А она измени¬лась...подурнела...Мы вовремя расстались...»
....Татьяна тяжело дышала, приоткрыв рот, и Виктор вдыхал воздух, исходящий с шелестящим звуком из ее горла. Он глотал ее дыхание, и эти глотки заменяли несостояв¬шиеся поцелуи. И он подумал о том, что точно также душа выходит из тела, как воздух из легких — незаметно и тихо.
Татьяна закрыла глаза, но своим кожным зрением словно бы видела каждое движение Вик¬тора.
— Загораешь в солярии? — спросил он.
— Нет, на пляже...Я не признаю купальников, вот и загар ровный.
Она осторожно прикоснулась пальцами к его груди.
— Откуда у тебя шрамы?
— Да так...было дело...Ночью по Таллиннскому шоссе «топил» и не заметил грузовик на обочине. Прямо об него и тормознул.
— Мог тогда погибнуть.
— Мог.
— Не жалеешь, что выжил?..
— Нет.
— Знаешь, у меня уже два года не было мужчин...Ты первый за столько времени...
— Так ты праведница.
— Не совсем. У меня часто были...ну, фантазии. Я все придумывала, переживала в уме...Сейчас думаю, как это все-таки гадко... — она провела ладонью по своему животу и зажала ее между ног, — Подростковые мерзости... Нет, мне стыдно об этом говорить! Ко¬гда мне было шестнадцать, я захотела сделать татуировку вот тут на лобке — наколку с ма¬терным словом.
— Зачем?
— Ну, юношеская дурь, детство в жопе. Вовремя одумалась...Я тогда была другая. Слушала «металл», носила кожу, сапоги с высокой шнуровкой. Хотелось быть крутой и стервозной. Тогда я начала загорать на пляже и купаться голой. Не топлесс, а совсем. Чтобы показать, что мне на всех плевать. Считала, что весь мир — дерьмо.
— Сейчас так не считаешь?..
— Нет. Мир — не дерьмо. Он просто пустой. Как дом, из которого вы уехали. Дом, обреченный на снос.
— Говоришь, как аспирантка факультета философии.
— Ну да...Меня из медучилища за неуспеваемость выгнали. А ты говоришь — аспирантка....
Она вьюном взвилась с простыней, прыгнула к окну и, опершись о подоконник, взмах¬нула в воздухе легкой ножкой...
Татьяна надела длинную голубую тунику, которую жена Виктора привезла в про¬шлом году из Греции. Уезжая в отпуск, жена оставила тунику на ширме...Татьяна так непринужденно вела себя в чужой квартире, будто все окружающие предметы были ей хорошо знакомы. И Виктору показалось, будто сами вещи узнают ее. Голу¬бая туника, которая делала фигуру жены бесформенной, на Татьяне смотрелась совсем иначе. Сверкающая ткань облегала бугорки грудей, свободно струилась вдоль бедер, льнула к ко¬ленкам, обворачивала, окутывала тело, которое, наверное, было создано Богом только для того, чтобы становиться источником наслаждения.
Это тело в античном одеянии будет жить вечно, подумал Виктор. Погибнут города, улицы и площади занесут пески заб¬вения, сквозь умершую плоть пробьется травка, а женское тело не постареет и останется желанным.
Если и существует запах вечности, то это запах самки. Женщина — это всего лишь бесконечная материя, которая не умирает, а перерождается. Материя не абстрактна, она женщиной пахнет.
— Ты говорила про сестру...А что с ней случилось?
«Зачем я это спрашиваю, зачем?.. Мы не должны много знать друг о друге... — рас¬каялся Виктор, — Нельзя допустить глубины отношений. Поберег бы свои чувства...» Он будто бы пытается читать чужой дневник. Откровенность утомительна.
— Погибла в аварии...Отец столкнулся с лесовозом. Машина перевернулась. У роди¬телей — только синяки и царапины, а ребенок насмерть.
Она говорила, а Виктор вспоминал: тьма, испещренная дождевыми струями, пустое шоссе с извивающейся в свете фар, как длинный червяк, разделительной полосой. Время течет тошнотворно — ехать еще долго. От очередного стаканчика остывшего кофе во рту то ли горько, то ли кисло, не разобрать, потому что чувства притупились. Вокруг ночь, свер¬кающая скользким от дождя мраком...Слишком поздно он увидел габаритные огни грузо¬вика, как два красных бессонных глаза. Поздно, когда уже бесполезно давить на тормоз или крутить руль. А потом — крошево стекла на сыром асфальте, сверкающее масло и шипение остывающего мотора. Выпавшие из грузовика брусья возвышались, как пантеон языческих божков. Но с кем это произошло на самом деле — действительно ли с ним, той осенней ночью на Таллиннском шоссе, или с незнакомыми ему людьми, родителями погибшей в аварии девочки...Неужели в нем живут чужие воспоминания?..Или судьбы странно похожи друг на друга, как плоды одного дерева.
Татьяна задумчиво очищала от розово-зеленой кожуры тяжелый плод манго, и, казалось, луч света пробивался изнутри, из спелой солнечной мякоти.
— Как думаешь... — спросила она, — А может быть...там действи¬тельно...что-то рва¬нуло?
— Ну, и ты туда же! — фыркнул он. — Тоже собралась пить раствор йода?..
Она молча дернула плечом.
«А что если действительно?..Если на самом деле наши легкие наполняет мертвый воздух, который разлагает живую плоть на молекулы, невидимыми иглами входит в тело, превращает мозг в слипшуюся лапшу, слюну в ядовитый клей, а кровь в болотную воду, который делает позвоночник хрупким, как сте¬белек, сжигает сухой мох волос, пускает зловонную гниль в корни ногтей и разводит ли¬чинок в кишечнике?.. Впервые в жизни Виктор ощутил течение химических реакций в своем организме. Ему вдруг почудилось, будто на него натягивают саван — про¬зрачный целлофан. Его тело герметично обернуто пленкой, упаковано, и он начинает за¬дыхаться. Впервые за этот странный день он почувствовал, что душа ежится. «Может быть, никакой аварии и не было, — тревожно подумал Виктор, — но со мной явно происходит что-то...». Возможно, они, мужчина и женщина, считающие себя единствен¬ными здравомыслящими людьми в городе, погибнут прежде остальных из-за своей самонадеянности, из-за безрассудной смелости...
Они уединились здесь, чтобы переждать атомную катастрофу, как пережидают летнюю грозу.
Адамом и Евой начиналась человеческая история. Наверное, ими же она и кон¬чится.
Мертвенную тишину за окном внезапно нарушили гул и дребезжание тяжелого грузо¬вика. Эти будничные звуки, на которые еще вчера никто не обратил бы внимания, сейчас прозвучали как грохот землетрясения.
Виктор, удивляясь своему испугу, ринулся к окну...
На улицу вползал, изогнув длинное блескучее тело, огромный хищник — зеленый тя¬гач с ощеренной решеткой радиатора. Виктор никогда не видел такой машины.
— Побежали на улицу! — с детским восторгом воскликнула Татьяна.
Желтый плод манго, словно бы замерев на секунду в воздухе, упал на белую простыню. Упал, как погибающая планета.
Татьяна, босиком и в полупрозрачной тунике, кинулась в прихожую...
Выйдя во двор, где даже в жаркую погоду ютились сырые сквозняки и прелые за¬пахи, Виктор обомлел. Он не сразу понял, что именно поразило его. Нет, не пустота двора, не брошенные в песочнице мячик и игрушки... Стрекотали кузнечики. Их волнообразно накатывающее щелканье заполняло сумрачный двор-колодец...Виктор отчетливо понял, что означает появление этих звуков. Люди проиграли битву с языческим хаосом, с пузырящейся зыбью чухонских болот, над которыми беснуются волховские тени, с доисторической хищной свободой...Теперь по этим улицам будет рыскать зверье, пробьются сквозь асфальт папоротники, влажные грибницы подточат трехсотлетние бастионы. Природа празднует победу травянистым концертом скрипичной музыки. Нет, это не конец света. Это конец человека. А грибница будет жить, кузнечики не скоро доиграют свой концерт. Видимо, у этих Господних тварей биологический запас прочности посолидней, чем у человека.
Гаснущее солнце растеклось вдоль невидимого горизонта, и над городом царствовал закат — огненный, энергичный и пестрый, точно китайский балет.
Прижмурив¬шись, Виктор смотрел на священнодейство заката и пытался запомнить, накрепко сберечь в памяти все, что сейчас окружало его.
— Бежим, бежим... — торопила Татьяна.
Тягач медленно тянул за собой прицеп — клетку, в которой стояли на длинных и нереально тонких ногах огромные жирафы. Их головы с кожистыми рожками мерно покачивались, шеи были выпрямлены и на¬пряжены, напоминали стволы экзотических деревьев. Выпуклые жирафьи глаза шарили по тротуарам, стенам, зашторенным окнам и по тяжелым древесным кронам, казалось, с совершенно человече¬ским выражением тревоги. Уши жирафов едва заметно подрагивали, словно стремясь уловить вибрацию ускользающей с городских улиц жизни. Одно из животных попыталось дотянуться до листьев старого тополя, но в этот момент тягач с легким рывком начал по¬ворачивать, и жираф озадаченно пошевелил в воздухе длинным языком, после чего сунул язык себе в ноздрю.
Сворачивая на соседнюю улицу, тяжелая машина загудела, как шотландская волынка.
Если открыть клетку и выпустить жирафов, они неторопливо и чинно, породисто пойдут на своих нереальных ногах по улицам и будут с любопытством заглядывать в окна, встречаясь взглядом с испуганными обитателями квартир. Может быть, кто-нибудь рискнет открыть окно и погладит заглянувшего жирафа по мягким влажным губам и огромной шерстистой морде. И жираф будет смотреть, подергивая ресницами, внутрь комнаты, и его добрый взгляд скажет лю¬дям: «Я уезжаю. Так случилось. Проводите меня хотя бы до соседней улицы. Вдали от Пе¬тербурга я буду вспоминать вашу доброту». Но люди боятся выходить, и жирафы покидают город в одиночестве...
Вслед за жирафьей тюрьмой устало плелась машина ГАИ, сверкая сине-красной мигалкой. Африканские животные, стрекотание кузнечиков, пере¬пончатые серо-зеленые люди в противогазах, похожие на карликовых слонов, брутальные огнеборцы в латах, гирляндное мигание огоньков — это шапито, карнавал для одиноких прохожих. Передвижной балаганчик. Странное представление показывают для Виктора и Татьяны, последних в городе людей.
В солнечном огне облака вспыхивали и сгорали, как пакля.
— Далеко, далеко, на озере Чад, изысканный бродит жираф....
— Что?.. — Татьяна, обняв за локоть, заглянула Виктору в лицо.
— Это из Гумилева. Про жирафа и Африку.
Татьяна стояла босиком на разогретом солнцем асфальте, в тунике, которая ничего не прикрывала. Он обнял ее за талию и подумал: «Может быть, тамагочи настало время умереть?»
* * * * * *
Доктор Ларионов — совсем юный, похож на школьника — белобрысый очкарик, с едва заметными усиками над выступающей вперед губой. Впадая в задумчивость, он тро¬гает усики указательным пальцем.
— Вы мне можете сказать, что со мной случилось?..Почему я не помню, как это произошло?..
— Ничего страшного, Виктор Сергеевич, вы у нас ненадолго. В нашей клинике вы отдохнете, придете в себя.
— Это от того, что я получил дозу радиации?..У меня лучевая болезнь, да?..
— Не волнуйтесь, облучения у вас нет. Мы ведь уже говорили о том, что никакой аварии не было. Выгляните в окно — город живет, как всегда, никто не погиб. Сейчас, в век информационных технологий, ничего не стоит распространить любую чушь и заставить людей в нее поверить.
Виктор хотел бы знать, почему доктор постоянно пишет. Когда Виктор заходит к нему в продолговатый, как пенал, кабинет, доктор Ларионов здоровается с ним за руку, слегка приподнявшись из-за стола, задает какой-нибудь вопрос и тут же начинает писать. Он слушает и пишет, время от времени посматривая Виктору в лицо. И хотя Ларионов редко поднимает взгляд, Виктор уже на первой встрече понял, что никто и никогда не слушал его так внимательно, как этот молодой человек. Каждое сказанное Виктором слово доктор ловил налету, как теннисный мячик. Слово можно было потрогать, взвесить на ладони, оно было вещественно и имело цену. Упругие, теплые, приятные на ощупь слова. Вот уже неделю Виктор каждый день приходит в этот кабинет, оставляя после себя множество новых, словно бы разноцветных слов.
Виктор незаметно перешел грань между жизнью и — нет, не смертью, — а антижиз¬нью.
Ларионов интересуется той осенней ночью, когда Виктор несколько часов прожил вне своего тела. Молодой доктор пытается связать в логическую цепочку несоединимое — аварию на Таллиннском шоссе, погибшую в младенчестве Татьяну и взрыв на атомной станции. Но эти события никак не складываются в цепочку. Однако молодой доктор терпелив и уверен в себе, он вновь и вновь ломится в открытую дверь. Это настойчивость исследователя, упорного естествоиспытателя, который уверен, что все загадки мира будут когда-нибудь разгаданы и разложены по полочкам. Он работает в этой больнице, чтобы приручить безумие.
— Как же, нет лучевой болезни?..Я же лысею, я видел в зеркале. И на расческе оста¬ются волосы! — Виктор осторожно прикоснулся ладонью к макушке, убедившись, что шеве¬люра и вправду поредела. Раньше волосы на затылке лежали пружинистыми тяжелыми прядями, а теперь голова словно покрыта какими-то дряблыми водорослями. Ему очевидно, что волосы редеют и выпадают, а тело тлеет. Сейчас он был уже не сильным молодым мужчиной, покорителем женщин, а — мотыльком возле огня. И у него теперь появилась привычка щуриться, словно бы только для того, чтобы никто не мог заглянуть ему в глаза.
И вновь: быстрый взгляд сквозь очки в старомодной оправе, и шариковая ручка Ларионова принялась прыгать по тетрадному листу. Вырвать бы у него чертову эту тетра¬дочку и почитать...Но, пожалуй, ничего не поймешь во врачебных каракулях.
Собственное положение Виктору порой напоминает существование Робинзона Крузо на необитаемом острове. Он пережил катастрофу, очутился на странном клочке суши в компании аборигена, с которым пытается установить контакт. Абориген, обитатель похожего на пенал кабинета, милый доктор Ларионов с успехом играет роль Пятницы. Но Виктору не удается объяснить аборигену, какая страшная с ним стряслась катастрофа, почему он оказался здесь. Сам-то Ларионов думает, что все понимает, но на самом деле — ни черта! Самонадеянный абориген даже полагает, будто он сумеет описать катастрофу, которую пережил Виктор, в своей диссертации. Может быть, когда-нибудь они научатся понимать друг друга. Виктору хотелось сказать Ларионову: пойми, что наше внешнее сходство обманчиво, на самом деле мы из разных цивилизаций, я — случайно выживший, а ты — из новорожденной расы, которая пришла в мир после нашей гибели.
Виктор все порывается спросить у доктора: если, как он утверждает, не было аварии, то почему эвакуи¬ровали жирафов?.. Но это — опасный вопрос, после которого можно получить несмываемое клеймо душевнобольного. Хорошо, что Виктор сфотографировал клетку с жирафами на свой мобильный телефон, и теперь в любую минуту может предъявить снимок: вот они, печальные «изысканные» африканцы.
...Проходит час, и Виктор сидит рядом с женой на низкой скамеечке в садике.
После возвращения с юга она коротко постриглась, и теперь на висках ее светлые полоски незагорелой кожи.
Люда каждый день из жаркого, июльского циклопического города приходит сюда, в вакуум антижизни. И по всему ее виду по¬нятно, что она стремится вернуться поскорее назад, в жизнь, где люди по-прежнему умеют улыбаться, очищают от кожуры тяжелые и сочные плоды манго, заводят любовниц на ме¬сяц-другой. Странно, что Виктор уже не испытывал никаких чувств к этой женщине, с которой прожил десять благополучных лет. Чувства превратились в пепел, словно прошедшее через печь крематория юное тело.
— Витя, ну ответь... — Люда осторожно дотрагивается до его руки, — Кто это женщина, которую я обнаружила в нашей квартире?.. Откуда она взялась?..На ней была моя туника, которую я купила в Греции, она спала на моей постели, пользовалась моими кремами. Она утверждала, что ты разрешил ей жить у нас...Кто она?..
— И что с ней стало, с этой женщиной?
Виктор сидел неподвижно и щурился.
— Я пригрозила милицией, и она ушла...У нее были ключи от квартиры, и мне при¬шлось менять замки. Кто она?
— Тамагочи. Детская игрушка, — ответил он и попытался улыбнуться. Просто вспом¬нил, как улыбался раньше. Губы повторили привычное движение.
«Татьяна...Кто она?..Я же ничего не знаю о ней, — тускло подумал Виктор, — Просто красивая женщина, рожденная в годовщину смерти. И все. Мало ли с кем может уединиться мужчина, чтобы пережить ка¬тастрофу».
 Скачать произведение
|
Работы автора: Лупа Люблю, жду...
|
