Творчество: Михаил Савеличев

Догма кровоточащих душ

Пролог: Заговор

   

   В Начале был Заговор: силы бытия против сил небытия, силы творения против сил покоя.

   Их было трое, и это предопределило неотвратимость Заговора: двое должны были объединиться против третьего.

   Они были единым целым, и это предопределило необходимость предательства: удар должен был быть внезапным и безжалостным.

   Они были абсолютом, и это предопределило, что кому-то предстояло стать жертвой, из которой и возникнет бесконечность.

   Они были обречены на потери.

   Тот, кто много позже возьмет себе имя Итиро, лишился сердца.

   Та, кто много позже получит имя Никки-химэ, лишилась глаз.

   То, что оставалось безымянным, плавало в океане собственной крови. Оно еще не было мертво, но кровь истекала их ран, превращаясь в душу и свет мира, аниму, основу всего, что будет создано.

   Абсолют исчез, породив бесконечность космоса, бесконечность живого и бесконечность разумного.

   Шестьсот тысяч душ было создано, шестьсот тысяч сфирот совершали круговращение, вселяясь в тела рождавшихся и покидая тела умерших.

   И прежде был сотворен Адам Кадмон — изначальное существо, семя, из которого проросло древо Человека.

   Но лежащее в основе мира преступление постепенно разъедало созданную бесконечность, подтачивало мироздание, и вот уже угасал свет, уходило в никуда щедрое море творения, отступало от своих берегов, оставляя после себя лишь техиру — ничто, иссохшую землю, потерявшую цель и смысл существования.

   Мир старел и умирал. Старел и умирал. Крошился, словно древний глиняный кувшин, рассыпался на клиппоты — осколки того, что только казалось реальностью, но было лишь сном.

   Требовалось вдохнуть в него новую жизнь или... или дать ему умереть.

   Теперь их оставалось двое — Бессердечный Принц и Слепая Принцесса.

   Чаши весов, на которых взвешивалась дальнейшая судьба мира, уравновесились.

   Поэтому был необходим новый Заговор — друг против друга.

   

   

   

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   АВЕЛЬ

1

    — Сейчас не время и не место об этом говорить, — заметил отец, в очередной раз доставая из кармана плаща так и не распечатанную пачку ароматических палочек.

    — Я беспокоюсь, — голос мамы, сухой, скрипучий, чужой и пугающий. — Ты слишком занятый человек. Для тебя работа — и жена, и ребенок...

   Даже отвернувшись к стеклу, Сэцуке хорошо представляет их лица. Увядшая роза — это мама, звенящий стылыми листьями лавр — папа. Два чуждых друг другу растения на пороге долгой зимы.

    — Если бы не моя работа, то ты...

    — Говори, говори, — скрип нарастает, как будто голосовой процессор начинает искрить от волнения. А возможно, так оно и есть.

   «Мама, перестань», — говорит своему отражению Сэцуке, ежится и крепче прижимает Эдварда к груди. Тот недовольно шевелится, двигает лапами.

    — Ты хочешь сказать, что если бы не твоя работа, то мне не хватило бы денег на операцию, а ты не смог бы взять на это время дочь к себе?

   Это не мамины слова, думает Сэцуке. Скользкие, ядовитые. Змеи, а не слова. Они могут ужалить.

   «Мама, перестань».

   Слова переполняют горло, раздувают щеки, хочется повернуться, топнуть ногой и... и... закричать, заорать, заплакать, зареветь... Разве она не имеет право быть капризной?! Нет, не имеет. Потому что в горле поселилась льдинка. У мамы — голосовой процессор, а у нее — голосовая льдинка. Мама теперь может разговаривать, она теперь может молчать.

    — Ты не права, — говорит отец и наконец-то разжигает ароматическую палочку. Пахнет имбирем. — Ты всегда была не права.

   У него тоже в горле процессор? Как интересно! Вся семья Тикун разговаривает не своими голосами. И чужими словами. Хотя, говорили ли они когда-нибудь своими словами?

   «Пусти», — жалуется Эдвард. Но Сэцуке еще крепче прижимает медведя к себе. Эдвард тоже говорит не своим голосом, потому что плюшевые медведи вообще не умеют разговаривать.

   «Я умею», — возражает Эдвард.

   Линия смерти делит стартовую площадку аэропорта на две равные половины. Мир анимы и мир техиру — две цветовые гаммы, две клавиши, да и нет, печаль и радость. Колоссальные туши дирижаблей, как неповоротливые древние киты, по недоразумению вытащенные из океана и распятые в воздухе на причальных мачтах, медленно ворочаются в густой синеве дождя. На каком из них полетит она с папой?

    — Да, мне никогда не хватало твоей правоты, — говорит мама, и в ее механическом голосе внезапно слышится такая горечь, что Сэцуке хочет отвернуться от окна, подбежать к ней, обнять. Как маленькая... В четырнадцать лет необходимо уметь сдерживать чувства.

   «Ты это умеешь», — успокаивает Эдвард.

   В четырнадцать лет стыдно таскаться повсюду с плюшевым медведем.

   «Я — не плюшевый медведь», — возражает Эдвард.

   Ну вот, у них тоже ссора. Семейная.

   Беспокойные огни прожекторов наконец-то прекращают свои метания и высвечивают нечто громоздкое, темное, угрожающее. Воздушный кашалот, решивший нырнуть в глубь мир-города в поисках кальмаров. Что им рассказывали в школе о кашалотах? А о кальмарах? Сколько ненужной информации о том, чего уже нет...

   Гигантское туловище погружается в аниму и начинает сверкать, словно редкая драгоценность, словно ограненный аквамарин, падающий в потоке солнечного света на дно моря... А что такое аквамарин? А что такое солнечный свет? Наверное, это было описано в какой-нибудь книжке. Мама любит... любила покупать ей странные книжки. Все книги — странные, если подумать.

   «Нет, не все», — возражает Эдвард.

   «Все», — упрямится Сэцуке.

   «Обо мне все правильно было написано», — упорствует Эдвард.

   «Не о тебе».

   «Обо мне!»

    — Хотела бы я прожить все сначала, — говорит мама, и Сэцуке кажется, что она плачет — не может сдержать слез, они льют из глаз надоедливым и бессмысленным дождиком.

    — Уважаемые пассажиры! Уважаемые пассажиры! Объявляется посадка на рейс 431 до Хэйсэя! Объявляется посадка на рейс 431 до Хэйсэя! Посадка будет проходить через ворота 16 главного здания! — голос приятный, но чересчур сладкий, точно большую перекормленную кошку заставили мурлыкать в микрофон.

   Отец копается в карманах плаща. Разыскивает посадочные талоны. Они у него в чемоданчике, в старом, потертом чемоданчике поросячьего цвета, однако он их упорно ищет в карманах. Но Сэцуке молчит и даже не оборачивается. Все и так понятно. Она большая девочка, ей должно быть все понятно.

    — Тебе должно быть все понятно, — сказал ей в ту ночь врач. Мамина рука свешивалась с носилок, внезапно увядшее лицо неестественной синевой выделялось на белизне подушки, и... и — глаз. Глаз. С того места, где стояла Сэцуке, она видела только один мамин глаз, словно живущий отдельной от тела жизнью. — Тебе должно быть понятно. Ты уже взрослая.

    — Я не хочу ничего понимать! — закричала она и кинулась к маме, но врач ее перехватил, прижал к своему пропахшему едкими лекарствами халату, а она продолжала рваться к этому страшному глазу, как будто загипнотизированная, как будто злое существо поселилось в таком родном теле, безнаказанно пожирало с детства знакомый запах и дразнилось, дразнилось, дразнилось!

   «Не вспоминай», — посоветовал Эдвард.

   Причальные краны неуклюжими аистами подцепляют массивное тело и останавливают его падение, остатки анимы сверкающими брызгами, серебристой пылью осаждаются на их клювах, стекают вниз, ослепительно вычерчивая в синеве жизни стартовые мачты, спутанные щупальца труб и проводов, которые тоже начинают шевелиться. А снизу поднимается пассажирская капсула.

    — Береги себя, — говорит отец. Обычные слова вежливости, приправленные имбирем.

    — Я ненавижу имбирь, — шепчет мама.

    — Ты ненавидишь меня, — поправляет отец. Без злобы, без раздражения. Констатация факта. Шершавое слово учителя логики. А сейчас, дети, мы займемся констатацией фактов.

    — Уважаемые пассажиры! Уважаемые пассажиры! Объявляется посадка на рейс 431 до Хэйсэя! Объявляется посадка на рейс 431 до Хэйсэя! Посадка будет проходить через ворота 16 главного здания! — кошка налакалась еще больше молока и лениво промурлыкала заученный текст. Хотя, может быть, она читает его по экрану «Нави» — свернулась на кресле, протянула лапку к клавиатуре и вслух мяукает бегущие строчки.

    — Об этом теперь бессмысленно спорить, — устало говорит мама. — Береги дочь. Ты ведь знаешь...

   Ты ведь знаешь, что у меня нет шансов. Вот, что она хочет сказать. К голосовому процессору идут противоречивые сигналы, умная машинка в недоумении. Она даже успевает произнести часть того, что произносить не стоит. Сэцуке, не оборачиваясь, прекрасно представляет милую сцену семейного прощания.

   Папа в обвисшем пепельном плаще с вывернутыми карманами (посадочные талоны так пока и не нашел), черные перчатки, полосатые брюки — неуклюжий стебелек для крупной головы. Седые волосы торчат какими-то клочьями, в черных очках ничего не отражается. Пустота.

   Мама в коротком плащике-разлетайке, похожая на старшеклассницу. Смерть, поселившаяся в ней, превратила маму в хрупкую старшеклассницу. Даже юбку она надела клетчатую. Зато чулки — ослепительно белые, как простыни на ее больничной койке. Еще один неуклюжий стебелек для увядшего бутона. И очки. Взрослые любят темные очки.

   Два отчуждения, соединенные тонкой паутинкой. Паутинка — это Сэцуке. Так ей хочется думать.

   И теперь она сама — обычный подросток в желтой куртке, в такой же клетчатой юбке. Только колготки темные. И нет очков. А они бы не помешали. Ведь слезы проложили по щекам две мокрые полоски — соленые русла печали и расставания. Почему люди плачут? Потому что исчезает предмет их любви или привязанности, говорит бесстрастным голосом преподаватель психологии. Как просто!

    — Все счета оплачены, — говорит отец. — Корпорация «МЕХ» открыла на тебя именной счет. Я буду следить за его пополнением.

    — Наркотики стоят дорого, — усмехается мама. — Дороже анимы. Теперь-то я узнаю, что такое счастье...

   Сэцуке сжимается, так как знает — сейчас последует прощание. Отвратительный спектакль бездарных актеров. Краем глаза девочка смотрит на идущих к воротам людей. Они уже попрощались. Обнялись, поцеловались, еще обнялись и разошлись. Каждый по своим делам.

    — Сэцуке, — искусственный голос мамы. У нее теперь много чего искусственного. Даже обида на отца поддельна.

   Сэцуке качает головой и обнимает Эдварда двумя руками. Главное — не разреветься, не дать растаять льдинке в горле. Не плакать и не кричать. Они давно попрощались. Попрощались в тот день, когда врач сказал, что Сэцуке должна все понимать.

    — Не надо, — говорит отец. — Иди сама.

   Он что-то понимает. Неужели он что-то понимает?

    — Отбери у нее медведя, — внезапно говорит мама. Жестокие слова. — Девочке ее лет не пристало приходить в новую школу с игрушечным медведем.

    — Это не просто школа. Это специальная школа, — с ледяным спокойствием отвечает отец. — У них свои методы. Я посоветуюсь с учителями.

    — Они посоветую отдать медведя в детский дом, — скрипит мама. Тихий, неуверенный скрип, словно садится батарейка в приемнике.

    — Я решу эту проблему. Обещаю. Уходи.

   Стучат каблуки.

   

   

2

   Туша дирижабля, пассажирская гондола и хобот коридора сходятся, встречаются, потоки серебра окончательно высвечивают, очерчивают холодным сиянием стартовую машинерию, натягиваются провода, кальмар обхватывает тело кашалота, и происходит вспышка. Это настолько неожиданно, что Сэцуке вскрикивает и отворачивается от окна. Прижимает ладошки к глазам. Теперь есть повод поплакать.

    — Надо быть осторожнее, — на плечо опускается рука отца. Он не сюсюкает, не вопрошает фальшиво-заболиво о том, что случилось, не приседает перед ней, стараясь отвести ладони от глаз. Сэцуке ему благодарна. Медведь неудобно зажат локтем и отец забирает его.

   Начинают завывать сирены. В шорох шагов вплетаются нотки беспокойства. Кто-то подбегает к окнам, кто-то наоборот отскакивает. Сэцуке осторожно оглядывается. Ей кажется, что отец строго скажет: «Не смотри», но он молчит. Багровые пятна растекаются по темным стеклам его очков.

   Ему действительно хочется сказать: «Не смотри», снова закрыть Сэцуке глаза ее собственными ладошками, но он не произносит ни слова. Потому что мир жесток. Потому что каждый должен понять — насколько жесток мир, и как хрупка жизнь человека. Именно поэтому существует корпорация «МЕХ», именно поэтому существует фонд «Стереома». Два паука, опутавших мир-города стальной паутиной своей власти и... и жизни.

   Пол содрогается, мигают и угасают лампы, аэропорт погружается в густой красный сумрак, настолько плотный, что кажется — сам воздух сгустился, уплотнился, стал твердым, и теперь его впору не глотать, а выгрызать по кусочкам.

   Продолжают выть сирены. Из пола вырастают ограждения безопасности, и помещение рассекается силовыми сталагнатами. Каждый человек в своей пещере. Самое страшное сейчас — паника. Главное — погасить возможные очаги паники.

    — Что это? — спрашивает Сэцуке.

   Под потолком вспыхивает множество крошечных солнц, разноцветные лучи плотным дождем падают на людей, и наступает невероятная тишина. Словно все знают — нельзя двигаться, нельзя кричать. Можно (и нужно) только стоять и смотреть.

    — Индикаторы безопасности, — говорит отец.

   Сэцуке улавливает оттенок гордости.

    — Твоя разработка? — пытается улыбнуться девочка.

    — Наша, — поправляет отец. — Нашего отдела. Не шевелись. Просто стой и смотри. Сейчас будет интересно.

   По сверкающей пелене между жизнью и смертью растекается, расплывается грязное пятно. Как будто на тонкую ткань поставили раскаленный утюг. Кто-то неосторожный решил погладить блузку небесного оттенка, включил утюг и заболтался по телефону. Или заигрался на «Нави». Отвлекся, и теперь грязное пятно еще больше темнеет, сплетается густой паутиной коричневых, серых, черных нитей.

   «Мне страшно», — говорит Эдвард, свисая вниз головой. Папа держит его за лапу, и уши медведя чуть ли не елозят по полу.

   «Потерпи», — говорит Сэцуке. Странно, но она больше не чувствует беспокойства или страха. Только ледяное любопытство, словно отстраненно взираешь на мертвое тело близкого человека — скорбное бесчувствие, как определил бы преподаватель психологии.

    — Разрыв анимы, — говорит отец. — Иногда это случается. — Впрочем, он лжет. Лжет во спасение и во спокойствие дочери. Может же он солгать? Разве не долг родителя — воспитать ребенка в самой изощренной лжи о любви, что вроде бы правит миром? Не иногда, а все чаще и чаще...

    — Мы не умрем? — спрашивает Сэцуке. Ей это не интересно и безразлично. Но так должны вести себя четырнадцатилетние девочки, до сих пор играющие с плюшевыми медведями.

    — Нет, все будет хорошо.

    — Администрация аэропорта убедительно просит сохранять спокойствие. Администрация аэропорта убедительно просит сохранять спокойствие, — пушистая кошка теперь читает другой текст, пытаясь выдавить в густую сладость своего голоса немного перечной строгости.

   Прожженная ткань топорщится, оплывает, растрескивается. Все вместе, как свеча, как обугленная бумага, как... как истонченная анима, уставшая сдерживать напор смерти или решившая показать чересчур любопытным созданиям, что их ждет, если источник волшебной субстанции вдруг иссякнет.

   Сэцуке нащупывает холодную перчатку отца и сжимает ее. Ответного рукопожатия нет. Господин Ошии слишком поглощен созерцанием свой работы. Нет, он не спесив, он не высокомерен, он всегда сохраняет на лице тошнотворно-вежливую маску заурядного служащего корпорации «МЕХ». Но когда он рассматривает стальные сочленения боевых машин, он точно знает — они только его, его идеи, мысли, даже сны, воплощенные в грубом металле и огнеупорном пластике.

    — Смотри, Сэцуке, смотри, — почти весело говорит Ошии, ведь здесь не нужна маска, кто может разглядеть его восторг сквозь пелену защитных лучей, все еще разбрызгиваемых сверху маленькими искусственными солнцами. Попробуйте только двинуться, резко пошевелиться, и эфирные щупальца почувствуют биение нарастающего слепого страха, отчаяния. Попробуйте закричать, превысив допустимый порог в столько-то децибел, и станнер погрузит вас в милосердную черноту сна.

    — Раз, два, три... — считает отец.

   Сэцуке смотрит на него.

    — Четыре... Четырех вполне достаточно. Не на меня, туда смотри! — почти кричит он на Сэцуке, и девочка испуганно сжимается.

   Разноцветные лучи лениво шевелятся, словно раздумывая — превышен ли допустимый порог возбуждения или нет. Нет, решают они, и колыхание света прекращается.

   Четыре колченогие тени выскакивают откуда-то чертиками из коробки, рассыпаются цепью и смешно бегут, по-тараканьи, к линии жизни и смерти. А там раздувается, кроваво наливается пузырь, желвак, выпячивается в сторону механических ангелов жизни и неожиданно отплевывает антрацитовую струю, которая окатывает ближайший «мех», обнимает его многочисленными вязкими щупальцами и сминает, как целлулоидную игрушку. Машина бестолково размахивает длинными руками, ноги подгибаются, но из под опутавшей ее пелены вырываются огненные струи, устремляются к прорыву и вонзаются в него ослепительными иглами. Остальные три «меха» огибают искореженную машину, выходят на атакующие позиции, и их лобастые головы окутываются нимбами синхронных залпов.

    — Одна машина потеряна, — бормочет господин Ошии. Он ощупывает карманы плаща, но ни блокнота, ни ручки не находит. Они наверняка есть в чемодане, но отрываться от разворачивающегося действа не хочется. Каждый прорыв — еще одно практическое испытание машин, которое не заменят ни стендовые, ни полевые эксперименты.

   Сэцуке захотелось закрыть глаза. «Мехи» продолжали метаться перед завесой огня, прижигая волдырь новыми порциями залпов. Пол ощутимо подрагивал. Девочке показалось, что тишина за спиной разбилась чьими-то криками, она слегка повернула голову и встретилась с укоризненно блестящими глазами-пуговками Эдварда.

   «Тебе тоже интересно?»

   «Я хочу к тебе», — закапризничал медведь.

   Папа продолжал держать его за лапу и при этом снова рылся в карманах, отчего Эдвард неуклюже раскачивался и безуспешно пытался схватиться за ткань плаща.

    — Папа, дай мне медведя, — попросила Сэцуке.

   Господин Ошии непонимающе посмотрел на нее.

    — Папа, — повторила Сэцуке, — он тебе мешает, я сама подержу Эдварда.

   Медведь обнимает ее мягкими лапками. Соскучился. Не привык висеть вниз головой, да еще в руках взрослых.

    — Одна машина потеряна, — объяснил папа, хотя Сэцуке и не спрашивает. Одна машина. Груда железа и пилот. Куча самодвижущегося металлолома и несчастный человек, запечатанный в капсуле управления.

   Желвак постепенно сдувается, светлеет, в туманном покрывале анимы проявляются крупные ячейки силовых линий, и отчетливо видно место прорыва — развевающиеся, точно по ветру, синие нити, морщинистая пленка, как молодая кожа, постепенно затягивающая страшную рану, в которой уже копошится множество крошечных существ — капельки ртути, врачующие линию жизни и смерти.

    — Все, — говорит отец и вытирает лоб, как будто он сам руководил операцией. — Теперь все будет нормально.

   И в подтверждении его слов пробуждается ласковая кошка:

    — Уважаемые дамы и господа, администрация аэропорта приносит всем свои самые искренние извинения за возникшие неудобства. Через несколько минут система безопасности будет деактивирована. Просим всех пока оставаться на своих местах.

   Один за другим гаснут крошечные солнца, бледнеют и растворяются разноцветные лучи, гудят и опускаются в пол ограждения. И почти одновременно тишина зала вдребезги разбивается какофонией мобильных телефонов, шарканьем ног, неожиданным смехом и гулом голосов.

   

   

3

    — Папа, я хочу... умыться, — Сэцуке дернула отца за рукав.

   Господин Ошии все еще созерцал место прорыва, где вокруг дымящихся останков «меха» суетились пожарные, заливая расплавленный металл густой пеной. Над «мехом» возвышалась гротескная фигура эвакуатора и копалась клешней в измятой машине, пытаясь извлечь капсулу управления. Пилот был мертв, должен быть мертв, поправил себя господин Ошии. Прямое попадание смерти, от которого нельзя отклониться, можно только встать на пути антрацитовой силы, на пути того Ничто, чье море, чей океан омывает берега мир-городов.

    — Он должен был это сделать, — сказал Ошии, — должен...

    — Кто? — спросила Сэцуке. Она понимает, что отец разговаривает не с ней, а с кем-то в самом себе, кто тоже требует объяснения — чего стоила еще одна человеческая жизнь.

    — Пилот обязан подставить машину под удар в случае прорыва анимы. Таков устав, — сказал Ошии. — Таков устав.

   Он прекрасно знает, что произошло бы в случае нарушения этого пункта, единственного пункта Устава Сил самообороны, который имеет собственное название — «пункт камикадзе». Черная волна набрала бы силу, мощь, накатила, выплеснулась на берег жизни неукротимой смертью, слизнула бы шершавым языком краски, отвоевывая еще один клочок мира и присоединяя его к царству техиру.

    — Папа, я схожу умыться, — повторяет Сэцуке. Конечно, умываться она не хочет, но не говорить же отцу, чего она действительно хочет — хочет до боли, до рези, как будто напилась чая с молоком или замерзла во время сна под тонким одеялом.

   Господин Ошии достал из пачки новую ароматическую палочку и кивнул. Он бы сейчас тоже с удовольствием... умылся.

    — Подержи Эдварда, — сует Сэцуке медведя ему в руки.

   «Я с тобой», — говорит Эдвард.

   «Тебе туда нельзя. Ты мальчик».

   «Я — плюшевый медведь», — возражает Эдвард, и Сэцуке улыбается. Редкое признание. Эдвард напуган, Эдвард обеспокоен, ему пригрозили вечной ссылкой в детский дом, и он готов сам ковылять на слабых лапах за своей подружкой.

   В толпе людей вновь установились устойчивые потоки. Около регистрационных пультов вырастают очереди, носильщики, покрикивая «хой!», везут тележки, переполненные чемоданами, сумками, рюкзаками. На одной из тележек прямо на вещах сидит маленький мальчишка и грызет шоколадку.

   В нескольких местах видны зеленоватые пятна, просвечивающие сквозь редкие скопления зевак. Санитарные команды откачивают тех, кому не посчастливилось испытать на себе удар станнера. Навстречу Сэцуке везут такого пострадавшего, упрятанного под белое одеяло и опутанного проводами и трубками, в которых струится раствор ядовито-желтого цвета. Мрачные санитары проталкиваются к выходу, а навстречу движется плотная волна не менее мрачных полицейских, настойчиво раздвигающих людей, чтобы освободить проход для какой-то важной персоны.

   В туалете все кабинки пока заняты, несколько дамочек пудрят носы и красят глаза перед зеркалами, а из кранов хлещет вода, заглушая их воркование.

   Сэцуке прислонилась к кафельной стене. Въедливый запах клиники постепенно улетучился, рвотные позывы прекратились. Но сердце еще бьется с какими-то перерывами, всхлипами, иногда замирая, как будто раздумывая — стоит ли, но потом решает — стоит, и новая волна крови растекается по руслам артерий.

   Одна из дамочек с раздражением хлопает по кнопке крана, предварительно закутав ладонь гигиенической салфеткой:

    — Никак не привыкну к этому!

   Вторая достает помаду:

    — К чему не привыкнешь?

    — Ко всему! Всегда одно и то же!

    — Бывают и различия, — говорит дама с тушью и гримасничает в зеркало, как маленькая обезьянка.

   Сэцуке стало еще страшнее. Появилось ощущение, что весь пустейший обмен репликами затеян только ради нее. Что не появись она здесь, дамочки замерли бы неподвижными манекенами с витрины парфюмерного магазина, держа наготове помады, туши, духи, дезодоранты. «Что за глупость», — сказала бы мама. Но мамы рядом нет.

    — Хэйсэй столица, что бы там твой не говорил, — продолжает дамочка с помадой, вытягивает губы трубочкой и осторожно касается их кисточкой.

    — Придворные дамы считают по другому, — возражает та, что с салфеткой. Впрочем, салфетку она бросает корзину и достает телефон — чересчур блестящий и сверкающий неоном.

   Дамочки синхронно смеются, как будто над хорошо известным им случаем или анекдотом. Смеются странно — старательно растягивая губы, обнажая мелкие, редкие зубки.

    — Императорский дом еще не столица, — говорит дама с тушью, переставая смеяться. — Там, где Такаси Итиро, там и метрополия. Так, во всяком случае, говорят.

    — Послушал бы тебя Императорское Око, — с наигранным испугом говорит дама с телефоном.

   Сэцуке готова сползти по кафелю на пол, забиться в угол. Глаза наполняются слезами, подбородок дрожит, а внизу начинает растекаться влажное и горячее, но тут хлопает дверь, и девочка бросается в кабинку, чуть не сбив с ног толстую старуху, окутанную столь плотным облаком дезодоранта, что кажется — ты ныряешь в из прохладной комнаты в эпицентр жары летнего мир-города, пропитанного искусственными благовониями, которые скрывают истинный запах бетоно-асфальтового ада.

    — Странный ребенок, — слышит Сэцуке.

    — А где ты видела не странных детей? — смех дамочек скрывается за шумом воды.

   

   

4

   У ароматической палочки оказался запах шафрана — легкий, летучий, слегка беспокоящий далекими, почти забытыми воспоминаниями. Ошии положил чемоданчик на сидение, посадил сверху медведя и сел рядом. Снаружи больше ничего интересного не происходило.

    — Уважаемые пассажиры, продолжается посадка на рейс 431 до Хэйсэя! Посадка проходит через ворота 16 главного здания!

   Ошии взял медведя и осмотрел его. Медведь как медведь — толстый, неуклюжий, с пришитой красной кепкой, в красных же штанах и зеленой кофте. Белая шерсть слегка загрязнилась, но глаза на удивление ясные — блестящие пуговки с черными, пристальными точками зрачков. У кого не было подобной игрушки? Даже у него был такой же друг детства — уродливое чудище с оторванной лапой.

   Девочке ее лет не пристало приходить в новую школу с игрушечным медведем, слышится искусственный голос госпожи Тикун. Отбери у нее медведя...

    — Господин Ошии, — полувопрос, полуприветствие, а в общем — льдистая вежливость, выводящая из раздумий.

   Ошии поднял голову и увидел, что перед ним стоит невысокий человечек в длинном, почти до пят кожаном плаще с большим отложенным воротником. Почему-то именно плащ привлекает первое внимание, как будто специально отводя взгляд от лысой, бородавчатой головы, торчащей наверху неприметным шариком.

    — Господин Ошии, снимите, пожалуйста, очки, — каркает кто-то за плечом человечка, и Ошии понимает, что хозяин кожаного плаща окружен плотной стеной телохранителей, упакованных в бронежилеты, увешанных автоматами и пистолетами.

   Ошии вскочил, медведя бросил куда-то под ноги, снял трясущимися руками очки, чуть не обжегшись об ароматическую палочку.

    — Господин канцлер, большая честь для меня... — Ошии согнулся в предписанном поклоне. Канцлер почти весело кивнул.

    — На вас, господин Ошии, как я слышал, возложена весьма почетная обязанность?

    — Я понимаю, господин канцлер, и ценю оказанное мне доверие.

   Канцлер нагибается, и Ошии с ужасом кажется, что тот ему кланяется — униженно, льстиво, но человечек всего лишь подобрал упавшего медведя.

    — Как ваша жена, господин Ошии?

    — Спасибо, господин канцлер, с ней будет все в порядке, — Ошии старательно разевает рот, как рыба, выброшенная на берег. Это ужасно. Это возмутительно. Это нарушение всех правил этикета — чтобы сам господин канцлер снизошел, соблаговолил, оказал непомерную честь, от тяжести которой опускаются плечи и дрожат руки.

    — Алкаэст, — тихо говорит канцлер, сажает медведя на чемоданчик, поворачивается и уходит. Словно по мановению руки, вслед исчезает охрана, и Ошии остается один.

   Где эта дрянная девчонка?

   

   

5

    — Ваши посадочные талоны? — вежливо попросила стюардесса и протянула тонкую, изящную руку таким же изящным и отработанным движением усталого профессионала. Она похожа на Белоснежку, решила Сэцуке, но в отличие от сказочной героини ее улыбка чересчур искусственна.

    — В чемодане, папа, — сказала Сэцуке, опасаясь, что отец вновь станет бессмысленно шарить по карманам.

    — У вас прекрасная дочь, — улыбнулась Белоснежка, но Сэцуке поняла, что это лишь кодовое слово, клей, помогающий удержать добрую маску на усталом лице.

    — Да, да, — рассеяно сказал Ошии, протянул пластиковые карточки, вложил в требовательную ладонь, слегка коснувшись ее холодной кожи.

   Она мне вовсе и не дочь, внезапно захотелось ему выкрикнуть в неестественно гладкое, загримированное тональными кремами и многолетней выучкой контролируемой вежливости лицо. Алкаэст, вот что она такое, и пусть они делают, что хотят, потому что ему, господину Ошии, уже нечего терять, потому что у него, господина Ошии, уже все отнято...

    — Все в порядке, — сказала стюардесса. — Ваши места десять А и десять Б, свои вещи вы можете оставить в ячейках.

   После тесного, узкого коридора пассажирская гондола оказывается просторным залом с небольшими столиками, белыми скатертями, мягкими креслами и снующими официантами. На возвышении пристроился небольшой оркестрик, состоящий из трех благообразных стариков, выдувающих, выбивающих и вытягивающих из трубы, синтезатора и скрипки бравую мелодию.

   Широкие, панорамные окна пока закрыты плотными жалюзи, а по барочному вычурная люстра горит в полную мощность. Пассажиры деловито устраиваются на своих местах, лениво листают информационные брошюрки и изучают карты вин в толстых кожаных переплетах.

    — Вам помочь? — остановил свой бег стюард. Черно белая униформа, нитяные перчатки, золотые галуны. — Какие у вас места?

    — Десять А и десять Б, — сказала Сэцуке. Стюард не строит из себя волшебного героя, он выполняет свою работу. Может быть, поэтому его улыбка и не отклеивается от лица?

    — Конечно, мадемуазель, сюда, мадемуазель, разрешите придержать вашего медведя, мадемуазель, нет-нет, плащик и рюкзачок, пожалуйста, сюда, мадемуазель, не желаете перекусить, мадемуазель?

   Ошии бросил вещи в подставленные руки и уселся в кресло, погрузился в блаженную мягкость и тепло. Место оказалось хорошим — за невысокой перегородкой с рядами каких-то растений в горшках и около окна. Сэцуке должно понравится, ведь это ее первый полет.

    — Ты не боишься высоты?

    — Я не знаю, папа.

    — Мы можем подобрать вам другое место, — вступил в разговор стюард. — Если мадемуазель...

    — Нет, нет, все в порядке, — сказала Сэцуке. — Мне здесь нравится.

   Ошии захотелось выпить. Чего-то очень крепкого, одуряюще-расслабляющего, только бы окончательно изгнать из тела противную дрожь. Бренди или коньяк. Он открыл меню.

    — Хотите сделать заказ? — стюард изготовил такую же черно-белую ручку и крошечный блокнот.

    — Ты что-нибудь хочешь, Сэцуке?

    — Сок, — Сэцуке подумала и добавила, — морковный.

    — Два морковных сока, — с сожалением закрыл меню Ошии. Неожиданно ему стало стыдно пить спиртное в присутствии ребенка. Черт знает, что такое.

   «Неплохо», — сказал Эдвард.

   «Неплохо», — подтвердила Сэцуке.

   «Я хочу смотреть в окно», — попросил медведь.

   Сэцуке усадила игрушку на узкий приступочек, где раскидана сувенирная мелочь — открытки с видами дирижаблей, мир-городов, улыбающихся стюардесс и стюардов.

    — Уважаемые дамы и господа, командир корабля господин Танаки Мамуро и экипаж искренне приветствует вас на борту дирижабля «Альбатрос».

   Пассажиры захлопали в ладоши, оркестрик сыграл туш.

    — Наш дирижабль совершает полет по маршруту Киото-Хэйсэй. Ориентировочное время в пути — три часа сорок минут, высота полета — пятьсот метров, анима-коридор — восемь. Прошу всех пассажиров оставаться на своих местах до входа судна в анима-коридор. Уверен, что наш полет пройдет в веселой и непринужденной обстановке. Все желающие и, особенно, дети будут дополнительно приглашены на ознакомительную прогулку по «Альбатросу».

   

   

6

   Магнитные зацепы отрывались один за одним от громадного и кажущегося чересчур массивным, чтобы летать, сигарообразного тела дирижабля. С громким чпоканьем отсоединилась причальная гофрированная труба и медленно отъехала от гондолы. Внутри прохода, держась за страховочные скобы, стоял техник и помахивал световой палкой, еще раз подтверждая — все идет нормально.

   Возобновился мелкий, надоедливый дождь. Даже не дождь, а как будто влажная вуаль повисла между небом и землей, и любое движение вызывало ее колыхание, мокрые шлепки и холодные поцелуи. Техник выплюнул окончательно промокшую ароматическую палочку, вонявшую уже не ванилью, а, скорее, плесневелым хлебом, кивнул смотрящему на него стюарду и затопал внутрь посадочной зоны, поеживаясь от залетающих за воротник дождинок.

   Тяжелая дверь гондолы зашипела, втискиваясь в свое ложе, стюард привычно пнул в полагающееся место, отмеченное блестящим пятном облупившейся краски, навалился плечом и повернул рычаг. С лязгом сработали замки, герметизируя, отделяя теплое нутро от внезапной промозглости аэропорта.

    — Готово, кэп! Швартовы отданы!

    — Вас понял. Начинаем разгон маршевых и рулевых двигателей.

   Внешнее освещение погасло, лишь дорожка из синих проблесковых маячков отмечала стартовый коридор. Неторопливо, а затем быстрее и быстрее закрутились пропеллеры, «Альбатрос» лениво, как после долгой спячки, зашевелил оперением. Вспыхнули носовые прожектора, вырывая из сумрака несколько ртутных шариков лоцманских машин. Крохотные капли дождя, осевшие на лопастях двигателей, дрожали все сильнее, скатывались с насиженных мест, собирались, сливались в крупные и мелкие ручейки, чтобы окончательно сорваться с раскручивающихся пропеллеров и вернуться в родную стихию прощального дождя.

    — Улетаем в дождь, — сказал Ошии, прислушиваясь к тихому шороху за иллюминатором. — Это к удаче.

   Нам всем нужна удача, хотел добавить он, но сдержался. Сэцуке достала из рюкзака альбомчик и выводила кистью разноцветные пятна — холодные и теплые, кислые и сладкие, громкие и тихие. Они обязательно должны сложиться в какую-то картину, но глаз пока не улавливал в хаотичном царстве мазков и точек замысла художника. Даже сама Сэцуке еще не знала, что же она хочет нарисовать. Возможно, свое настроение? Странное, противоречивое и оттого гораздо более мучительное смешение чувств — печали, радости, ожидания, стремления...

   Каждое касание кисти, каждое легкое нажатие пальцами колерного ободка оставляло на бумаге непредсказуемую смесь вишневого, пунцового, багряного, медового, абрикосового, персикового, лазурного, изумрудного, пурпурного. Сколько же всяких красок, сколько оттенков! Неужели и человеческие чувства способны на нечто более сложное, чем печаль или радость — вечных антагонистов, черное и белое любой жизни?

   

   

7

   Момент начала полета был почти незаметен — Танаки Мамуро являлся одним из лучших пилотов авиакомпании «Цеппелин», принадлежащей, как и многое другое, фонду «Стереома». «Альбатрос» величаво оторвался от швартовой мачты и поплыл к светящемуся кругу входа в анима-коридор. Лоцманские капли сновали вдоль громадного сигарообразного тела беспокойными муравьями, направляющими грузное тело своей царицы к более безопасному и теплому месту в муравейнике.

    — Ну, девочки, взяли, — сказал Танаки и перевернул форменную фуражку козырьком назад. Теперь до самого причала в Хэйсэй она будет занимать именно такое, нарушающее корабельный устав, но соответствующее пилотским суевериям место.

   Первый пилот — Идзуми Кан, по прозвищу Буревестник, привычно поморщился. Девочкой его назвать трудно и, при других обстоятельствах, чревато серьезными последствиями, но о пристрастии (исключительно романтическом) Танаки к женскому полу среди воздухоплавателей ходили легенды, и в свой экипаж он с удовольствием включал весьма одаренных (во всех смыслах) молодых особ. Хотя, в этом имелся свой резон. Что ни говори, а когда рядом за штурвалом сидит красивая девочка в предписанной все тем же уставом курточке стального цвета и короткой юбочке, из под которой выглядывают округлые колени, то полет проходит как-то более незаметно и возбуждающе, что ли.

   Вот, например, Юри (не Юрико, заметьте, а Юри!) — выучка, хладнокровие, внешность — все по классу «А». Как и должно быть на «Альбатросе». Поэтому, отнесем эпитет «девочки» к Юри и... и к «Альбатросу». Птичка от этого не обидется.

    — У нас сегодня важные пассажиры, капитан, — сказала Юри.

   Танаки потер подбородок.

    — Сам господин канцлер решил воспользоваться нашим гостеприимством.

    — Что это вдруг, — ухмыльнулся Буревестник. — Они ведь предпочитают более быстрые виды транспорта.

    — Господин канцлер ценит комфорт, а не скорость, — наставительно сказал Танаки. — Не отвлекайтесь, разговорчики в строю!

    — Есть, кэп!

   Легкие движения пальцев уронили темные очки со лба на переносицу, смотровой щит приобрел еще более мрачный оттенок, ртутные капли лоцманов собрались в хоровод вокруг расходящейся диафрагмы коридора, и в стремительно расширяющийся проход хлынула, ворвалась безумная волна света, окатила дирижабль, проникла в самые мелкие отверстия и щели, затопила от носа до кормы, от трюма до гелиевого коллоида, проникла в каждый цветовой оттенок, заставляя его невероятно, ослепляюще блистать, порождая у людей ни с чем не сравнимую эйфорию.

   Хотелось вскочить со своего места, замахать руками, запрыгать, подхватить Юри и зайтись в безумном смехе, слиться в безумно-страстном поцелуе... Буревестник помотал головой, избавляясь от наваждения, прищурился, нажал ладонями на штурвал, и «Альбатрос» почти что торжественно вплыл в густой поток расплавленного золота.

   

   

8

   Зал наполнялся сочными красками, и только сейчас Сэцуке поняла, насколько бледен, тускл, безрадостен покидаемый мир-город. Колоссальные пики небоскребов цвета хаки, проплешины болотной зелени мокнущих в вечном дожде садов, выцветшие, увядшие лица людей, бездумно спешащих по своим делам, трясущихся в подземках, ухватившись за поручни и уткнувшись сонными взглядами в серые листки утренних газет. Даже ярко одетые дети, попав под угрюмое небо бесконечной осени, как-то внезапно теряли свои краски, словно хамелеоны приспосабливаясь к унылости окружающего их мира взрослых...

   Жидкий огонь проникал сквозь неплотно прикрытые жалюзи, стекал на пол сверкающими водопадами и постепенно наполнял салон. Как будто некто поворотом ручки прибавлял яркость на экране «Нави».

    — Что это, папа? — почему то шепотом спросила Сэцуке.

   Ошии рассеянно огляделся.

    — Анима. Мы вошли в анима-коридор. Разве вы в школе это не проходили?

    — Анима — свет и душа мира, то, без чего не может существовать ничто на свете, в том числе человек и другие живые существа, — заученно выпалила Сэцуке. Грусть испарилась. Было весело наблюдать преображение людей и вещей, метаморфозу из обыденного, скучного существования в непостижимо яркий, многогранный мир, где даже самая заурядная пылинка мановением волшебной палочки превращалась в крошечный, ослепительный бриллиант, которым можно любоваться бесконечно.

    — Все мир-города соединены транспортными анима-коридорами, — сказал Ошии. — По коридорам анима поступает из Хэйсэя в остальные города, одновременно эти потоки используются как артерии для дирижаблей и самолетов. Если бы не богатые залежи полиаллоя, в котором растворена анима, обнаруженные под Хэйсэем, то... то наш мир перестал бы существовать.

    — Но... но Киото не выглядел таким ярким... живым...

   Ошии внезапно рассмеялся и, словно вторя ему, засмеялись, зааплодировали остальные пассажиры, оркестрик заиграл бравурный марш, жалюзи уехали вверх, открыв громадные иллюминаторы.

    — Концентрация анимы в транспортных коридорах намного выше, чем в пространстве мир-городов. Здесь действует так называемое «золотое правило» — чем выше плотность анимы, тем короче путь через техиру, — попытался объяснить Ошии.

   Они плыли в золотистой синеве, среди редких белоснежных облаков, а рядом парили кипенные птицы, лишь изредка взмахивая неправдоподобно длинными крыльями, чтобы нагнать набирающий маршевую скорость «Альбатрос», пристроиться рядом, возлечь на плотные потоки шафранного ветра. Сэцуке казалось, что она может разглядеть каждое перышко, уловить его мельчайшее подрагивание, настолько ярко прорисовывались величественные птицы в кристально чистой душе и свете мира.

    — Возьми, — Ошии положил на стол темные очки с круглыми стеклами. — Лучше не злоупотреблять подобным зрелищем. На первый раз вполне достаточно. Иначе...

   Иначе мир покажется еще более бесцветным, тусклым, серым, хотел добавить он, но сдержался. Не надо расстраивать ребенка.

   Сэцуке послушно надела очки, и мир слегка приглушил свою яркорадость. Именно так — яркорадость, сказала себе Сэцуке. Яркую радость, радостную яркость. Цветовые пятна в альбоме сложились в птицу, только взгляд у нее был все еще очень печальный. Где кисть?

   

   

9

   Господин канцлер разместился в гостевом салоне для Очень Важных Персон. В путешествии на цеппелине имелись и свои плюсы — подобной роскоши реактивные самолеты обеспечить не могли. Он вспомнил, как несколько месяцев назад летел в тот же Хэйсэй на военном бомбардировщике — дело было срочное, и пришлось воспользоваться тем, что находилось «под парами». Жесткое кресло, тряска, ужасный взлет, когда казалось, что от рева двигателей лопнут барабанные перепонки, а неуклюжая тяжелая машина не оторвется от взлетной полосы и со всей набранной скоростью врежется в бетонное ограждение аэродрома. Вонь керосина, раздражающий запах дешевого одеколона летчиков, тяжелая атмосфера килотонн смерти, когда-то напичканных в толстое брюхо «летающей крепости».

   Зато — скорость, оперативность, мобильность. Этим он, господин канцлер, и ценен для Императора. Если глубокоуважаемое Императорское Око — всего лишь око, орган, так сказать, сугубо созерцающий и контролирующий, то он, господин канцлер, — правая, а может быть, и левая рука Императора — орган во всех отношениях деятельный, практический и ловкий.

   Господин канцлер подошел к панорамному окну и снял очки. Отвратительно. Чрезмерно. Не скромно. Есть все-таки в любой форме жизни чрезмерность и нескромность. Расточительность. Вот главный враг любого государства — расточительность.

    — Его Императорское Величество настаивает на сокращении ассигнований на образовательные программы, — говорит Императорское Око, и господин канцлер почти воочию видит его тяжелый подбородок, близко посаженные глаза, которые можно было бы назвать поросячьими, если бы свиньи умели смотреть таким тяжелым и подозрительным взглядом.

   Вчерашняя встреча с Императором оставила неприятный осадок. Особенно неприятный, поправил себя господин канцлер, потому что каждая встреча с Императором оставляет неприятный осадок. Наверное, так чувствует себя обесточенный прибор — щелк, и жизнь кончилась. Щелк, и возник осадок. Неприятный.

    — Вы готовы? — спросил вежливо Императорское Око, как будто, если бы господин канцлер был не готов, то встречу отложили бы. Из глубокого уважения, так сказать.

    — Готов, — сухо ответствовал господин канцлер и весомо похлопал по кожаной папке.

    — Тогда прошу, — Императорское Око вошел в лифт, господин канцлер втиснулся вслед за ним. Лифт был неторопливым. Настолько неторопливым, что господину канцлеру надоело убегать глазами от тяжелого взора Императорского Ока, и он просто их закрыл.

    — Что-то не так? — соизволил поинтересоваться Императорское Око.

    — Все в порядке, — сказал господин канцлер и как-то даже униженно вновь похлопал по папке. — Все в порядке.

    — Тогда зачем вы закрываете глаза? — Императорское Око мог позволить себе невежливые вопросы. Императорское Око мог позволить себе не называть господина канцлера господином канцлером. Императорское Око мог многое себе позволить.

   Вопрос поставил господина канцлера в тупик. Сказать, что устал, значит признаться в чересчур тяжелом бремени государственных забот, возложенных на него Императором. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Сказать, что пристальный поросячий взгляд Императорского Ока его раздражает, значит сказать не только оскорбительную глупость, но и в сие же мгновение прервать свою столь удачную карьеру правой и левой руки Императора.

    — Извините, господин Императорское Око, — размеры лифта не позволяют отвесить подобающий поклон, лишь раскаянный кивок. — Задумался, господин Императорское Око.

    — Вы думаете только с закрытыми глазами?

   Дались ему эти глаза, с тоской подумал господин канцлер. А ты тоже, расслабился, допустил неосторожность, крохотное движение век, а сколько сразу проблем, вопросов, беспокойства!

    — Нет, господин Императорское Око. Я могу думать и с открытыми глазами.

    — Это хорошо, — сказал тогда Императорское Око.

   Хорошо, это хорошо, повторил господин канцлер про себя, отрываясь от воспоминаний, и вернулся к дивану. На низком столике стояли початая бутылка и два стакана. В серебряном блюде оплывали разноцветные кусочки льда. Господин канцлер плеснул из бутылки в стакан, бросил синюю и розовую льдинки, обернулся, приветственно поклонился строгому портрету графа Цеппелина, подобострастно улыбнулся портрету Императора и влил в себя алкоголь. Почему анима не влияет на алкоголь? Почему, как был у этой гадости привкус горелых можжевеловых веток, так он и остался привкусом горелых можжевеловых веток? Недоработка. Надо высказать Такаси Итиро свое искреннее недоумение... Господин канцлер хихикнул.

   Ноги уперлись в железный ящик. Господин канцлер отставил стакан, сполз на пол, укрытый пушистым ковром, постучал пальчиком по крышке:

    — Ку-ку! Ку-ку! Не пора ли вставать?

   Давно пора. Давно пора вставать его радости, его отраде, его тайне, тщательно скрываемой, оберегаемой, порочной, отвратительной.

   Не глядя, господин канцлер нащупал бутылку, отхлебнул прямо из горлышка. Только так и можно растворить проклятую дрожь. Изгнать ее из тела, забыть о липком страхе... Ха! Правая и левая рука Императора страдает легкой трясучкой! Не обращайте внимание, господин Императорское Око, я могу думать и с трясущимися руками.

   Так, набираем код, ждем, когда загорятся зеленые огоньки, словно глаза пантеры, изготовившейся к смертельному прыжку, ждем, когда щелкнут замки, набираем в легкие воздух... нет, для начала еще хлебнем, потому что моей прелести нравится, когда я слегка навеселе... вот так, открываем, поднимаем, распахиваем.

    — Ты хорошо спала? — нежно воркует господин канцлер, проводя ладонями по щекам девочки.

   Девочка открывает глаза.

    — Мне опять снились плохие сны, — изумительно-капризно кривит пунцовые губки, хлопает глазками, садится в ящике и взбивает длинными пальцами фиолетовые волосы. Изумительные фиолетовые волосы.

   Господин канцлер млеет. Он берет ее руку в свою ладонь и осторожно целует, даже не целует, а лишь слегка касается дыханием бархатистой кожи. Другая его ладонь скользит с плеча девочки вниз, вниз, вниз, ощущая шелк тонкого платья цвета медной патины, тепло и изгибы подросткового тела, очаровательно незрелого, расслабляюще неуклюжего, неловкого, неумелого.

   На ее теле цветут сады и поют птицы. Это произведение искусств, запечатленное механическим, но сумасшедшим гением на белом полотне девичьей кожи. Канцлер еще отхлебнул. Потрясающе, просто потрясающе. Вот теперь он понимает, что такое — удар, что такое буйство красок в нелимитированном потоке света и души мира. Платье — только отвлечение, защитная оболочка, ненужный антураж. Хотя, он сам его выбирал.

    — Мне холодно, — капризничает девочка.

    — Подожди, подожди, — у господина канцлера почти прерывается дыхание, потому что биение ее тонких жилок, подрагивание мышц вдруг пробуждают райский сад, деревья плавно покачиваются в потоках ласкового ветерка, птицы перелетают с ветки на ветку и нежно воркуют, а господин канцлер чувствует благоухание вечного лета, нежной, медовой симфонии покоя.

    — Мне холодно, я хочу пи-пи, — словно ребенок, которому надоели восхищенные сюсюканье родителей, поднявших его среди ночи и выставивших на обозрение пьяно-благодушных гостей.

   

   

10

   Знакомый стюард сменил черно-белый костюм на расшитый золотом мундир с эполетами и многочисленными орденами на длинных ленточках. На боку болтался кортик, а левой рукой он обнимал фуражку с высокой тульей и кокардой — альбатрос в лучах анимы. «Авель», — прочитала Сэцуке на блестящей пластинке, прикрепленной к его рукаву.

    — Вы не будете возражать, если я на некоторое время похищу вашу даму, господин Ошии? — вежливо поклонился Авель и подмигнул Сэцуке. Девочка зарделась. Все было очень церемонно и отнюдь не наигранно.

    — Похитите? — переспросил Ошии, оторвавшись от газеты. — А, нет. Конечно, я не возражаю.

    — У нас подобралась веселая компания, — сказал Авель. — Несколько мальчишек и девчонок и парочка родителей, больше похожих на мальчишку и девчонку. Я гарантирую безопасность и веселье!

    — Я согласна, — важно кивнула Сэцуке, расправила складки на юбочке и встала. Медведь Эдвард разочарованно молчал. Сэцуке замерла — Эдварда было жаль, но и тащить его на экскурсию, которая больше походит на свидание с молодым человеком («Блестящим молодым человеком», — как любила описывать бабушка встречу с дедушкой), да, с блестящим молодым человеком...

    — Мадемуазель Сэцуке, я думаю, что ваш мохнатый друг не откажется поразмять лапы в переходах «Альбатроса», — улыбнулся Авель, и Сэцуке внезапно показалось, что веселые искринки в янтарных глазах, которые почему-то не скрывали темные очки, эти чертовски веселые искринки намекают, а вернее — успокаивающе шепчут, что ее тайна хоть и известна обладателю эполет и кортика, но так и останется тайной. Их тайной.

    — Его зовут Эдвард, — взяла медведя на руки Сэцуке.

    — Рад приветствовать на борту «Альбатроса», медведь Эдвард! Всегда хотел познакомиться с летающими медведями, — коротко, по-военному кивнул Авель, щелкнул каблуками и объяснил Сэцуке:

    — Медведь, который не летает, — просто медведь.

   Ошии хмыкнул и уперся взглядом в очередной иероглиф. Что это такое? Харигана? Или диалект? Ах, опять об Императорской семье. Однако чем дальше «Альбатрос» отплывал от Императорской резиденции и чем ближе приближался к владениям Такаси Итиро, тем больше в воскресном выпуске «Свет анимы» встречалось статей с упоминанием имени главы фонда «Стереома».

   Так, перелистываем страницу, прощаемся с нудным описанием посещения Императорской семьей открытия театрального сезона в «Гранд Опера» и натыкаемся на не менее нудный, но умеренный (пока еще) по размерам репортаж о благотворительной деятельности фонда «Стереома», иллюстрированный размытыми снимками чумазых подростков, которых доблестные полицейские волокут в теплые объятия интернатских садистов.

   Ошии достал очередную ароматическую палочку, вынул блокнот, стило, и перевернул страницу. Как известно, самая важная информация размещается в газетных «подвалах» и набирается самым мелким шрифтом.

   Заголовок гласил: «Слова скорби». В заметке, а точнее — некрологе — администрация полицейского участка номер семнадцать приносила свои соболезнования семьям погибших. Обстоятельства гибели и точное число погибших и пострадавших не указывалось.

   Ошии задумался. Семнадцатый участок, семнадцатый участок. Что же произошло на участке номер семнадцать? Впрочем, то, что произошло, как раз очевидно.

   «А ваше ли это дело, господин Ошии?» — возникло в памяти ехидное лицо господина Руководителя Департамента Исследований и Разработок.

   «Хай, — резко ответил господин Ошии в ехидное лицо господина Руководителя Департамента, — мое. Наше. Корпорация «МЕХ» должна идти на шаг вперед, предвосхищать события, готовиться к тому, что случится, а не к тому, что уже произошло».

    — Вы тоже этим обеспокоены? — ухоженный ноготь постучал по отмеченной карандашом статье.

   Ошии испуганно поднял глаза.

   

   

11

   Сэцуке держалась за сгиб локтя галантного Авеля, другой рукой обнимала Эдварда, ревниво молчащего. Авель водрузил фуражку на голову и представил:

    — Леди и джентльмены, прошу любить и жаловать мадемуазель Сэцуке Тикун и ее мохнатого друга, первого в мире летающего медведя Эдварда, — экскурсанты вяло похлопали, а Сэцуке задумалась — сказала она Авелю имя своего медведя или нет.

   «Да», — развеял ее сомнения Эдвард.

   «Дуешься?»

   «Я — не мышь. Только мыши дуются. На рис.»

   «Вот и хорошо.»

   Группу экскурсантов, кроме Сэцуке и Эдварда, составляли еще двое парнишек раннешкольного возраста, длинная худая девчонка с прыщавым носом и молодая парочка с толстым годовалым ребенком, сидящим в «кенгуру» на груди отца и сосущим сморщенный пальчик. Иногда ребенок хлопал себя ладошкой по животику и чему-то смеялся, обильно пуская слюни. Зрелище было ужасным.

    — Классный медведь, — желчно сказала прыщавая. Кроме прыщей в число ее недостатков входило сложное металлическое сооружение во рту для исправления прикуса.

   Сэцуке гордо промолчала.

    — А почему мы не падаем? — встрял один из мальчиков, а другой ткнул его локтем. Парочка взрослых захихикала.

    — Сложный вопрос, — глубокомысленно закатил глаза под лоб Авель. — Вы не будете возражать, сеньор Сабуро, если я отложу ответ до тех пор, как мы поднимемся на верхние галлереи?

    — Я — Сиро, — хмуро ответствовал паренек, — а он — Сабуро.

    — А где же Горо? — деланно удивился Авель, и все засмеялись. Шутка вышла глуповатой, но почему-то смешной.

   Прыщавая хихикала на редкость противно. Завидует, подумала Сэцуке и крепче ухватилась за руку Авеля.

    — Мадемуазель Сэцуке, вы не будете возражать, если вторую руку я предложу леди Сарасин? — Авель церемонно поклонился прыщавой. Прыщавая вцепилась в локоть обеими руками.

   Сэцуке показала ей язык. Прыщавая осклабилась. Железо заблестело.

    — Прежде всего, леди и джентльмены, разрешите мне представить вам наше воздушное судно, носящее гордое имя «Альбатрос». «Альбатрос» — наиболее крупный, комфортабельный и быстроходный в своем класее корабль. Его длина составляет около двухсот шагов, а для любителей особой точности я уточняю — сто девяносто восемь шагов от носа до кормы. Высота корабля превосходит девятиэтажный дом, — Авель подмигнул и объяснил: — Сколько метров составляет девятиэтажный дом я, к сожалению, не знаю, но так было написано в брошюре, которую я пролистал накануне.

    — Громадный, — высказал общее мнение Сабуро.

    — Да, господин Сабуро, вы совершенно правы. Громадный. Колоссальный, м-м-м... Кто еще знает подобные слова?

    — Титанический, — пискнула Сэцуке.

    — Неповоротливый, — выдала прыщавая.

    — Не такой уж неповоротливый, — хладнокровно сказал Авель. Парочка с младенцем опять хихикнули. — Крейсерская скорость «Альбатроса» составляет сто одиннадцать узлов. Кто скажет, сколько это будет в сухопутных единицах?

    — Двести имперских шагов, — подсказал мужчина.

    — Благодарю вас, господин Коноэ. Но, если быть точнее, то — двести три имперских шага в час.

   Прыщавая фыркнула.

   Чтобы у тебя сопля вылетела, злорадно пожелала ей Сэцуке.

    — Вас что-то не устраивает, леди Сарасин?

    — На самолете летать гораздо быстрее, — повела плечиками прыщавая.

    — На самолете? — переспросил Авель, словно не веря собственным ушам. — На самолете? Леди Сарасин, вынужден высказать вам свое крайнее неудовольствие. На первый раз вам прощается, но на второй я буду вынужден предупредить повара о лишении вас дополнительной порции пудинга.

    — За что? — хлопает глазками прыщавая. Флирт ей нравится.

    — Леди и джентльмены, имею настоятельную необходимость вас всех предупредить. Конечно, вы не слишком осведомлены о наших воздушных традициях, но прошу вас запомнить — на борту любого воздушного судна категорически запрещается произносить два слова. Первое слово вы уже слышали из уст леди Сарасин, но ей мы на первый раз прощаем ее ошибку. Второе слово буду вынужден назвать я сам, что меня не радует, но того требуют сложившиеся обстоятельства, — Авель держит пауза.

    — И что же это за слово? — не выдерживает Сиро.

    — Огонь, — трагически шепчет Авель.

    — О... — Авель отнимает свою руку у прыщавой и закрывает ладонью рот Сиро.

    — Повторять не следует. Достаточно и одного раза.

    — Но почему? — удивляется Сиро. — Почему о... ЭТО слово?

    — Я объясню, но позже, — Авель возвращает свою руку жаждущей прыщавой. — А для начала я объясню — в чем состоят преимущества воздушных судов, и почему их нельзя сравнивать с теми консервными банками, которые мнят из себя птиц.

   

   

12

   Платье небрежно брошено на столик. Кончик пояска попал в стакан и слегка подмок. Господин канцлер смотрел в окно. Наконец-то снизошел покой. Ладони лежали на коленях и, казалось, еще ощущала тепло чужого тела. Что-то особенное, покалывающее, бархатистое. Слаб человек, вяло признался самому себе господин канцлер. Слаб и невоздержан.

   Он протянул руку и погладил девочку по спине.

    — Агатами... Агатами...

    — Оставь меня! — внезапный крик.

    — Хочешь выпить?

    — Мне еще только четырнадцать, извращенец! — действие наркотика закончилось, и податливая, нежная кукла превращается в разъяренную кошку.

    — Я не извращенец, — почти что наставительно, по-отечески возразил господин канцлер. — Я твой спаситель.

    — Я хочу одеться, — прошептала Агатами. — Я... я... ненавижу себя! — еще крик. Крик подростка, который корчит из себя взрослого, независимого, гордого, а затем попадает под то безжалостное колесо, которое и есть взрослая жизнь.

    — Мы обо всем договорились, Агатами, — пальцы господина канцлера нежно запутываются в фиолетовых волосах, потом он сильно дергает вниз. Девчонка падает на спину, сжимается, корчится... Как взрослая. Откуда у них уже сейчас подобные повадки? Словно в ее теле что-то есть такого, что господин канцлер еще не видал на своем долгом веку.

   Господин канцлер может многое порассказать этой своенравной, но такой глупой и наивной девчонке. Или действительно рассказать? Влить еще немного яда в невинную душу? Да ладно уж, невинную... Если бы не наркотик, она бы показала свою невинность.

   Господин канцлер склоняется над ее лицом, и Агатами кажется, что он хочет ее укусить. Противно. Но еще противнее пахнет изо рта — гнилостный запах с прожилками ароматических пастилок. Он гниет изнутри, понимает Агатами, он и меня заразит своей гнилью. Никки-химэ, где же ты?! Почему ты меня бросила?!

    — Отпусти, — шепчет девочка. — Отпусти.

    — Позволь еще раз взглянуть на твою татуировку, — жалобно-требовательно просит гниющий старик. Отвратный, гниющий старик, которому удалось взять над ней верх, подчинить ее, обезволить, потому что она слишком полагалась на свое умение убивать, но не на свое умение думать, просчитывать и планировать ходы.

   Как глупо. И холодно. Очень холодно. Зима поселилась в ней. Как глупо. Агатами заплакала. Столь неожиданно для нее самой и гораздо страшней, чем то, что с ней до сих пор происходило. Когда тебя предают друзья, это совсем не страшно. Даже не обидно. Такова жизнь. Но когда предает кто-то внутри тебя самой, когда в тебе что-то окончательно ломается, превращая в омерзительно рыдающую куклу...

   

   

13

    — Представьте себе так называемые прелести полета в железяках, — предложил Авель, выводя компанию в просторный зал, окаймленный с двух сторон панорамными окнами, перед которыми расположились мягкие диванчики. А еще имелись зачехленный рояль и тележка с разноцветными бутылками. — Что жертвуется во имя скорости? Все удобства. Если бы вы предпочли комфорт «Альбатроса» какой-нибудь нумерованной банке, то сейчас не расхаживали здесь со мной, не пили прохладительные напитки, а уныло болтались привязанными в креслах с кислыми конфетками за щекой и гигиеническими пакетами около рта. Представляете?

    — Представляем, — хором ответили экскурсанты. Господин и госпожа Коноэ с ребенком устремились к тележке.

    — Ну, что я говорил, — удовлетворенно развел руками Авель. — Налетай!

    — А мне здесь нравится, — сказал Сабуро, доставая очередное мороженое из холодильного ящика. — А главное — все включено!

    — Главное правило пассажира, — усмехнулся Авель, — съесть и выпить не меньше, чем на цену билета.

    — Вряд ли это возможно, — вздохнула госпожа Коноэ, вытирая платком нос Коноэ-младшего. — Такие дорогие билеты, такие дорогие билеты.

   Сэцуке подошла в окну и села на диван. Яркая синева слегка посветлела, поток жидкого золота перестал бурлить, в нем установились спокойные течения, казалось кто-то проводил по густой краске мягкой беличьей кистью. Крохотные пузырьки образовывались на внешней стороне стекла, собирались в гроздья и затем гурьбой отлетали вправо по ходу «Альбатроса» и вверх. Птиц не было видно, а сквозь яркорадость проглядывало нечто тревожно-темное, бугристое, словно подсохшая корка на расцарапанном колене, словно грязный холст под неряшливо написанной картиной. И хотя это было неприятно, но взгляд упорно пытался сосредоточиться на темноте, вырваться из плена веселящей анимы и ухватиться за нечто ждущее, готовое к прыжку, нашептывающее и гипнотизирующее.

   Рядом встал господин Коноэ, и ручки ребенка застучали по стеклу, оставляя на нем мутные отпечатки перепачканных конфетами ладошек.

    — Я видел как ты рисовала, — внезапно обратился к Сэцуке Коноэ. — Это серьезно или так — от нечего делать?

   Сэцуке пожала плечами.

    — Не знаю.

   Господин Коноэ достал из кармана салфетку и попытался вытереть шоколадные пятна с иллюминатора.

    — Я работаю в школе и даю частные уроки рисования, — объяснил Коноэ. — Если бы ты показала мне свои работы, я мог бы подсказать твоим родителям — стоит ли тебе серьезно заняться рисованием или нет.

    — Спасибо, — мрачно сказала Сэцуке. Эти взрослые всегда лезут не в свои дела. Стоит ли тебе серьезно заняться или нет! Подумаешь! Как будто она не может это делать только для себя. — Я обязательно скажу отцу.

   Словно прочитав ее мысли, господин Коноэ улыбнулся:

    — Не обижайся. Каждый ребенок может заниматься тем, что ему нравится. Но это время слишком быстро проходит. Становишься взрослее и обнаруживаешь, что необходимо делать то, что у тебя получается, но не то, что ты действительно хотела бы.

    — Вы... взрослые — интересный народ, — печально сказала Сэцуке. — Сначала вы создаете грустный и скучный мир, а потом живете в нем, работаете, заводите детей, которых ловко обманываете, чтобы они поверили — жизнь — это большое счастье.

   Господин Коноэ сел рядом. Коноэ-младший недовольно завозился, вновь потянулся чумазыми ладошками к свету, заворчал, как щенок, у которого отняли кость. Коноэ достал ароматическую палочку и понюхал ее. На его лице появилось мечтательное выражение, и Сэцуке внезапно осознала, что между Коноэ и ею очень небольшое расстояние — всего лишь несколько лет, которые лишь сейчас кажутся непреодолимыми, но на самом деле — так же эфемерны, как пузырьки света, которые воздушный поток отрывал от иллюминаторов и уносил назад, собирая в туманную дорожку, тянущуюся за грузным телом дирижабля.

    — Ты хочешь правды? — господин Коноэ сунул кончик палочки в рот и пожевал. — Правда в том, что мир создан ущербными богами — Бессердечным Принцем и Слепой Принцессой. Принц не чувствует разницы между добром и злом, а Принцесса... Принцесса не видит ни добра, ни зла. Именно поэтому мир получился таким же ущербным и несовершенным, слепым и бессердечным.

    — Я знаю эту сказку, — вздохнула Сэцуке. — Только... только если бы вы сами верили в нее...

   Господин Коноэ погладил ребенка по головке и отдал ему палочку. Тот ее лизнул и бросил на пол.

   Сэцуке набралась смелости и выпалила:

    — Вы бы не завели ребенка. Если бы верили...

    — Но ведь и мы, люди, для чего-то созданы этими ущербными богами? — спросил господин Коноэ. — Возможно, в этом есть смысл? Может быть, кому-то из нас предназначено сделать мир красивее, совершеннее?

   Сердце у Сэцуке забилось сильнее. Она улыбнулась. Господин Коноэ тоже улыбнулся. Только сейчас Сэцуке обратила внимание, что он не носил очки.

    — Леди и джентльмены! — захлопал в ладоши Авель. — Прошу всех собраться! Наше путешествие по «Альбатросу» продолжается! Теперь нам предстоит самое интересное — мы поднимемся наверх в машинный зал, а также сообща поможем сеньору Сиро и сеньору Сабуро разобраться — что поднимает «Альбатрос» в воздух, и что движет его по воздуху.

   На пороге зала Сэцуке оглянулась. Ей показалось, что темнота за потоком анимы стала еще плотнее. Словно наступала ночь.

   Дальше они прошли узкими коридорчиками между рядами запертых дверей в персональные каюты, которые, как объяснил Авель, использовались лишь при длительных полетах и многодневных развлекательных путешествиях. По требованию экскурсантов одна каюта была открыта, и каждый мог полюбоваться уютной комнаткой с диваном, парой кресел, столиком и даже с отдельным туалетом.

   Сеньор Сабуро тут же громким шепотом изъявил желание испытать сверкающее белизной и металлом устройства, так как он, сеньор Сабуро, слегка переборщил с дармовыми лимонадом и соком, на что Авель веско объяснил таким же громовым шепотом, что для пассажиров эконом-класса имеются не менее удобные, хотя, возможно, и не такие роскошные, устройства дальше по коридору, но, учитывая те дружеские отношения, которые установились между ним, Авелем, и сеньором Сабуро, он, Авель, готов пойти на некоторое нарушение корабельного распорядка («Учтите, сеньор Сабуро, распорядка, а не УСТАВА, который не может нарушить ни по букве, ни по духу даже сам господь бог, реши он воспользоваться услугами «Альбатроса») и предоставить сеньору Сабуро на одну минутку в личное распоряжение этот уютный кабинетик, но только в том случае, если он, сеньор Сабуро, пообещает... Дальше Авель перешел на настоящий шепот, и сеньор Сабуро согласно кивнул.

   Около последней двери, обшитой металлом, экскурсия вновь остановилась. Прыщавая все еще болталась на руке Авеля и постреливала в него глупенькими глазками. Сэцуке обнимала Эдварда, который продолжал хранить необычно угрюмое молчание, но, тем не менее, так же держал девочку за шею мягкими лапами. Сеньоры Сабуро и Сиро обменивались впечатлениями об особенностях подачи воды в здешних туалетах, а господин и госпожа Коноэ с младенцем замыкали шествие. Госпожа Коноэ громко вздыхала и выражалась в том смысле, что полет продолжительностью в несколько страж никак нельзя назвать слишком коротким для того, чтобы не использовать персональные каюты.

    — А вот здесь, — Авель постучал по металлической двери с многочисленными задвижками, — находится гордость «Альбатроса» и всей компании «Цеппелин». Символ нашей уверенности в абсолютной безопасности и комфорте. Желаете взглянуть, леди и джентльмены?

    — Желаем! — пискнула прыщавая. Сэцуке поморщилась. Неужели и она так же глупо выглядела?

   По лестнице сверху спускался человек в комбинезоне с большим ящиком в руке. От него пахнуло чем-то горячим, механическим.

    — Развлекаешься? — спросил он Авеля.

    — Развлекаю, — веско ответствовал Авель.

    — Ну-ну, — хмыкнул человке, встряхнул ящик, в котором звякнули железки, и продолжил путь вниз.

   

   

14

   Голос Никки-химэ был настойчив: «Агатами, ты ищешь не там и не то! Я запрещаю тебе акцию в Киото! Это очень опасно и совершенно бессмысленно. Понимаешь?»

   Понимаю, Никки-химэ... Теперь можно понимать, потому что уже ничего нельзя сделать. Только стыд и отчаяние, отчаяние и стыд.

   Страшные люди. Люди всегда страшны, но страшнее всех — бог. Император. Враг. Отвратительное, гадкое существо, плавающее в своей колбе, опутанное проводами, морщинистое, волосатое. Пиявка мира, лигух.

   «Так тебя зовут Агатами? — лицо расплывчато, туманится, шевелится, только поросячьи глазки буравят ледяным взглядом — безжалостным и яростным. — Агатами? Очень хорошо, Агатами. Рад встречи с тобой. Как поживает наша Принцесса?»

   «Очень хорошо, — булькает Император. — Очень хорошо!»

   Ему, наверное, действительно очень хорошо, потому что Агатами с ужасом и отвращением видит, как напрягается его пенис, но ремни все плотнее охватывают ее тело, прижимая к многочисленным раскаленным иглам. Дальше — только тьма и боль, много тьмы и целый океан боли...

   «Хорошая девочка, — всплывает из океана муки перекошенная голова господина канцлера, — наша девочка!»

   «Дура! — кричит Рюсин. — Дура!»

   А Хисао, Монро, Сен и Чируби, по прозвищу Кукла, уже ничего не кричат. Мертвые не умеют кричать в снах живых. Они лишь смутными тенями окружают тебя и гладят ледяными ладошками твое искалеченное тело.

   Но Тэнри тоже молчит. Презрительно, со своей вечно кривой ухмылкой, которую она ненавидит с первого дня их знакомства, которую она готова согнать с его лица ударом кулака, разбить в кровь эти губы, которые по глупости целовала. Тэнри всегда молчит. Лучше бы он кричал. Лучше бы он кричал. Или избил ее. Отлупил. Выпорол ремнем. Как глупую девчонку, которой она когда-то была...

   ...Они пробирались сырыми тоннелями заброшенной канализации. Хисао, Монро, Сен и Чируби, по прозвищу Кукла. И Агатами. Агатами-мстительница, Агатами, возомнившая себя равной богам и присвоившая себе право расправиться с ними, отомстить за увечный мир. Слепыми и бессердечными богами. О, на это не жалко положить собственную жизнь. Да что там — собственную! На это не жалко положить и жизнь Куклы — крошки, неведомыми путями попавшей в Сопротивление.

   «Когда строили подъемники, — объясняет Кукла, сверяясь с наладонником, — о заброшенной канализации забыли. Поэтому некоторые силовые шахты прошли сквозь них. Наше дело — отыскать нужные точки пересечения, ведущие во дворец, а остальное уже проще».

   Кукла, Кукла, разве смерть — простое дело?

   «Мы это сможем, — мрачно говорит Хисао. — Вы в своем Хэйсэе слишком хорошо устроились. Я ничего не имею против Никки-химэ, но... Но в Комитете многие были бы рады ее сместить.»

   Монро обижается. Он показывает Хисао кулак. Никки-химэ — дама его сердца. У него даже есть ее портрет, который он нарисовал сам. Смазливое личико мультяшной героини, длиннющая коса, несколько раз обернутая вокруг талии и затянутая зеленым шнурком, и, почему-то, глаза — большие, глупые, кавайные. Монро ни разу не встречался с Принцессой и до сих пор не верит, что у нее нет глаз.

   А Сен любит Агатами. Агатами это сразу почувствовала.

   Вот и вся команда. Жалкие крохи доступной ей, Агатами, силы. Хисао, Монро, Сен и Чируби, по прозвищу Кукла.

   Мрачные коридоры расходятся прихотливыми лабиринтами, под ногами чавкает грязь, в многочисленных дырах что-то шуршит и возится, и если туда направить луч фонарика, то можно увидеть розовые мордочки крыс.

   «Гадость, — говорит Сен, — гадость.»

   Сен до ужаса боится крыс, но она любит Агатами и пойдет за ней даже к крысам. Так Агатами думает. Наивная Агатами. Глупая Агатами, все еще верящая, что любовь сильнее страха.

   Они идут целую вечность и еще немного, пока далеко впереди не становится виден свет — желтый, рассеянный свет силового колодца, одного из тех, что пронизывают мир-город ото дна до самого неба. Опоры, столпы, на которые нанизаны жилые и рабочие ярусы, а где-то глубоко внизу в мертвую кору планеты продолжают вгрызаться такие же мертвые механизмы, управляемые такими же мертвыми людьми.

   Вот еще одна крысиная лазейка. Умные грязные животные сползают в свет и возносятся вверх, смешно шевеля лапами, что бы где-то там, наверху, вцепится коготками в первую подвернувшуюся балку, оседлать ее и осторожно выползти на другой ярус города. Умные твари.

   «Я это придумала, — гордо говорит Чируби по прозвищу Кукла. Ее наладонный компьютер, поднесенный к лицу, окрашивает кожу в зеленый цвет. — Мне всегда было интересно смотреть, как крысы проделывают такие фокусы. Потом решила попробовать сама. Чем мы, люди, хуже?»

   Бедная Чируби, бедная Кукла, она так и не узнала, что люди гораздо хуже крыс. Не успела понять такой простой и важной истины. Кровь брызгает на экран компьютера, и девочка валится в грязь. Агатами хладнокровно держит фонарик, не понимая еще, что произошло, и видит как дергаются ноги Куклы, а лица у Куклы нет, там — что-то вязкое, текучее, тошнотворная смесь крови, мозгов и костей.

   «Нет! Нет!» — кричит Хисао и бросается к Чируби.

   Глупый, глупый Хисао. Чируби уже ничем не помочь, а вот ты себе — еще мог бы. Если бы не натолкнулся на пулю. Банг! Банг! Пистолет твой бессмысленно отплевывает заряды в бетонные стены, и в воздухе противно визжат осколки. Глупый Хисао, тебе не повезло узнать, что страх гораздо сильнее дружбы.

   А Монро кричит и плачет. Безжалостный фонарик вырывает его лицо из тьмы, лицо рыдающего мальчишки. Где твой пистолет, Монро? Почему ты плачешь? Ты уже оплакиваешь своих мертвых друзей? Но им теперь не помочь! Не плачь, Монро! Ты сейчас побежишь вслед за ними, ты и не успеешь заметить разлуки... Выстрел, еще выстрел. Точное попадание. Мгновенная смерть.

   «Прости, Агатами, — говорит Сен. Ее рука не дрожит, а черное отверстие ствола гипнотизирует. Агатами не успеть, ни за что не успеть. — Прости меня. Я купила твою жизнь. Ты будешь жить. Четыре жизни взамен одной — неплохая сделка, поверь мне Агатами. — Сен спокойна, даже холодна. — Я думала, что любовь — это сила. Но, оказывается, страх — еще сильнее. Любовь заставляет жить, но страх заставляет принимать решения. Когда к твоему лицу подбирается голодная крыса, когда она готова заживо съесть твой нос, щеки, тогда любовь не в счет!»

   «Сен, — ласково говорит ничего не понимающая Агатами, — Сен, опусти пистолет. Давай спокойно разберемся.»

   Сен качает головой.

   «Поздно, Агатами, поздно. Наши пути разошлись. Твой путь ведет к жизни. Мой — к любви», — Сен медленно поворачивает пистолет к себе, открывает рот и прикусывает ствол зубами.

   Агатами прыгает. Хороший, почти невозможный прыжок, но пуля быстрее. Затылок Сен взрывается и разлетается черными ошметками. Агатами падает, ее прижимает, вбивает в грязь что-то тяжелое, но она ползет вперед, кричит, плачет, а из темноты возникают закованные в броню волки, их красные глаза светятся, а тяжелые пулеметы тупыми рылами ворочаются из стороны в сторону, как будто что-то вынюхивая.

   «Поднимите девчонку».

   Ее дергают за руки, вздымают в воздух, и она висит марионеткой с оборванными нитями. Железная маска приближается к ее лицу. Агатами видит, как из дыхательных щелей вырываются облака ледяного пара и оседают на металле быстро тающей изморозью. Красные лучи слепят глаза, она их закрывает и тут же получает сильнейший удар по подбородку.

   «Не закрывай глаза! Ты — Агатами?»

   «Нет.»

   Неожиданно волк смеется, опускает тупое рыло пулемета и начинает расстреливать уже мертвое тело Сен. Огненные осы рвут плоть, Сен даже после смерти трясется и корчится, даже после смерти ей все еще больно. Пули рикошетом разлетаются по подземелью.

   «Не надо! Не надо! Я, я — Агатами!»

   «Громче! — кричит волк, а пулеметная лента бесконечной змеей вползает в ненасытную машинку. — Громче! Я ничего не слышу!»

   «Агатами! Агатами!! Агатами!!!»

   

   

15

   За железной дверью нет ничего особенного. Такая же каюта, только без дивана. Вдоль окованных металлом стен расставлены кресла, около каждого на высоких подставках стоят пепельницы, внутри которых устроились коробочки с ароматическими палочками и электрозажигалки. На стенах в толстых стеклянных футлярах развешаны старинные фотографии дирижаблей — дирижабли над городом, дирижабли над морем (внизу виднеются крохотные кораблики), дирижабли у причальной мачты, торчащей посреди голого поля, и даже громадный горящий дирижабль с разбегающимися от него толпами людей. Под ногами во всю длину и ширину комнаты расстелен горчично-желтый ковер с запутанным орнаментом, похожим на рассевшихся на ветках сов.

   Авель почти на цыпочках прошел внутрь, принюхался, взял электрозажигалку и нажал кнопку. Проскочила искра.

    — Леди и джентльмены, — обратился Авель к экскурсантам, сгрудившимся около толстой металлической двери, — наша компания постоянно работает над расширением спектра удобств, которые мы можем предложить пассажирам на всем протяжении полета дирижабля. К сожалению, одно из ограничений, введенных в целях безопасности самих же пассажиров, мы до сих пор не могли отменить, чем вызывали справедливые нарекания со стороны наших клиентов. Но теперь... — Авель еще несколько раз щелкнул зажигалкой. — Не желаете ли воскурить ароматическую палочку, господин Коноэ?

   Коноэ вытащил изгрызенный обломок палочки изо рта и улыбнулся.

    — Прошу вас, прошу, не стесняйтесь! — Авель гостеприимно указал на кресла и поднял жалюзи. Автоматические светильники-канделябры слегка пригасли.

    — Ну, если вы так настаиваете...

    — Заходите все, рассаживайтесь! Уверяю вас, больше ни на одном дирижабле вы не сможете увидеть курящего человека. До сих пор я развлекал вас, а теперь уступлю свое место, но только не надолго, господину Коноэ. Господин Коноэ, прошу вас.

   Господин Коноэ вопросительно оглянулся на госпожу Коноэ, та пожала плечами:

    — Иди уж. Только ребенка мне отдай.

   Общими усилиями Коноэ-младший, к тому времени совсем разомлевший и лишь изредка открывающий глаза в немом вопросе — а что это вы со мной делаете? — был извлечен из «кенгуру», госпожа Коноэ села в кресло и устроила ребенка на коленях, а господин Коноэ торжественно распечатал пачку, достал какую-то невероятно длинную ароматическую палочку, украшенную золотыми блестками. Авель церемонно поклонился и возжег ее.

    — Всем остальным все же придется войти, — обратился Авель к до сих пор нерешительно стоящим в проходе детям. — Необходимо загерметизировать дверь. Во избежание.

   Если честно, то Сэцуке входить не хотелось. Было в металлической комнате что-то неприятное, беспокоящее, словно... словно... словно зал кремации, где на возвышении устанавливают носилки с умершим, где по углам стоят урны, готовые принять прах покойного, а в специальных щелях уже тлеют лучины, и достаточно одного взмаха, чтобы на их обугленном кончике возник огонек, которому и скормят мертвую человеческую оболочку.

   Так хоронили бабушку. Сэцуке поежилась, вспоминая тоскливый день, проведенный на жестком стуле в обнимку с Эдвардам, пока шла церемония прощания, шаркали ноги знакомых и родственников бабушки, по большей части таких же старух, что-то читающих из своих маленьких книжечек, склонившись над телом, а Сэцуке не могла понять — почему при всей похожести этих живых старух на покойницу, они, тем не менее, прочтут свои молитвы, поцелуют умершую подругу в лоб и уйдут, а сама бабушка уже никуда не уйдет, не поднимется со своих носилок, не сожмет презрительно губы, разглядывая дешевые бумажные цветы, разбросанные вокруг, и не скажет Сэцуке таким родным голосом: «Ну что ж, милочка, умирать — пренеприятнейшее занятие, и лучше я отложу его на более поздние времена».

   «Я помню», — внезапно сказал Эдвард.

   «Ты — мышь, ты дуешься», — сказала Сэцуке.

   «Медведь», — возразил Эдвард.

   Прыщавая нетерпеливо ткнула костлявым кулаком в спину Сэцуке и протиснулась внутрь. Чинно уселась в кресле, расправила складочки на юбочке, сложила ладони на таких же костлявых коленях. Только теперь Сэцуке обратила внимание, что прыщавая была без колготок, в длинных гольфах, один из которых неряшливо сполз вниз, наплыл складками на красную лакированную туфлю. Девчонка была нелепа в своих потугах воображать себя кем-то еще, чем та, кем она на самом деле и являлось — великовозрастной дылдой, обреченной жертвы глупейших шуток одноклассников.

    — Ну, мадемуазель Сэцуке, не бойтесь, входите, — Авель церемонно поклонился и протянул ей руку.

    — Я тоже хочу закурить, — выдала прыщавая.

    — Не уверена, что это хорошая идея, Сарасин-тян, — внезапно сказала госпожа Коноэ.

   Прыщавая не ожидала нападения с ее стороны, покраснела, набрала воздуха, возможно, для оскорбительно ядовитой фразы о том, что ее родители, да и она сама, не нуждаются в услугах няньки, и пусть госпожа Коноэ уделяет больше внимания здоровью собственного мужа и собственного ребенка, который, к тому же, столь невоздержан в потреблении шоколада, сколь госпожа Коноэ невоздержана в своих воспитательных инстинктах... Но Авель предупреждающе нахмурился, и прыщавой пришлось закрыть рот.

    — Заходи, — прошипели над ухом Сэцуке. Шипение было злым и нетерпеливым.

    — Что? — непонимающе переспросила Сэцуке, но ее сильно втолкнули внутрь, так, что если бы Авель ее не подхватил, то она растянулась бы на ковре.

    — Всем оставаться на своих местах! — предупредил сеньор Сабуро, направляя на Авеля пистолет. Тяжелая, черная, громоздкая штуковина совсем не вязалась с безжалостным тоном и выпачканной мороженым мордашкой школьника младшего класса. Такая же штуковина была у Сиро, и тот держал ее двумя руками, направляя на господина Коноэ. — Не заставляйте меня стрелять, сеньор Авель!

   Госпожа Коноэ завизжала.

   

   

16

    — Что за черт? — Танаки снял очки и постучал пальцем по приборной доске.

    — Подтверждаю, — сказала Юри. — Падение напряжения в анима-коридоре. Восемь процентов ниже нормы, но пока в условно допустимых пределах.

   Хорошая фраза — «в условно допустимых пределах». Результат очень близкий к условно положительному... Танаки повернулся к Буревеснику:

    — Как у тебя, Идзуми?

    — Подтверждаю. Двигатели работают в штатном режиме, запитка мотоблока — сто процентов. Мощность — расчетная.

    — Реи, что в двигательном отсеке?

    — Все в порядке, кэп, — бодро ответила Реи. — Колеса крутятся. В чем дело?

    — Готовься к ветру, — сказал Танаки. — К очень сильному ветру.

    — Шутить изволите, кэп? — вроде даже как обиделась Реи.

    — Посмотри за борт. И на датчики.

   Потоки жидкого золота мелели, оставляя после себя стылую синеву с вкраплениями чего-то темного. Откуда-то возникли облака, пока еще белоснежные, плотные, похожие на невинных барашков, выпущенных попастись на кладбище. Несколько щипков заговоренной травы будет вполне достаточно для их превращения в иссиня-черных хищников.

    — Погода портится, — философски заметил Буревестник. — Пожалуй, я отключу автопилот.

    — Хэйсэй, Хэйсэй, говорит борт «Альбатрос», говорит борт «Альбатрос». Наши системы показывают сужение анима-коридора. Что у вас происходит?

    — Танаки? Рад приветствовать тебя, старый волк! На связи Киндзабуро.

    — Чем порадуешь, Киндзабуро?

    — У нас возникли проблемы, Танаки.

    — У нас тоже.

    — Временно выведены из строя станции поддержки пятнадцатого, шестнадцатого и семнадцатого коридоров. Мы уже потеряли два транспортных самолета. Вам пока повезло, нам удалось запустить резервные системы и вся запитка идет только на вас. Слышишь, Танаки?

    — Что у вас там, черт подери, происходит, Киндзабуро? — Танаки старался быть спокойным. — Революция?

    — Что-то вроде.

    — Дальнейшие инструкции?

   Киндзабуро помолчал.

    — Действуй по обстоятельствам. Непогоды уже не избежать, но мы постараемся, чтобы вы не выпали в техиру. Сузим коридор настолько, насколько это возможно.

    — «Альбатрос» — большая птичка, Киндзабуро. Она любит простор. Увязнет коготок, всей птичке пропасть.

    — Успокой пассажиров и лично — господина канцлера.

    — Ах, да, я и забыл, — ядовито сказал Танаки. — У нас на борту пребывает сам господин канцлер! Тогда нам точно ничего не грозит.

    — Не трать зря свою аниму, дружище, — посоветовал далекий Киндзабуро.

   Юри ясно представила неведомого ей Киндзабуро — добродушный толстячок со множеством бородавок на лице, красными полными губами и целым мешком сальных анекдотов. Хорошо ему там... советовать беречь аниму.

   За бортом продолжало темнеть. Синева наливалась зловещей, гнойной тьмой, почерневшие облака протягивали вниз дымные щупальца, и ветер закручивал их в спирали. По стеклу заколотили капли дождя, а затем «Альбатрос» содрогнулся, как тяжелый корабль, спущенный со стапелей, врезался в водяную стену, задрожал, затрясся. Кабина осветилась тревожными огнями.

    — Взяли, девочки, — глухо сказал Танаки. — Нам предстоит веселая прогулка под дождем.

   Шторм был еще молод, нетерпелив и яростен. «Альбатрос» казался ему чересчур легкой добычей — тяжелая, неповоротливая туша, которой так не подходило ее птичье имя. Скорее уж кит, каким-то чудом воскрешенный из небытия техиру и вознесенный в золотые потоки анимы. Где уж ему тягаться с задором дождя, весельем молний и мрачной угрюмостью туч! Что может противопоставить надутый пузырь хаосу стихии?! Бедные, бедные людишки! Слишком многое возомнили вы о себе, ущербные творения ущербных богов!

    — Юри!

    — Да, капитан!

    — У тебя достаточно короткая юбка?

   Буревестник хмыкнул и оскалился. Штурвал вырывался из рук, как будто отключились гидравлические усилители.

    — Я один его не удержу, кэп! Отложите свидание до прибытия в аэропорт.

    — Разговорчики! Так что там с юбкой?

    — В пределах уставной длины, — холодно ответила Юри. Вечно эти мужчины со своими шутками и непристойностями. Разве она виновата, что для пилотов-женщин не предусмотрены форменные брюки?

    — Очень хорошо, — прорычал Танаки. — Даю тебе свое личное разрешение снять фирменный галстук и расстегнуть две верхние пуговицы блузки.

    — Кэп, сейчас не время, — рассмеялся Идзуми.

    — Юри, девочка, сделаешь так, как я сказал, и пойдешь к господину канцлеру выражать наше искренние сожаление о доставленных неудобствах. Тебе понятно?

   Юри поморщилась, сдернула наушники и стала распутывать узел галстука.

    — Ну почему я — не господин канцлер, — мечтательно сказал Буревестник.

   

   

17

   Ухоженный ноготь принадлежал высокому человеку в темном пиджаке со светлыми полосками. Костистое лицо, тонкие ниточки-усики под крючковатым носом вызывали неприятные ассоциации с секретной службой. Уж Ошии прекрасно знал повадки архангелов безопасности. Сколько раз подобные хлыщи ошивались в его отделе, вынюхивая угрозу безопасности своими крючковатыми носами! Их там специально инструктируют о необходимости поддерживать раздражающе опрятный внешний вид и обильно душиться самым дешевым одеколоном?

    — С кем имею честь? — выдавил из себя Ошии, пытаясь закрыть газету, но палец неумолимо упирался в злосчастную заметку.

    — Ерикку. Меня зовут Ерикку, господин Ошии. Я — детектив.

    — Очень рад, — как только мог кисло ответил Ошии. — Очень рад, господин... э-э-э... Ерикку.

    — Извините за некоторую бесцеремонность, — сказал детектив, бесцеремонно усаживаясь в кресло Сэцуке и отодвигая в сторону ее альбомчик, — но скучный полет, как мне кажется, располагает к некоторой, ну, что ли, простоте общения. Знаете, например, сколько случаев прелюбодеяния совершается на борту вот таких лайнеров?

   Теперь на развороте газеты расположилась вся ладонь господина Ерикку. И каждый ноготь каждого пальца был так же ухожен, подточен и налакирован. Вот только мизинец как-то неуверенно подрагивал.

    — Да что вы говорите? — пробормотал Ошии.

    — Да, господин Ошии, да, — чуть ли не весело подтвердил господин Ерикку. — Поверьте мне, как профессионалу.

    — В прелюбодеяниях?

   Ерикку расхохотался.

    — А вы шутник, господин Ошии. Большой шутник! Нет, в этом деле я профессионал поневоле. По долгу службы иногда приходится распутывать дела о супружеских изменах. Обычная рутина линейных отделов полиции. Вот и сейчас, — Ерикку доверительно наклонился к Ошии, — вот и сейчас где-то здесь что-то замышляется. Люди встречаются, люди расходятся. Обычная жизнь.

   Фривольность господина детектива раздражала. Ситуация обязывала Ошии растянуть рот до ушей, вежливо хихикать и угостить господина детектива виски, но больше всего хотелось встать, дернуть пошляка за шиворот и отхлестать его по щекам. Газетой. С заметкой. Чтобы ее (заметку) разорвало в клочья, ибо, чтобы там не нес господин детектив, но он так же походил на специалиста по прелюбодеяниям, как господин Ошии — на активного участника подобных историй.

    — А не выпить ли нам, господин Ошии, за знакомство? Я угощаю. Право, здесь подают абсолютно бесподобный коньяк. Вы знаете, как его делают? Мне рассказывал вон тот стюард, — Ерикку кивнул куда-то вбок. — В трюме дирижабля хранятся специальные бочки, в которых сто лет, представляете — сто лет, выдерживалась мадера... Кстати, вы знаете, что такое мадера? Нет, господин Ошии, вы не знаете, что такое мадера!

   Господин Ерикку был не дурак поболтать и не дурак выпить, что следовало из его поистине энциклопедических знаниях о приготовлении и потреблении разнообразных горячительных напитков. Но жемчужиной его коллекции оказался рецепт изготовления коктейля на основе автомобильной тормозной жидкости с добавлением специально обработанных опилок.

   Странно, но на протяжении всего нескончаемого потока болтовни ладонь детектива продолжала возлеживать на развороте газеты, а подрагивающий мизинец тихо, почти незаметно, перемещался в сторону, пока не коснулся блокнота господина Ошии и не придавил тисненый кожаный переплет длинным наманикюренным ногтем.

    — Так вот, господин Ошии...

    — Я не называл вам своего имени.

    — Простите?

    — Я не называл вам своего имени, — упрямо поторил Ошии, надеясь, что господин детектив (или кто он там был) смутится, вскочит не со своего места, вежливо раскланяется, признается в своих ошибках, сделает еще кучу ненужных телодвижений и, наконец-то, исчезнет в той тьме, откуда он и вынырнул.

   Однако детектив продолжал сидеть. Только улыбка его потеряла всяческую доброжелательность, превратившись в неприятную ухмылку.

   

   

18

    — Это плохая шутка, сеньор Сабуро и сеньор Сиро, — заметил спокойно Авель.

   Госпожа Коноэ всхлипывала. Коноэ-младший, напуганный визгом, сморщился, готовясь зареветь, но увидел электрозажигалку в руках Авеля и потянулся к ней ручкой.

    — Это плохая шутка, — повторил Авель. — Нельзя доставать оружие, чтобы только угрожать. Всегда приходится в кого-нибудь выстрелить, сеньор Сабуро и сеньор Сиро.

    — Мы не шутим, — холодно сказал Сабуро, и странная тень прошла по его фигуре, как помехи по экрану телевизора. Теперь это был не перемазанный шоколадом школьник младшего класса, а высокий паренек лет четырнадцати в кожаной куртке с перехваченными красной лентой непослушными волосами. Словно кто-то переключил канал с детской передачи на криминальные новости. То же самое произошло с Сиро, превратившимся в плотного увальня с равнодушным взглядом близко посаженных глаз.

   Прыщавая нервно захихикала. Хихиканье перешло в икоту, а затем — в жуткий рев с подвыванием. Вторая гольфа сползла на лакированную туфлю. Сарасина колотила по подлокотникам, трясла головой, и слезы дождем разлетались по комнате.

   Коноэ-младший повернулся к прыщавой, уставился на нее с удивлением, госпожа Коноэ закрыла себе рот, а господин Коноэ наконец-то сказал:

    — Давайте успокоимся и сделаем так, как хотят эти молодые люди.

    — Разумное решение, — зло усмехнулся высокий паренек.

    — К сожалению, мы не можем успокоиться и сделать так, как хотят эти молодые люди, — сказал Авель. — Мне все равно придется отобрать у них оружие.

    — Глупо, — сказал увалень, — очень глупо.

   Сэцуке стояла рядом с Авелем и с ужасом смотрела на Сабуро и Сиро. Рука стюарда придерживала ее за плечо, и его ладонь была настолько тяжелой, что Сэцуке не смогла бы сделать и шаг, даже если бы захотела. Стой на месте, говорили пальцы, главное — не двигайся, замри, говорила ладонь, и тогда все будет хорошо, все будет очень хорошо, Сэцуке. Но разве может быть что-то хорошего в близкой смерти? А она, Сэцуке, ее чувствовала. У смерти всегда есть запах. Она хоть и незаметна, но у нее запах каленых орешков. Почему? Спроси у самой смерти...

   Авель делает небольшой шаг вперед и слегка вбок. Ему нужно крохотное движение, пару сантиметров, и тогда Сэцуке останется позади его широкой спины в относительной безопасности, скрытой от пристальных зрачков голодных машинок смерти. Все происходит очень медленно, словно комната заполнена прозрачной, но густой смолой, и приходится прилагать значительные усилия, чтобы преодолевать ее сопротивление.

   Авель еще не закончил движения, а Сэцуке видит, как лицо высокого паренька бледнеет, губы беззвучно шевелятся, палец на курке начинает роковое движение, а увалень почему-то также медленно поворачивается куда-то вбок, его пистолет черной вороной взлетает вверх, освобождая Сэцуке от пристального взгляда голодной смерти, машинка высокого паренька дергается — раз, еще раз, еще, отплевывая нечто багровое, упрямых жучков, которые начинают быстро прогрызать загустевший воздух, оставляя позади туманные следы. Сэцуке бежит наперегонки с этими жучками, потому что Авель слишком медлителен, он словно не замечает приближающиеся огоньки, но пальцы его соскальзывают с плеча девочки, и она летит, летит, летит туда, где свет, где радость, отталкивая Эдварда, потому что... Впрочем, она не успевает ничего додумать, она никогда не успевала ничего додумать, она ловит телом ужасных жучков и ее отбрасывает назад к Авелю, прибивает к нему тремя гвоздями, навсегда соединяя в единое целое...

   

   

19

   Тишина. После выстрелов тишина оглушает.

    — Мне пришлось... — говорит Тэнри. — Мне пришлось... — как будто кто-то требует от него каких-то оправданий.

   Кровь растекается из под тел, и вот уже густой ручеек подполз к лапке игрушечного медведя. Все молчат. Господин Коноэ продолжает держать тлеющую ароматическую палочку, и запах пороха перебивается благовониями. Сарасина с зеленым лицом и зажатым ртом наклоняется вперед, словно хочет лучше рассмотреть тела Сэцуке и Авеля, госпожа Коноэ откидывается на спинку кресла в милосердном обмороке, а Коноэ-младший беззвучно плачет. Крупные слезы вытекают из глаз ребенка, сползают по щечкам, собираются на подбородке и капают на пальцы госпожи Коноэ.

   Рюсин трогает Тэнри за плечо. Свой выстрел он еще не сделал, хотя и его пистолет жадно смотрит на девушку в форме пилота, которая замерла посредине коридора.

    — Тэнри... Тэнри...

    — Мне пришлось выстрелить! — кричит Тэнри.

   Девушка не двигается, и это очень хорошо, потому что иначе Рюсин ничего не сможет сделать, кроме как нажать на спусковой крючок. Один раз, второй, третий... Как на тренировке в подвале — хладнокровно и точно. Стюард прав... был прав — оружие живет собственной жизнью, и уж если обнажил его, то мертвая машинка все равно заберет чью-то душу. Девушка... Красивая девушка... Взрослая девушка в короткой юбочке и в блузке с расстегнутым воротом.

    — Тэнри, — снова позвал Рюсин. — Ты в порядке?

   Конечно, думает Тэнри, он в бесподобном порядке. Он очень меткий стрелок. Сама Никки-химэ ценит его умение обращаться с оружием, хотя кто может тягаться со Слепой Принцессой в искусстве смерти? Никки-химэ его бы одобрила. Так и слышится похожий на звон колокольчика голос — переливчатый, неуловимый, сотканный из такого множества оттенков, что не поймешь — плачет она, грустит или смеется: «Ты лучший стрелок, Тэнри! Всегда приходится кого-то убивать, чтобы дать жизнь другим, уж поверь своей Принцессе!»

   Всегда приходится убивать...

    — Я в порядке, — неожиданно спокойно говорит Тэнри, делает шаг назад, переступает порог и захлопывает дверь. Запирает. Отрезает себя металлической преградой от совести, от сомнений, от сожалений. Все они должны остаться там — голодные зверьки, кусающие душу. Ведь у него еще есть душа? — Я в полном порядке...

   Он бьет ногой в дверь, еще, еще, еще, как будто она в чем-то провинилась перед ним, как будто в ее металлической власти избавить Тэнри от расползающегося в груди невыносимого холода ужаса.

   Девушка молчит и не двигается. Хорошая девушка, умная девушка, Рюсину нравятся такие девушки. Умные и спокойные. С большими карими глазами и короткими огненно-рыжими волосами. Есть в ней что-то от лисичек — хитро-простодушное, обманчиво-безопасное.

    — Ты ведь не будешь делать глупостей? — почти жалобно спрашивает Рюсин.

    — Нет, — говорит девушка. Обученная девушка. Она не покачала головой, не сделала ни единого движения, потому что знает — машинка в руках Рюсина видит только движение. Как жаба — летящего комара.

    — Я в полном порядке, — повторяет словно заклинание Тэнри. — Опусти пистолет. Она не убежит. Хватит... — «крови», хочет добавить он, но понимает, что ничего, кроме лжи, в его словах не будет. Кровь, много крови... Сколько еще ее предстоит пролить во имя... Чего? Разве у кого-то из людей есть на это ответ? У Никки-химэ — есть, но она не человек.

    — Твое имя? — спрашивает Рюсин девушку.

    — Юри.

    — Очень хорошо, Юри. Очень хорошо, — как будто, если бы ее звали как-то иначе, то дела пошли бы хуже. «Очень плохо, очень плохо», — покачал бы головой Рюсин и застрелил бы девушку. — Нам необходима твоя помощь, Юри. Небольшое содействие, сотрудничество. Ты понимаешь, Юри?

   Главное — чаще произносить ее имя. Личное обращение устанавливает доверие. А им очень нужно ее доверие после того, как Тэнри пришлось стрелять.

    — Что с людьми? — спрашивает Юри.

    — Пока все в порядке, — лжет Рюсин. — Мы их только припугнули.

   Лучше тебе в это поверить, шепчет смертоносная машинка, лучше тебе в это поверить, Юри. Юри ни на грош не верит подонку с пистолетом. Не верит его близко посаженным глазам, словно облизывающих ее с макушки головы до кончиков пальцев ног. Страшно. Очень страшно. Но ненависть еще сильнее. Подонки. Отморозки. Твари. Маленькие, грязные твари. Ты хочешь моего содействия? Сотрудничества? Ладно. Глупо было бы не согласиться. Против смерти не пойдешь. Слишком уж в неравном они положении. Но ведь ситуация быстро меняется? Она, ситуация, — как погода в стремительно сужающемся анима-коридоре. Мир техиру все равно возьмет свое у мира анимы.

    — Что мне нужно сделать? — Юри смотрит на увальня с пистолетом.

    — Отвлечь внимание, — говорит увалень. — Мы хотим нанести частный визит господину канцлеру, но телохранители...

    — Я должна раздеться?

    — Зачем? — удивляется увалень.

    — Придурок, — нежно говорит Юри. — Когда я войду в апартаменты господина канцлера с двумя вооруженными идиотами на хвосте, то как иначе я смогу их отвлечь?

   Рюсин на «придурка» не обижается.

    — Раздевайся, — разрешает он.

   Тэнри начинает смеяться.

   

   

20

   Они идут по коридору вдоль запертых кают. Впереди — Юри в трусиках и лифчике, позади нее — Рюсин, замыкает шествие Тэнри.

    — Господин канцлер будет рад нашему визиту, — сказал Рюсин в голую спину девушки. — Мы давно не виделись.

    — Он ваш дедушка? — говорит Юри. Нагота почти стесняет, но злость — сильнее. Любуйся, ублюдок, любуйся, прилипни своими похотливыми глазками к моей спине, прилипни так крепко, чтобы не обращать внимания на мои руки. Мои руки должны быть свободны... Тогда мы будем на равных, уж поверь рыжей красотке Юри.

    — Почти, — говорит Рюсин. — Близкий родственник. По материнской линии.

   Неужели у таких ублюдков есть матери? Юри еле сдерживается, чтобы не сказать это. Незачем злить мальчиков, мальчики и так расстроены. Что-то у мальчиков пошло не так, как что-то не так происходит за бортом «Альбатроса». Пол подрагивает, дергается, дирижабль замедляет ход. Видимо, совсем плохи дела. И никого в коридоре. Ярус для Очень Важных Персон. Поднимаешься по небольшой лесенке в несколько ступенек и оказываешься в круглом холле. Никого нет. Идиоты. А еще называются телохранителями! Пьют дармовую водку и режутся в карты.

    — Теперь что? — раздраженно спрашивает Юри, но ответа нет. Она оборачивается.

   Пустота.

   Ублюдки испарились.

   Это настолько неожиданно и необъяснимо, что Юри на мгновение кажется — все происходит во сне, бессмысленном, страшном сне после длинной, изнурительной вахты. Скользят смутные тени, выплывают из темноты полузнакомые лица, которые сменяются яркими обрывками какой-то прошлой или вообще ненастоящей жизни. Сон. Морок. Наваждение.

   Юри пятится от лесенки и прислоняется спиной к двери. Нащупывает ручку и замирает. Но тишина остается тишиной, а пустота — пустотой. Пальцы обхватывают стылый металл, плотнее, еще плотнее, так, чтобы кончики ногтей коснулись ладони. Может быть, стоит постучать? Сжать кулачок, трижды ударить по красному дереву и жалобно проблеять: «Это я — Юри! Отвернитесь, пожалуйста, я — голая!» Со стороны происходящее кажется ужасно смешным. Посмотрел бы на нее Идзуми. Обхохочешься. Юри всегда отличалась повышенной добросовестностью в деле несения службы. Если капитан приказывает снять галстук и расстегнуть две пуговицы на блузке, то добросовестная Юри вообще раздевается. До нижнего белья.

   Юри сжимает кулачок и трижды ударяет по двери. Достаточно. Этикет вежливости соблюден. Теперь поворот ручки, щелчок замка, и можно сделать шаг назад, продавливая дверь голой спиной. Шажок, еще шажок. Изнутри тянет застоявшимся запахом ароматических палочек и алкоголя... Как Юри и думала. Бездельники.

   У Юри возникает нехорошее предчувствие, что в открытую ею дверь сейчас ворвется целая толпа сопляков-подонков, невесть как пробравшихся на борт, сметут ее, опрокинут на пол, наступая на руки и лицо ботинками на толстой подошве, и затеют веселую перестрелку с опухшими от бесконечной выпивки и игры в карты телохранителями. Ей ясно видятся несчастные небритые рожи, сонные глаза и распущенные рты охранников господина канцлера. Профессионалы, минуй вас анима!

   Юри быстро проскальзывает в образовавшуюся щель, захлопывает дверь, поворачивается и тихо говорит:

    — Привет, мальчики!

   

   

21

    — А она долго, — пробормотал сквозь зубы Идзуми и было непонятно к кому это относилась — к Юри, ушедшей успокаивать господина канцлера, или к приближающейся буре.

   Руки вспотели от напряжения, потому что нет ничего хуже, чем ждать, но коварная непогода пока еще щадила «Альбатрос», а точнее — оставляла его сладкое. Уж он-то, Буревестник, хорошо изучил повадки своих «подружек».

   Давление в анима-коридоре продолжало снижаться, и Идзуми точно наяву видел, как истончается, бледнеет идеально прямая ниточка, соединяющая Киото и Хэйсэй, воздушная дорога, проложенная между двумя мир-городами через мертвые земли. Хотя, почему мертвые? Разве смерть — не часть жизни? Разве одно может существовать без другого? А в мире техиру нет даже смерти. Ничто. Бугристая пустота.

    — Кэп, — позвал Идзуми, — кэп, что будет, если мы потеряем коридор?

    — Заткнись, — вежливо ответил Танаки. — Делай свое дело.

    — Мне просто интересно.

    — Спроси о чем-нибудь другом.

   В наушниках завывал все тот же ветер. Нет связи. Поверхностное натяжение коридора теряет устойчивость. Хорошо сейчас Киндзабуро. Сидит в своей башне, следит за приборами и весело командует: «Продолжаем сокращение подачи энергии! Танаки — ас, Танаки и через техиру долетит!»

   Открылась дверь. Юри? Нет, Пако.

    — Капитан, вам что-нибудь принести?

    — Как пассажиры?

    — Пока крепятся. Но запас гигиенических пакетов на исходе.

    — Коньяк сейчас бы не помешал, — мечтательно сказал Идзуми.

    — Значит, коньяк? — переспросил Пако.

    — Отставить, — прорычал Танаки.

   И тут за них взялись крепко. Словно чья-то могучая рука обхватила «Альбатрос» и слегка подкинула вверх, а затем дернула вниз, и Идзуми обвис на ремнях, потому что та же самая могучая, но невидимая рука со всего размаха ударила в висок, разорвала на части и принялась жонглировать, а веселая Юри стояла во тьме и хлопала от восторга в ладоши, а хмурый Танаки рычал до тех пор, пока не превратился в тигра, но затем пошел дождь, и Буревестник летел рядом с «Альбатросом», равнодушным птичьим глазом наблюдая, как неведомая огненная тварь распахнула колоссальную глотку, готовясь принять в свой пылающий желудок дирижабль, а внизу, в прорывах, в расщелинах анимы уже видна техиру — мир смерти, царство мертвых, необозримое пространство иссохших человеческих тел...

   

   

22

    — Привет, мальчики, — повторяет Юри, а мальчики смотрят на нее, и все действительно так, как она себе представляла, — на столике расставлены бутылки, бумажные коробки и пакеты, в которые упакована снедь, а по полу разбросаны карты, раскатились пустые пластиковые емкости из-под воды, в густом ковре даже примостился наполненный чем-то оранжевым стакан, ввинченный, втиснутый в густой ворс для лучшей устойчивости. Карты, виски, два ствола... Только вот стволов гораздо больше, намного больше, потому что телохранители не спят, не режутся в карты, даже не дымят ароматическими палочками, а спокойно, деловито расположились на давно приготовленных позициях с многострельной смертью в руках.

   Ближайший к Юри охранник стоит на коленях, как будто изготовившись к молитве. Он медленно отрывает руку от цевья автомата (вторая рука прикипела к спусковому крючку), показывает Юри ладонь — мол, все под контролем, девочка, главное — не паникуй, не кричи, не шевелись, вернее — шевелись, но ровно столько, сколько нужно, чтобы сползти по стене на пол, скорчиться, сжаться, обхватив руками колени.

   И Юри прекрасно понимает этот жест, уже готова ему подчиниться, то есть сползти, сжаться, скорчиться, зажать уши и вздрагивать от каждого выстрела, как и положено молоденькой девушке, попавшей в скверную переделку, но ничего этого она уже не успевает, не успевает, не успевает...

   Под потолком вспухает черный шар, беззвучно лопается, разбрызгивая вязкую смолу по всей комнате, и в яркой, ослепляющей вспышке возникает громадное, белое, живое, могучее, возникает так неожиданно, что люди не успевают среагировать, потому что они ждут нападения откуда угодно, но только не с потолка, и кого угодно, но только не дракона.

   Черные плевки бакелита и станерная вспышка выводят несколько охранников из строя. Юри видит, как тот, кто стоял на коленях, валится сломанной куклой на пол, как смола застывает на его руке и автомате, страшно корежа, ломая и то, и другое, а девушка догадывается, что силы не равны, что каждый боец сейчас на счету, потому что против невероятно быстрого, ловкого звериного тела даже вооруженным профессионалам не устоять, не удержаться, и она бьет локтем в деревянную панель. Сыплются обломки и щепки, а в подставленную ладонь очень удобно ложиться рифленая рукоятка.

   Так, ориентация и движение, движение и ориентация, как учили, как крепко вбивали в ее легкомысленную головку азы тактики боя в закрытом, ограниченном пространстве. Да что там — закрытом! Тут просто некуда стрелять! Тут никто не имеет право промахиваться, ибо каждое лишнее отверстие в обшивке корабля — это еще одно отверстие в их общей жизни, еще одно сокращение их шансов добраться до конечной точки маршрута. Именно поэтому как никогда необходимы хладнокровие и сосредоточенность.

   Да, Юри? Да, девочка? Давай загадаем, даваем поставим на карту судьбы небольшое желание, а точнее, небольшую жертву. Загадаем — если я останусь жива, то... то... то женолюбивый Буревестник получит от меня все, что он хочет.

   Договорились?

   Договорились!

   Юри вжимает курок, и на белой шкуре чудовища распускается два алых цветка.

   

   

23

   Как и рассчитывал Рюсин, его не ждали. Хотя он думал, что господа телохранители господина канцлера проявят больше расторопности и сообразительности. Хорошо, что они оказались на редкость добросовестными ребятами — во время работы ни капли спиртного в рот, ни одной карты на стол. Только служба, оружие и нервы на взводе, глаза настороженно перебегают с одной стены на другую, как будто там действительно может открыться тайный проход. Ха-ха! Белому Дракону не нужны двери! Белый Дракон не нуждается в них! Он приходит тогда, когда желает, и уходит тогда, когда этого хочет его свободолюбивая натура — звериная, жестокая, кровожадная, где лишь на самом дне еще сохраняется осадок той человеческой личности, какой он был всего лишь мгновение назад.

   Люди двигаются медленно и неуклюже. Шесть человек и девушка у двери. Три автомата, три пистолета и еще множество скорострельной смерти разбросано по комнате. Пистолет под столиком — прилеплен скотчем так, чтобы одним рывком выдернуть его оттуда и немедленно пустить в ход. Автомат под креслом — готов к такому же немедленному употреблению, потому что в скоротечной схватке нет шансов успеть сменить магазин, можно только бросить отработавшую машинку и взяться за другую.

   Профессионалы. Как-то все чересчур по-человечески. Они не готовы к появлению зверя. Их готовили ко всему, но только не к магии, не к волшебству. Впрочем, верят ли они вообще в какое-нибудь волшебство, кроме волшебства смерти, которое, как они ошибочно полагают, у них в руках?

   Рюсин поворачивается в загустевшем воздухе и подцепляет когтями стриженную ежиком голову. Теперь это просто мертвая голова. Фонтан крови бьет в потолок. Неужели в людях ее столь много? Она пахнет приятно — разве жизнь может пахнуть неприятно? Рюсин скользит дальше среди разноцветного сплетения траекторий еще не выпущенных пуль. Глупцы, вы не знаете, что драконы — провидцы? Вам в детстве не рассказывали ваши родители, что для драконов не существует ни прошлого, ни будущего? Что волшебные звери так же ясно видят грядущее, как Рюсин сейчас прекрасно видит свою неминуемую гибель. Но только не здесь, не в этом узком пространстве бойни.

   Две осы кусают в спину. Ерунда. Девочка имеет на это право, милостиво разрешим ей смелый поступок. Мы даже убивать ее не будем, пусть она гордиться собственной храбростью и своим хладнокровием. Хорошая девушка, симпатичная, взрослая. Почему бы нам как-нибудь не встретиться на нейтральной территории, Юри? Вот бы посмеялись, вспоминая нашу первую встречу.

   Черный коготь распарывает второго телохранителя, и чудовищная рана похожа на раззявленный в немом крике рот.

   Сколько их еще? Так мало? Рюсин разочарован. И что это Тэнри взбрело в голову использовать бакелит? Как будто он, Рюсин — по прозвищу и по сути — Белый Дракон — не справится без всякой боевой смолы! К тому же, на его хищный взгляд, жестоко и унизительно для профессионалов-телохранителей умирать от какой-то дряни, каменной хваткой ломающей их кости. Неужели Тэнри не понимает, что дело чести для самурая — умереть в личной схватке с противником, а не от химии?

   Третий пахнет странно — разогретым металлом и электричеством. Так воняет перегретый робот-«мех». Ага, господин канцлер приготовил Рюсину ловушку, господин канцлер славится своим умением расставлять хитрые ловушки. На людей. Но Рюсин сейчас к людям имеет очень косвенное отношение. Утомительное дело — быть человеком.

   Боевой коготь скребет по металлической обшивке, упрятанной под обычную человеческую кожу. Господин канцлер уверен, что Рюсин не читал сказку про Красную Шапочку? Что ж, разуверим его. Белый Дракон хорошо осведомлен, какие создания могут скрываться под казалось бы обычной человеческой личиной.

   Человек (человек ли?) отпрыгивает назад и взмахивает левой рукой, ощетинившейся стальными лезвиями. Их кончики лишь щекочут кожу дракона. Ответный удар в солнечное сплетение, в резервную установку питания. Корпорация «МЕХ» не блещет разнообразием своих инженерных решений. Почему-то им кажется хорошей идеей помещать литиевый аккумулятор в животе у киборга. Удача! Удача ценой вспоротой лезвиями боевой левой лапы.

   Фонтаны крови смешиваются с реками искр.

   Киборг трясется. Короткое замыкание, перезагрузка операционной системы, переход на ускоренный режим функционирования. Что там еще проскакивает в твоей металлической башке? Ты незаменим в бою против людей, но в схватке в драконом у тебя нет шансов, мой электрический друг!

   Вслед за оторванной головой тянутся мышцы и провода. Противоестественная помесь человека и машины, которая так хорошо умеет притворяться человеком, что даже умирает, как человек — в мучительной агонии, в лужах крови и смазки.

   Ну, и где Тэнри?

   

   

24

    — Мальчишка, — презрительно говорит господин канцлер. — Сопляк, дурак...

   Тэнри поднимается с пола и вытирает со лба кровь. Все тело болит, словно по нему прокатился асфальтоукладчик. Кажется, уже невозможно сделать ни одного движения, чтобы не вызвать очередной вспышки умопомрачительной боли, но руки, ноги и все остальное тело принимают предписанные боевым каноном позиции, и Тэнри снова бросается в атаку. С тем же результатом. Словно натыкаешься на стену, врезаешься со всего маха к нечто твердое, неподвижное, упрямое, колотишь в кирпичи кулаками, ребрами ладоней, коленями, пятками, но потом получаешь сокрушительный ответный удар и отлетаешь.

   Миг полета блаженен. Ты уже побежден, но еще не упал, еще нет нужды отплевывать отвратительную кровавую слизь, унизительно неуклюже возиться в луже собственной блевотины, собирая по частям как будто обесточенное тело. Ты летишь, как подбитая птица, зная, что это — твои последние мгновения, ведь господину канцлеру скоро надоест унижающее их обоих избиение, и он все-таки нанесет окончательный удар.

    — Сопляк, — повторяет господин канцлер весело. Он чувствует прилив сил. Он вообще великолепно себя чувствует. Так и хочется представить на месте гаденыша лично господина Императорское Око. Уж тогда бы господин канцлер действительно постарался! Уж тогда бы он не тратил попусту сил на примитивное избиение слишком много возомнившего о своем владении боевыми искусствами мальчишки! Тогда бы это был настоящий бой — равный против равного! А еще, конечно, удовольствие.

    — Ты сопляк, — плюет в Тэнри господин канцлер. — Ты маленький, грязный, необученный и невежливый сопляк. И дурак. Если ты мне скажешь, кто тебя послал, то обещаю, что умрешь легкой смертью.

    — Не трогай его, — кричит Агатами, но господин канцлер не обращает внимание на крики каких-то кукол. Господину канцлеру сейчас вообще не интересны ни ее татуировки, ни прочие сомнительные прелести подросткового тела. Есть и более сладкие вещи на свете. Например, отбирать чью-то жизнь. Отбирать медленно, выцеживая капля за каплей из скрюченного мукой тела.

   Господин канцлер берет со стола бутылку и льет виски на лицо мальчишки. Если это можно назвать лицом. Едкая струйка смывает коросту крови, обнажая идущую ото лба до подбородка рваную рану. Классический удар — «орлиный коготь». Чистая победа не только на соревновании, но и в бою.

    — Мы договоримся? — спрашивает господин канцлер.

   Губы мальчишки шевелятся, края раны еще больше расходятся, и на их распухшей, розовой поверхности проступают крохотные капельки крови.

    — Не слышу.

   Тэнри кажется, что у него рассечена голова. Напополам. От макушки до подбородка. Он это чувствует. Чувствует как что-то холодное проникает в расколотый череп и увязывает спутанные, разорванные болью мысли во что-то упорядоченное, в узор, рисунок, схему.

    — Да, — шепчет Тэнри. — Да. Я все скажу.

   Неужели он предатель?! Некто внутри удивляется его поступку. Зачем говорить? Тэнри ищет легкой смерти? Спасения от стыда? Хочет вновь скрыться в лимбе, среди миллиардов таких же мертвых тел?

    — Ближе... ближе... — шепчет Тэнри.

   Господин канцлер наклоняется к его губам. Тонкий рот господина канцлера расплывается в торжествующей усмешке. Ну, кто на сей раз решил забрать жизнь правой и левой руки Императора? И, главное, почему они все так самоуверенны? Почему господин канцлер производит на них впечатление легкой добычи? Может быть, с лицом у него что-то не так? Или глазки бегают, как у заурядного придворного лакея? Пусть мальчишка расскажет, а господин канцлер послушает.

    — Ближе, — настойчиво шепчет Тэнри. Слишком настойчиво. Чересчур настойчиво. Подозрительно настойчиво.

   Господин канцлер пытается отклониться, но опаздывает и стальное жало впивается ему в щеку. Точный плевок, отличное попадание. Теперь у господина канцлера всего несколько секунд на то, чтобы вяло вырвать из щеки иглу, растерянно посмотреть на Тэнри и провалиться в глубокий наркотический сон.

   

   

25

   Агатами распутывает веревки. Действие инъекции все еще продолжается, и ей едва хватает сил, чтобы скатиться с дивана на пол и, опираясь на ломкие руки, ползти к Тэнри. Ноги пока еще не могут двигаться.

    — Тэнри! — Агатами кажется, что она кричит, но на самом деле у нее получается лишь шептать. — Тэнри!

   Как же трудно передвигать свое непослушное тело. Словно кто-то разлегся на тебе или взвалил на твою спину бетонную плиту. Локти разъезжаются, голова ударяется об пол. Чужие ноги, чужие руки, чужая голова. Агатами вновь заключили в глиняный сосуд чужого тела. Но нужно выбраться, нужно двигаться, вырвать себя из зеленоватой пелены близкой смерти.

    — Тэнри!

   Еще одно движение, упрямое ворочание в связке непослушных мышц. Жесткая щетка ковра проходится по голой коже. Одеться бы, — с тоской думает прошлая Агатами, Агатами номер один — самолюбивая, самоуверенная, самовлюбленная дура. Агатами, Которой Уже Нет. Агатами, которая просочилась между жерновов пыточной машины, стекла на землю и вернулась в первичный полиаллой анимы, в изначальный источник сфирот.

   Потому что Агатами номер два безразлично — в одежде она сейчас или нет. У Агатами номер два есть цель — Тэнри.

    — Помоги мне, Тэнри, — шепчет Агатами. — Скажи хоть что-нибудь. Глупость. Ты любишь говорить глупости. Мальчишки обожают говорить глупости девчонкам, которые им нравятся...

   Тэнри смотри в потолок. Не хочется шевелиться. Не хочется даже думать. Любое движение — телесное или мысленное — немедленно отзывается болью. Болью? У ЭТОГО должно быть какое-то другое имя. Мука. Страдание. Пытка. Казнь.

   Если не дотянуться до кармана, то зубастое чудовище боли его прикончит. Пальцы скребут по клапану, поддевают липучку, пробираются внутрь. Зверь обнажает зубы и впивается в плечо. Тэнри кричит.

   Нет. Бессмысленно. Вот, кончики пальцев лежат на гладком цилиндре с обезболивающим. Но это все, на что Тэнри способен. Дурак. Сопляк. Мальчишка.

   Над ним вновь кто-то склоняется. Господин канцлер?

    — Все будет в порядке, — говорит Рюсин. — Все будет в полном порядке.

   Игла впивается в сердце, и боль выключают. Остается только слабость.

    — Можешь двигаться? — спрашивает Рюсин. Умница Рюсин. А Тэнри — сопляк и дурак.

    — Агатами... Помоги ей...

   Рюсин боится оторваться от Тэнри. Ему кажется, что только его руки удерживают Тэнри от падения в техиру, от воссоединения со сфиротами, когда тело начинает леденеть, анима проступает сквозь кожу и окутывает умирающего последним, прощальным светом. Рюсин всхлипывает, горячие слезы падают в разверстую рану на лице Тэнри.

    — Сейчас... мне... будет... хорошо... — Тэнри собирается с силами и отталкивает Рюсина от себя. — Агатами... к ней...

   Мальчик поднимается с колен и осматривается. Перевернутые стулья, разбитый стол, как будто нечто тяжелое обрушилось на его стеклянную поверхность, горчичный ковер обезображен многочисленными пятнами. Разбросанная одежда. Рюсин обмирает. Вот платье... Девчоночье платье — легкомысленное и прозрачное. С каких пор Агатами носит такие платья? Она ТАКОЕ и под страхом смерти не наденет.

   Рюсин спотыкается и чуть не падает на Агатами. Он не верит своим глазам. Он опускается на колени рядом с ней и осторожно трогает за плечо, стараясь не смотреть на спину. Что ЭТО?!

    — Агатами... Агатами...

   Ладонь чувствует тепло, влажное и прохладное тепло живого человеческого тела. Рюсин неуклюже подсовывает под девочку руки и осторожно ее переворачивает. Какая тяжелая! Ужасно тяжелая. Кажется, что она превратилась в жидкий свинец, и теперь металлическая жидкость свободно перекатывается внутри оболочки Агатами. Рюсин дрожит. Ему ужасно хочется отвести глаза, ему почему-то кажется, что Агатами сейчас заорет на него: «Отвернись, извращенец!», но изукрашенное разноцветной татуировкой тело притягивает, гипнотизирует, кажется, что сама Агатами спряталась в переплетении зеленых, коричневых, оранжевых ветвей, слилась с волшебным лесом, выколотым на коже, и теперь нужно очень напрячь глаза, чтобы разглядеть ее внутри спутанных ветвей деревьев и кустарников, уловить движение девичьего тела в спокойном колыхании высоких изумрудных трав.

   Так, сделано. Агатами лежит на спине и смотрит на плачущего Рюсина. Плакса, хочется ей сказать нежно и отвесить по его толстым щекам несколько отрезвляющих пощечин. Плакса. А еще — Дракон. Две ипостаси одной сути. Как же соединяется в нем его слюнтяйство и его сила?

    — Плакса, — шепчет Агатами. — Рюсин — плакса.

   Тот улыбается.

    — Зато ты — вообще голая! — хоть чем-то надо растормошить безвольную куклу.

    — Плевать... Теперь — все равно.

    — Нет, Агатами, нет! — пугается Рюсин. Пусть лучше обзывает его извращенцем! Пусть лучше наорет на него, но только вырвется из смертельных объятий равнодушия. — Не бросай меня, Агатами! Не бросай!

   Не поднимаясь с колен, он по-крабьи, смешно и неуклюже подбирается к валяющемуся на полу платья и тащит его к Агатами. А как она его наденет? Это придется сделать самому Рюсину — ухитриться натянуть тонкую материю со множеством каких-то непонятных замочков, застежек, складок, карманчиков, клиньев, воланов на безвольное тело девочки.

    — Дай мне, — на плечо Рюсина ложится тяжелая рука. Рюсин пугается, но это — Тэнри. Тэнри! Тэнри! Рюсину кажется, что с него внезапно сняли тяжеленный груз, освободили от неимоверной тяжести. Ну какой из Рюсина командир?

    — Как ты? — жалобно спрашивает Рюсин. Тэнри смотрит на распростертое тело Агатами, и Рюсину становится стыдно. Мучительно стыдно. Уши и щеки начинают гореть, пылать. Во рту пересыхает. Как будто именно он, Рюсин, сделал все это с Агатами. Он до сих пор сжимает, мнет в руках платье.

    — Дай мне, — повторяет Тэнри, и Рюсин безропотно отдает ему вещь. — Занимайся своим делом.

   Тэнри прав. Тысячу раз прав. У каждого из них свое дело, своя задача. У Тэнри — командовать, сражаться и спасать. У него, Рюсина, — сражаться и спасать. У Агатами — быть спасенной. Во имя Никки-химэ! Во имя Принцессы! Комната начинает сжиматься, как воздушный шар из которого выпускают воздух.

   Каждая вещь приобретает почти невозможную четкость, каждая вещь начинает звучать и пахнуть. У всего в мире есть своя мелодия, симфония звуков, красок, запахов, ощущений, нужно только уметь ее видеть, видеть не глазами, конечно, а чем-то иным... Может быть, сердцем?

   Весь мир сплетен из света и тени, из анимы и техиру. Кто-то разбил глиняный кувшин, и теперь мертвые осколки перемешались с истинным светом творения. Сквозь тьму видны блестки света, они потрясающе красивы, хочется напрячься, оттолкнуться от бескрайнего, необозримого поля, усеянного мертвыми телами, и лететь туда, в другие пространства, к более теплым и счастливым мирам.

   Где же вы, Тэнри и Агатами?

   Мы здесь, мы здесь!

   Тогда вперед! Прочь отсюда! Никки-химэ ждет нас!

   

   

26

   Было темно и холодно. И еще больно. Очень больно.

    — Я умираю? — спросила Сэцуке

   Над ней кто-то склонился. Девочка почувствовала теплое дыхание на своем лице.

    — Я умираю?

    — Да, Сэцуке, ты снова умираешь...

   Снова? Почему — снова?

    — Мне не удалось защитить тебя, — грустный голос.

    — Я не хочу больше умирать, — сказала Сэцуке. — Сколько раз это уже происходило?

    — Два раза, — чужое дыхание почти обжигало холодеющие щеки.

    — Зачем? Зачем?

    — Ты очень важна для всех нас, Сэцуке.

    — Значит я снова буду... снова буду живой?

    — Да. То, что произошло, окажется лишь сном... наваждением... забытым воспоминанием...

    — И никто о нем не будет знать?

    — Да, Сэцуке, никто не будет знать, не будет помнить. Мы вырвем эту страницу из книги бытия...

    — Я не хочу больше умирать...

    — Ты не будешь... Я обещаю.

    — Кто ты?

   Темнота.

    — Ты слышишь меня?

    — Да, я слышу тебя.

    — Здесь очень темно... я не люблю темноты... пусть будет свет...

    — Я сделаю все так, как ты хочешь, Сэцуке. Да будет свет!

   И стал свет.

   

   

   

   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   СЭЦУКЕ

1

   Сэцуке проснулась. Теплый свет давно щекотал лицо, но ей не хотелось открывать глаза, выныривать из обжитых вод минувших снов, неразборчивых, смутных, как промокшие под дождем рисунки, но притягательных своей загадочностью и недосказанностью. Щекочущие паутинки утра отвлекают от мыслей о прошедшей ночи, словно ревнуют Сэцуке к Черной Луне — властительнице ночи и повелительнице снов.

   Вставай, Сэцуке, вставай, пора браться за дела! Разве у нее есть какие-то дела? — удивляется Сэцуке. Хитрый свет! Свет — обманщик! У Сэцуке не может быть никаких дел! Единственное ее дело — лежать под одеялом и смотреть в потолок.

   Ха, вот я и открыла глаза, удивляется Сэцуке.

   В дверь стучат.

    — Сэцуке, пора вставать!

   Папа. Теперь она живет с папой. Хотя, почему — теперь? Странная мысль. И... и почему-то пугающая. Как будто жить с папой — опасное занятие для нее. Разве они не жили все время вдвоем? Хм... А где тогда мама?

   Сэцуке отбрасывает одеяло и садиться. Деревянный пол холодит ступни ног. Где-то есть тапочки, но искать пока не хочется. Хочется спокойно посидеть, обняв ноги и положив подбородок на колени. Сидеть и смотреть на полки с расставленными книжками, игрушками и множеством другой ерунды. Творческий беспорядок. Вот как это называет папа. Творческий беспорядок.

   Снова стук.

    — Я встала, папа!

    — Очень хорошо.

   Хорошо. Любимое папино слово. А еще — «посмотрим». Папа, купи мне игрушку! Посмотрим. Папа, а можно мне... Посмотрим. Веское, строгое и, на первый взгляд, какое-то необязательное слово. Точнее — в иных устах оно было бы необязательным, но только не в папиных. Вот если бы она, Сэцуке, переняла его привычку впопад и невпопад говорить «посмотрим», то это бы точно выглядело верхом необязательности! Зато у папы каждое «посмотрим» — замена слова «да». Или «нет». В зависимости от обстоятельств и меры глупости просьб Сэцуке.

   Сэцуке внезапно замерзла. Утро как всегда обмануло. В нем не было тепла, лишь морозное дыхание глубокой осени. Девочка вскочила, обхватила себя за плечи и на одной ноге поскакала по комнате. Где же тапки? Где эти маленькие розовые уродцы с крохотными ушками и смешными пятачками? Куда она вчера их закинула?

   И вдруг — вновь что-то схватило, сжало сердце — стылая рука страха, ужаса перед чем-то неведомым, непонятным, что скрывается внутри даже самой обыкновенной вещи. Нога подламывается, и Сэцуке со всего маху падает на пол. Не больно, но ужасно громка. Как коробка, набитая стеклянными игрушками.

    — Что случилось? — спросил папа.

    — Все в порядке! Ищу тапочки! — крикнула Сэцуке и хихикнула. Надо же. Хороший способ искать тапочки. Но отсюда, с пола, комната имеет совсем другой вид. Как будто злая волшебница превратила Сэцуке в крохотную мышку, и теперь крохотная мышка с изумлением оглядывает свои бывшие владения — кровать, длинные полки вдоль стены, стол с подмигивающим экраном «Нави», стул, через спинку которого перекинут ремень школьной сумки, висящая на плечиках форма, которая Сэцуке, когда она была еще девочкой, а не мышкой, ужасно не нравилась.

   Уродство, а не форма. В монастырях и то, наверное, такую бы постеснялись давать монашкам. Одна юбка ниже колен чего стоит! А еще дурацкие помочи, как будто без них все это фиолетовое убожество сползет вниз. А может, и сползет. Кто его знает. Надо бы примерить. Повертеться перед зеркалом. Показать самой себе язык.

    — Сэцуке!

   Ну все, сейчас ей устроят «растяжение резины». Папа так и скажет: «Резинщица». Что значит — любительница тянуть резину или попусту тратить время. Смачное словечко. Хотя «тормоз» — тоже неплохо. Но грубо. Почему-то. Вот кто объяснит — почему «резинщица» звучит лучше, чем «тормоз»? Или «тормознутая», «заторможенная»? Одинаковые слова, не имеющие прямого отношения к человеку. То есть, к ней, Сэцуке.

   А пахнет здорово. Папа — волшебник. Он волшебно готовит тосты. Точнее, готовит их тостер, но для папы тостер готовит поджаренный хлеб гораздо вкуснее, чем для Сэцуке. Проверено. Стоит Сэцуке взяться за приготовление тостов, чтобы сделать приятное папе, взвалить на себя, так сказать, бремя домашних обязанностей, как женщине (ха-ха, «женщине»! Сопливой девчонке!), как маленькой хозяйке большого дома (да, да, именно хозяйке, хоть и маленькой!), так тостер наотрез отказывается нормально работать. Хлеб то подгорает, и приходится срезать неаппетитную корку ножом, то противная машинка отплевывает его слишком рано, и тогда приходится обходиться вообще без тостов, намазывая масло на обычный хлеб. Что гораздо полезнее.

   Резинщица. Сэцуке вскочила с пола, подцепила на бегу тапки, влетела в ванную комнату и пустила воду. Долой пижаму! Да здравствуют водные процедуры! Кипяток? Долой! Нам нужны холод, бодрость, здоровье!

   Сэцуке сжимается, зажмуривается и поворачивает кран с холодной водой. Ха, холодной. Ледяной — будет правильнее. На тело обрушивается стылый поток, ее сжимает в объятиях космический холод, и Сэцуке кричит, вопит, но рука упорно доворачивает ручку. Как же холодно! Раз, два, три, четыре... Я умру от холода! Пять, шесть, семь... Это насилие над человеком! Восемь, девять, десять... Чтобы я еще раз... Одиннадцать, двенадцать, двадцать... Почему «двадцать»?! Хватит... Хватит... Хватит! Уф. Ух. М-м-м. Теперь — горяченькой, теперь — кипяточку. Как же я замерзла!

   

   

2

   Такаси Итиро стоял у окна спиной к господину канцлеру и разглядывал город. С самого верхнего этажа «Стереомы» мир-город как-то скрадывал, чуть ли не застенчиво прятал хаос и нагромождение улиц, уровней, ярусов, переходов и прикидывался почти упорядоченным единством расходящихся концентрических районов.

   Самый дальний пояс — Асия, коричневый цвет индустриальной периферии, приземистые блоки заводов, фабрик, хранилищ, с возвышающимися терминалами аэропортов и неуклюжими, похожими на колоссальных улиток, излучателями анима-коридоров. Железное подбрюшье Хэйсэя. Почти такой же мертвый, бездушный мир, как и техиру, мир господства чадящих механизмов и големов, лишь по недоразумению все еще считающими себя людьми. Мир изнурительного труда, одаривающего мегополис своими сомнительными подарками.

   Затем — Ецира, красный слой добропорядочных служащих и их семейств, мир белых воротничков, с презрением поглядывающих на синие спецовки рабочих. Бухгалтера и мелкие клерки, крошечные начальники и рядовые инженеры, их жены и дети, пребывающие в регулярности благоустроенных домов, чистеньких улиц и садов. Сонный мир, если бы не соседство туземцев Асии, нередко совершающих набеги на местные магазины и бары. Упакованные в кожу подонки с цепями, палками, кастетами и ножами — бодрящее наказание для растительной жизни.

   И вот — Брия, синяя Брия, мнящая себя центром мира, чующая близость Бессердечного Принца и уверенная в его благоволении. Высшая аристократия пирамиды власти, наследственные руководители банков и корпораций, бароны и князья. Раскрытие сути любви Бессердечного Принца, потому что Бессердечный Принц любит бессердечных людей, таких, которые лишены анимы не в силу наказания или по прихоти рождения, а потому, что для них иметь душу — самая тяжкая, а главное — излишняя обязанность. Они здорово научились прикидываться живыми. Они почти неотличимы от настоящих людей. Хотя, где они — эти настоящие люди? Где их искать в умирающем мире?

   Терпение господина канцлера иссякает и он повторяет:

    — Император требует продолжения работы над проектами.

   Итиро слегка поворачивается к господину канцлеру и цитирует:

    — Император является символом государства и единства народа, его статус определяется волей народа, которому принадлежит суверенная власть.

   Господин канцлер морщится, как от зубной боли.

    — Принц, вы прекрасно осведомлены, что состояние Императора внушает вполне обоснованное опасение. Сейчас особенно важно не допустить возможности хаоса...

    — Имперский трон является династическим и наследуется в соответствии с Законом об императорской фамилии, — возвещает Итиро и возвращается к созерцанию мир-города.

    — Я и сам прекрасно знаю Конституцию, Ваше высочество, — цедит господин канцлер. — Я ее, если вы помните, и писал. Под вашу диктовку. Но времена изменились. Все мы изменились. То, что казалось разумным тогда, теперь превращается в дорогу к разрушению, гибели. Императору как никогда нужны ваша поддержка и одобрение, Принц.

   Господин канцлер умолкает. В колоссальном зале «Стереомы», который Принц почему-то упорно называет рабочим кабинетом (хотя тут нет даже завалящего стула, тут вообще ничего нет!), чертовски неудобно и неуютно. Хорошо что господин канцлер стоит очень далеко от окна, опоясывающего круглый зал. Что только Принц находит в разглядывании Хэйсэя?! Ну да, его город, его столица, его резиденция, его тайна и источник могущества (честно признаемся — Принц — самый могущественный человек в мире), но господин канцлер многое бы дал за то, чтобы взглянуть в глаза Такаси Итиро. Что в них? Отблески каких чувств? И есть ли у него вообще человеческие чувства?

    — Император осуществляет только такие действия, относящиеся к делам государства, которые предусмотрены Конституцией, и не наделен полномочиями, связанными с осуществлением государственной власти. Император может поручать кому-либо осуществление своих действий, относящихся к делам государства, — вновь размеренно процитировал Итиро.

    — Ваша блестящая память делает вам честь, Ваше высочество, — сказал господин канцлер. — Но с тех пор, как вы сами сложили с себя полномочия Регента и... и удалились в Хэйсэй, данная статья также потеряла свою актуальность. Вы оставили Императору в наследство целый выводок ядовитых пауков, который ему пришлось безжалостно удавить, иначе они бы удавили его.

   Удалились... Скажем прямо — сбежали, удрапали, смылись, и прочие такие же сочные, но малоприличные синонимы тому, что тогда произошло. Одряхлевший Император, полное расстройство всех дел в государстве, коррупция, интриги, убийства. Как тогда они ухитрились выжить? Что-то сделать? Изменить? А сколько пришлось пустить крови? Реки, океаны крови!

   Ацилут, союз света и любви, форма, наконец-то воплощенная в материи. Его прибежище, сердце и душа Хэйсэя. Ось. Что там думает о нем господин канцлер? Что он, Такаси Итиро, Бессердечный Принц, бог, сбежал? Струсил? Может быть и так. Позволил себе минутную слабость, после чего дела приняли абсолютно неожиданный поворот. Однако не лги. Хотя бы себе самому не лги. Все началось давно, очень давно. С самого начала, с того самого начала всех начал, когда из первичного полиаллоя анимы был воссоздан Кадмон и наречен Императором. И теперь он пытается крепко держать их за горло. Надо же...

    — Я помню свои обязательства, — сказал Итиро. Безнадежная фраза. Слабая. На него давят, от него нагло требует, а все, что он может сказать — процитировать Конституцию и похвалиться своей великолепной памятью. Как всегда, не хватает времени. Времени подумать.

   Господин канцлер уловил привкус сомнения, и это подействовало на него ободряюще. Ацилут угнетал аскетичной величественностью, абсолютной бессмысленностью как с точки зрения архитектуры, так и с точки зрения символики. Самая высокая башня в мире, в которой заключен самый могущественный... м-м-м... ну, скажем, человек. Колоссальная башня, попирающая вселенную, внутри которой — все такая же пустота, как в «рабочем кабинете». Больше смахивает не на убежище даже, а на узилище для Рапунцель. Где твоя коса, Рапунцель?

    — Я слышал, что у вас были какие-то проблемы в поездке? — внезапно поинтересовался Принц.

    — Ничего серьезного, господин Итиро, ничего серьезного. Все проблемы я улаживаю немедленно и окончательно, благодарю за заботу, — оскалился господин канцлер. Так вот тебе, камешек в спину, в презрительную, самодовольную и... и глупую спину.

   Что там сказал ему Император в их последнюю встречу?

   «Мы ценим вас, канцлер, — сказало Божественное Дитя, — как человека, способного решать неразрешимые проблемы».

   Так и сказал, и даже Императорское Око ничего на это не возразил. Не вставил какую-нибудь ехидную ремарку. Молча проглотил и не подавился.

   Итиро словно прочитал его мысли (а может, и прочитал!):

    — Проект «Божественное Дитя» будет продолжен. Так и сообщите Императору. Наша договоренность остается в силе.

   

   

3

   Гренки получились отменные. Как всегда у папы. Тостер, вредный паршивец, опять не подвел своего любимца. Интересно, а есть ли вещи, которые любят ее? Сэцуке задумчиво откусила хлеб и отпила кофе. Ух ты! Мед. Настоящий мед!

    — Папа, спасибо!

   Ошии оторвался от своего наладонника и постукал стилом по столу.

    — Пожалуйста... Только за что?

   Сэцуке подняла кружку:

    — За мед. Очень вкусно.

    — Не понимаю, — усмехнулся Ошии, — просто не понимаю, как можно пить кофе с медом.

    — А я не понимаю, как можно пить кофе без меда!

   Ошии вернулся к расчетом, изредка и украдкой посматривая на девочку. Пора бы уже привыкнуть, подумалось ему. Чужая, посторонняя мыслишка. Прочь ее!

    — Я слегка беспокоюсь, — внезапно погрустнела Сэцуке и опустила тост в кофе. По золотисто-коричневой поверхности поплыли пятна жира, похожие на амеб из учебника биологии.

    — Я буду тебя навещать, — сказал Ошии. — Если хочешь, то я буду навещать тебя каждый день.

   Сэцуке совсем стало грустно. Навещать. Больничное или вообще тюремное слово. Как будто ее кладут на операцию. Или приговорили к тюремному заключению. Как злостную «резинщицу». Суд рассмотрел дело госпожи Сэцуке и постановил, учитывая смягчающие обстоятельства, но принимая во внимание всю тяжесть вины, приговорить госпожу Сэцуке к отбытию срока в пансионате... как его там?

    — Па, как пансионат называется? — жалобно спросила Сэцуке. Проблеяла из-за решетки, обряженная в серую робу с черными полосками, с коротко остриженной головой, ввалившимися глазами, которые дерзко и печально смотрели то на судью в черной мантии, то на зал, одобрительно обмахивающийся веерами. Вон там, в самом первом ряду сидит папа и что-то набирает на карманном «Нави». Возможно, утешительные слова: «Я буду навещать тебя каждый день!»

   Мысленная картинка получилась настолько яркой, что на глазах выступили слезы.

    — Школа, — поправил папа. — Школа «Кламп». Очень хорошая школа в прекрасном районе Брия. Видишь, мы живем в Ецира, а учиться ты будешь в Брия.

   Брия, Ецира... Ей вообще до этого нет дела. Господин Ошии отправляет свою дочь в ссылку и напоследок подсластил ей кофе медом. Не буду вообще ничего есть, решила Сэцуке. Откажусь от еды, объявлю голодовку пока... пока... пока меня не отправят домой, как самую плохую ученицу в мире.

    — Там даже нет раздельного обучения, — продолжил папа свои дифирамбы в честь противной, гадкой школы. Пансионата. Тюрьмы. — В твоем классе есть и девочки, и мальчики. И соседка у тебя очень хорошая. Госпожа-распорядительница школы благосклонно о ней отзывалась. Умная, спокойная девочка.

   Ага. Кроме того, что она будет вынуждена выслушивать всякие глупости от этих озабоченных только одним мальчишек, так ее еще поселят с какой-нибудь жуткой зубрилой, которая длинными тоскливыми вечерами будет долбить грамматику. Сэцуке уже сейчас ее возненавидела. Директор школы, понимаете ли, порекомендовал.

    — Па... — жалобно сказала Сэцуке и посмотрела на отца исподлобья ее фирменным взглядом хитрой лисички. — Па...

   Ошии закончил отчет и нажал «Пуск». По синему экрану поплыли закорючки протокола безопасности. Соединение, и информация ушла. Взошло мультяшное солнце, захлопало в ладоши. Ошии закрыл и сунул машинку во внутренний карман пиджака.

    — Па...

    — Не смотри на меня хитрой лисичкой, — постарался быть строгим Ошии. — Ты же знаешь, что я не могу уделять тебе много внимания. Пока, во всяком случае, не могу. Надеюсь, что скоро обстоятельства изменятся, и тогда обещаю, что переведу тебя в обычную школу.

   Ты же знаешь... Надеюсь... Сколько много слов, чтобы сказать «Нет». Когда взрослые хотят сказать «нет», они либо врут, либо делают из тебя такого же взрослого. Ты должна понять... Ты уже большая... Зато, когда хочется взять от этой взрослой жизни еще чего-нибудь, кроме обязанности понимать всякие взрослые глупости, то тебе сразу же говорят: «Ты еще ребенок». А между прочим, она уже лифчик носит! И имеет другие регулярные сомнительные радости женского организма. Что, почему-то, не дает ей пропуска в мир взрослой свободы.

    — Ты все собрала? — спросил папа.

   Сэцуке угрюмо кивнула.

    — Медведя своего возьмешь?

   Сэцуке опять кивнула. Угрюмо. Мрачно. Свирепо. Вот вам! Я покажу этой школе, этому приюту, этой тихой заводи для всяких прыщавых отличниц, что бывает, когда глупые взрослые решают засадить свободолюбивую Сэцуке за унылые учебники! Я им устрою! Они на коленях приползут к господину Ошии, умоляя забрать ту бомбу, которую он подложил под фундамент их тюряги.

    — Ты хорошо смотришься в форме, — сказал папа.

    — Уродски.

    — Сэцуке, не говори таких слов. Очень хорошая форма, дорогой материал. Ты выглядишь прелестно.

   Сэцуке вздохнула. Уж она представляла вкусы отца. Форма — его слабость. Он и дома ходил бы в форме, если бы она у него имелась. Ему надо в армию записаться. И ее отдать в военное училище. Тогда вся семья ходила бы в форме. Строем. С песней.

   В комнате Сэцуке взяла портфель, сунула под мышку медведя Эдварда и собралась было выходить, но остановилась на пороге. Словно что-то еще забыла. Нечто важное. Очень важное.

   «Нави» продолжал мигать радужной заставкой. Сэцуке сняла сумку, положила на нее медведя, села за стол и подвигала манипулятором. Так, запуск почтовой программы. «Здравствуй, Сэцуке! У тебя одно письмо!» Странно, кто ей мог написать? Папа только вчера установил почтовый ящик. Наверное, компьютерная фирма поздравляет ее с удачным приобретением и надеется, что отныне и впредь она будет пользоваться только ее программным обеспечением.

   Ладно, смилостивилась Сэцуке, прочитаем ваше благодарственное письмо.

   Письмо оказалось не от фирмы.

   «Кому: Тикун Сэцуке

   От кого: Никки-химэ

   Тема: ***

   Сэцуке, поздравляю тебя с первым днем учебы. Не грусти и, главное, ничего не бойся. Мир, кажется, устроен справедливо. Мы обязательно встретимся. Целую, твоя Никки.»

   Обычное письмо. Такое письмо могла бы написать подружка, с которой Сэцуке училась в каком-то другом городе, но откуда потом переехала сюда. Могла бы. Если бы у нее были подружки. А у нее никаких подруг не было. Вообще. И имя ей абсолютно незнакомо. Ошибка? Шутка?

   И опять пугающий холод. И тьма. Как будто на мгновение открываешь глаза, выныриваешь из прекрасного сна и оказываешься в темной, промозглой комнате с разбитыми окнами. Сэцуке поежилась. И зачем она вообще села за дурацкий «Нави»? Теперь мысль о странном письме примется свербить в голове, как надоедливая мелодия глупейшей песенки, которая прилипает с самого утра и не отпускает тебя до самой ночи. А кто такая Никки? И почему она должна чего-то бояться? Когда говорят «не бойся», то однозначно подразумевается обратное — что-то жуткое и страшное грядет, и она, Сэцуке, должна этого обязательно бояться.

    — Сэцуке?

   Девочка вздрогнула.

    — Да, я сейчас, папа. Решила проверить почту, — Сэцуке прикусила язык.

    — Почту? — удивился папа. — Тебе кто-то должен написать?

    — Да, — нагло соврала Сэцуке. — Да, мне должны написать. Почему мне не может кто-нибудь написать? Разве у меня нет друзей, знакомых, которым интересно — что со мной?

   Ошии вздохнул, подобрал брошенную сумку, медведя.

    — Пойдем, Сэцуке. Пора.

   

   

4

    — Первый день в школе всегда очень важен, — продолжил свой инструктаж папа. — Главное — произвести хорошее впечатление на директора, учителей, одноклассников. От того, как сложатся ваши отношения в первый день, будет многое зависеть.

   Сэцуке смотрела в окно машины на проносящиеся мимо дома, фонарные столбы, деревья, людей. Обычная городская жизнь, которая проходит рядом, но ей до нее пока не дотянуться. Потому что она пристегнута к креслу, потому что ее везут в школу, потому что она вынуждена выслушивать все эти давно известные слова о том, что лучше сразу дать кому-нибудь в глаз, чем после превратиться в изгоя, на котором школьные идиоты будут оттачивать свои идиотские шутки.

   Сэцуке сжала кулаки и ударила себя по коленям. А форма все равно уродская. Даже коленей не видно. Не торчат они из под короткой юбочки. Теперь она обречена ходить в монастырской робе от рассвета до заката.

   Жилой квартал кончился, и дома взметнулись вверх, точно кто-то отключил земное притяжение. Уродливые поганки на тонких ножках со вздутиями гироскопов и помятыми шляпками, вмещающими бесконечные лабиринты, где эти непонятные и невозможные взрослые перекладывали бумажки, решали дурацкие вопросы и строили далеко идущие планы о том, как наиболее вредным способом испортить жизнь своих детей.

    — Па, а ты здесь работаешь?

   Ошии покачал головой.

    — Наши лаборатории располагаются внизу, под жилыми уровнями Хэйсэя.

    — В подземелье? — не поверила своим ушам Сэцуке. Ну и работенка у папы! Целыми днями торчать внутри города и не иметь возможности подойти к окну, посмотреть на небо, на солнышко! Да что там! По улице пройтись — и то нельзя!

    — Там не подземелье, — усмехнулся Ошии. — Заводы, лаборатории, транспортные коммуникации. Даже улицы есть, магазины, рестораны.

    — А школы есть? — ядовито поинтересовалась Сэцуке. Уж лучше в подземелье учиться. Так честнее. Сэцуке — дитя подземелья. Будущая жертва блестящего образования. Неужели и она, когда вырастет, будет искренне считать, что лучше знает, чего хотят ее дети?!

    — Я узнаю, — пообещал Ошии.

    — Не надо, — вздохнула Сэцуке. — Не люблю жить под землей. Там страшно и скучно. Я уж лучше здесь, но свежем воздухе.

   Машина въехала на мост, а мир-город продолжал опускаться куда-то вниз, обрушивался в бездну металлическими водопадами дорог, линий метро, уходил в пропасть поганками небоскребов и подмигивал из тьмы зловещими огнями. Сэцуке вжалась в кресло. Тонкие лучи света вырывались из Провала и чертили в небе голограммы рекламы. Среди облаков мелькали женские ноги в чулках, банки пива, курились ароматические палочки и густой метелью закручивались разнообразные шоколадные батончики.

    — Да, совсем забыл, — Ошии достал пластиковую карточку и протянул Сэцуке. — Тебе на карманные расходы.

   Надо же, как любезно. Сэцуке повертела карточку с ребристыми иероглифами: «Тикун Сэцуке».

    — А сколько здесь?

    — На мороженое хватит, — улыбнулся папа.

    — Па, — надула губки Сэцуке, — а на что-нибудь более существенное, чем мороженое, здесь хватит?

    — Например?

    — Хм... Книги, например? — а также наряды, дискотеки, игрушки, мысленно добавила Сэцуке, короче, на все то, чтобы вести активную и ничем не стесненную общественную жизнь. Не будет же она постоянно долбить уроки, как ее воображаемая соседка-отличница.

    — На книги хватит, — пообещал папа. — Кстати, сразу предупреждаю — карточка запрограммирована отказывать тебе в покупках всяких... хм... взрослых вещей, а также сообщать мне о подобных поползновениях.

    — Как же я теперь без пива? — съехидничала Сэцуке.

    — Вот-вот, привыкай.

    — Доносчица, — сказала Сэцуке карточке, но, тем не менее, бережно спрятала ее в футляр наладонника.

   Многополосный мост, переброшенный через Провал и соединяющий Ециру и Брию, где-то посредине перекрывался контрольно-пропускными пунктами. Там каждая машина останавливалась, у водителей проверялись документы, а сам автомобиль сканировался. Как всегда в час пик военные не справлялись с наплывом, и на мосту возникла длинная, многоголовая очередь.

   Ошии зажег ароматическую палочку со своим любимым запахом имбиря, а Сэцуке угрюмо рассматривала ладони. Слева и справа стояли такие же машины, с такими же озабоченными взрослыми, кое где сидели такие же угрюмые дети в одинаковой форме.

    — Может быть, кто-то из них — твой будущий одноклассник, — сказал Ошии. Настроение Сэцуке ему не нравилось. Оно чересчур быстро менялось. Он не поспевал за таким темпом, не успевал отреагировать, и многое проходило мимо него. Возможно, нечто важное, а возможно, и вздорное. Здесь нужна женщина, а не он, Ошии, гораздо увереннее чувствующий себя с цифрами и роботами, чем с девочкой-подростком.

    — Может быть, — бесцветно согласилась Сэцуке.

    — Не грусти.

    — Па, а ты все помнишь?

   Ошии разогнал дымок и приоткрыл окно. Ветер с привкусом большого магазина, где смешались запахи парфюмерии, одежды, бытовой техники, закусочных и ресторанов, растворил без остатка имбирный аромат.

    — Что ты имеешь в виду? Конечно, я не все помню. Можно сказать, я мало что помню. У меня вообще плохая память. Особенно на лица. Человеку свойственно забывать, — тут Ошии спохватился. — Я не имею в виду уроки. Уроки надо учить. Тренировать память.

   Сэцуке покачала головой:

    — Я не об уроках. Иногда мне кажется, что все вокруг я уже видела, что я вот так уже ехала с тобой в машине, задавала этот вопрос, слышала этот ответ. А потом забыла. Но теперь снова вспомнила. Разве такое возможно?

    — Это называется обманчивое воспоминание, — терпеливо объяснил Ошии. — У каждого оно бывает.

    — У тебя бывает?

    — Нет, — пришлось признаться Ошии. — Но я читал об этом. Особенно часто обманчивое воспоминание бывает у девочек, которые идут в новую школу.

   Но шутка не удалась. Сэцуке сидела все такая же грустная и отрешенная. Что с ней? Что-то физиологическое? Будь он, Ошии, женщиной, ему было бы легче... ну, спросить, что ли... А так, приходится гадать, высчитывать. Когда это последний раз у нее было? Нет, не помню. Действительно, ничего не помню.

   Машины двигались очень медленно. Сэцуке посмотрела в окно. Они миновали одну из опор моста, которая закрывала обзор, и далеко впереди стала видна Брия — сложное нагромождение многоярусных улиц, кварталов с ярко-зелеными вкраплениями больших и малых садов. Брия напоминала уникальное произведение токарного мастерства — вырезанные из одного куска металла резные кубики, вложенные друг в друга, сверкающие отполированными гранями и завитушками гравировки. Казалось, для того, чтобы жить там необходимо выработать, развить в себе какое-то особое умение вырываться из привычки ориентироваться и перемещаться в пространстве обычного города или района, чтобы не заплутать, не потеряться в многомерном объеме Брии.

   А дальше, где Брия заканчивалась, в небо взметались антрацитовые трубы Ацилута — башни-убежища Такаси Итиро, единственного владельца и распорядителя фонда «Стереома». Словно чья-то причуда расположила в геометрическом центре колоссального круга мир-города такой же колоссальный орган — сложнейший музыкальный инструмент, состоящий из тысяч и тысяч больших и малых труб, громких и тихих, с высокими и низкими голосами, тембрами, а где-то внутри прячется игральный стол — крошечный пульт с несколькими рядами клавиш-мануалов, рычагами переключения регистров, за которым и сидит Принц, извлекая из принадлежащего ему мира печальную фугу.

    — Он похож на муравейник, — сказала Сэцуке. Брия и Ацилут ее пугали. Она потеряется там, растворится среди людей, среди домов, движущихся дорожек и машин, закатится маленькой хлебной крошкой в какую-нибудь щель, и папа уже ни за что не отыщет ее.

    — Не бойся, Сэцуке, главное — не бойся, — сказал Ошии и похлопал ее по руке.

   Странно, он тоже повторяет слова неведомой ей Никки-химэ. Не бойся. Значит, мне все-таки что-то может угрожать?

   

   

5

   Ерикку проверил пистолет. Надежная «беретта», которая никогда его не подводила, тускло отсвечивала вороненым боком в туманном освещении приближающегося утра. Было прохладно, но мотор заводить не хотелось. Он уже даже пригрелся в жестком кресле своего проржавевшего, но все такого же надежного «ландо». Впрочем, чашка горячего кофе не помешала бы. Черного, обжигающего, бодрящего. Ерикку погладил «беретту». Хорошая девочка. По возрасту ты тянешь на старушку, но для меня ты всегда останешься девочкой, моей первой девочкой.

   Банана заворочалась, чмокнула губами, как маленький ребенок, но не проснулась. Ерикку набросил на нее свой плащ. Ее короткие волосы цвета увядающего шафрана намокли от пота, повисли маленькими сосульками, а на верхней губе проступили крошечные капельки пота.

   В доме, рядом с которым припарковалось «ландо», свет еще не включался. По улице проехал на вихляющем велосипеде старик-почтальон в маленьких круглых очках и щеточкой седых усов под большим носом. Ветер гонял по дороге драный пакет, и тот игриво лип к редким машинам, покрытым разводами изморози.

   Уже скоро, сказал себе Ерикку. Уже скоро все начнется и все также скоро кончится. Несколько нажатий курка, крошечные движения указательного пальца, и все. Можно отдыхать. Можно позволить себе роскошь нескольких часов сна.

    — Банана, — позвал он.

   Напарница открыла глаза и хрипло спросила:

    — Началось?

    — Еще нет. Но неплохо бы чего-нибудь бодрящего выпить. Тут, за углом, есть забегаловка. Сходи туда, купи кофе и пончиков.

    — Я не ем пончики, — предупредила Банана, выбираясь из под необъятного плаща Ерикку. — Я на диете.

    — Зато я их ем. И еще пью кофе — черный, без молока и без сахара.

   Банана неловко свернула плащ и закинула на заднее сидение. Теперь открылось, что спала она в обнимку с чудовищной по размеру и убойной силе автоматической винтовкой.

    — Одень плащ, а винтовку спрячь под ним, — посоветовал Ерикку.

    — У меня мелочи нет, — сказала Банана. Вылезать из машины и куда-то тащиться ей не хотелось.

    — Купи по кредитке, — сказал Ерикку. В конце концов, сейчас очередь Бананы тратиться на еду.

   Банана снова завозилась, вытаскивая плащ с заднего сидения и делая безнадежные попытки залезть в него вместе с ружьем в тесном пространстве машины.

    — У меня нет кредитки, — наконец гордо сообщила она, кое как натянув непослушный балахон. — Я вообще не покупаю в кредит. Только за наличные.

   Да, конечно. Первое правило охотников за привидениями — не пользуйся кредитками, если хочешь дольше протянуть на этом свете. Береги аниму.

    — Девушка в твоем возрасте не может не пользоваться кредиткой, — наставительно сказал Ерикку.

    — Во-первых, я не девушка, а полицейский, а во-вторых, с какой стати?

   Теперь дело оставалось за громоздкой винтовкой. Банана демонстрировала удивительную гибкость, устраивая крупнокалиберное чудовище так, чтобы в случае опасности мгновенно его выпростать и пустить в ход.

    — Макияж, массаж, бассейн, платья, квартира, — начал перечислять Ерикку все то, на что, по его мнению, должна тратиться молодая девушка.

   Банана фыркнула.

    — Вот еще! У тебя стереотипные представления о стиле жизни таких девушек, как я.

    — Стереотипные?

    — Дурацкие, идиотские, — перевела Банана. — Не соответствующие реальности.

    — Ты где таких ругательств нахваталась? — поинтересовался Ерикку, качая головой. Надо же, стереотипные! Смачное словечко. Стоит запомнить. И ввернуть. «У вас, комиссар, стереотипные представления о задачах нашего спецподразделения. То есть, дерьмовые».

    — Книжки читаю, — буркнула Банана. — Деньги давай.

    — В кармане плаща.

   Банана достала мятые бумажки и пересчитала.

    — На пончики не хватит.

    — Хватит.

    — Не хватит. Два кофе — уже будет двенадцать. А пончики — как минимум по трешке. Не хватит.

    — Я думал, что ты и кофе не пьешь, — усмехнулся Ерикку. — Ты же на диете.

    — Кофе как раз способствует усиленному жиросжиганию, — наставительно сказала Банана.

   Жиросжиганию! Надо же. Ерикку потер щеки. Щетина заскрипела.

    — Хотел бы я посмотреть, где же у тебя откладываются жиры, — пробормотал он.

   Банана уже выбралась из машины, но, услышав слова Ерикку, наклонилась и грозно спросила:

    — А кто вчера жаловался комиссару, что мои сиськи загораживали весь обзор, и поэтому голему пришлось снести башку?! Сам виноват! — и захлопнула дверь. Машина жалобно зазвенела.

   Опять он в чем-то виноват! Почему — в чем-то? Господин комиссар чеканно сформулировал его вину: «излишнее рвение в исполнении служебного долга». Да, именно так и сказал.

   «Какого черта, Ерикку, вы вошли в контакт с клиентом?»

   «Мне показалось...»

   «Мне глубоко наплевать, что вам там показалось, Ерикку! Вы чуть не провалили все дело. Вам было поручено сопровождать. СОПРОВОЖДАТЬ! А не вести светские беседы!»

   «Но, потом...»

   «А о том, что было потом, Ерикку, будет отдельный разговор. Не со мной. И не здесь. И возносите хвалу аниме, если вас приговорят к повешенью. Такая смерть будет для вас верхом милосердия!»

   Верхом милосердия! Ерикку снял «беретту» с предохранителя.

   

   

6

   Банана пыталась запахнуть полы плаща, но ветер упрямо раздувал их и неприятно холодил колени. Юбка помялась, черную ткань пересекали неряшливые морщины, блузка под пиджаком перекрутилась, и вообще — было как-то неудобно, словно она надела чужую, неподходящую ей по размеру одежду. Лишь прохладный ствол винтовки по-мужски успокаивающе хлопал по бедру.

   Руки засунуты в глубокие карманы и пальцы бездумно перебирают засаленную мелочь. В голове что-то гудит, как туго взведенная пружина.

   Ненавижу ночные дежурства, сказала себе Банана. Есть в них пугающая странность, словно незаметно для себя пересекаешь границу обычного мира и оказываешься в царстве безумных видений, как будто самые обычные блузки, юбки, белье вывернули наизнанку и заставили тебя их надеть. Вроде все в порядке, но постоянно что-то мешает, трется, раздражает.

   Банан сквозь плащ прижала поплотнее к себе ружье. Вот так, мой милый. Одно ты меня не подведешь. Ну, еще, может быть, Ерикку. Если не будет так пялиться на мои сиськи. Не льсти себе, одернула себя Банана, ничего он и не пялится. Тебе самой бы хотелось, чтобы он пялился. А он не пялится.

   Забегаловка оказалась снятым с колес вагончиком. Внутри горел свет, виднелись пустые столики с белыми салфетками и блестящими цилиндрами солонок и сахарниц. За стойкой сидел пожилой человек и что-то листал.

   На двери имелся колокольчик, который предупреждающе звякнул, но бармен даже не поднял глаз от книги.

    — Доброе утро, — вежливо сказала Банана.

   Человек рассматривал мангу — на черно-белых картинках очаровательные девочки и хмурые мальчики сражались с ужасного вида демонами. Демоны были вооружены крыльями, когтями, зубами и щупальцами. Юбочки у девочек оказывались настолько коротенькими и так лихо разлетались в клочья, что мальчикам приходилось прикладывать все свои магические силы, чтобы защитить честь подружек. История захватывала.

    — Доброе, — кивнул бармен. На его морщинистой щеке белело несколько шрамов. — Хорошая история, — толстенький палец постукал по страницам.

    — Наверное, — улыбнулась Банана. Мужикам только такое и надо — красотки и чудовища, чудовища и красотки. — Два кофе, пожалуйста. Без молока и без сахара.

   Бармен отодвинул мангу в сторону, слез с табурета и повернулся к кофеварочной машине. Кофеварка загудела.

    — Вы знаете, — сказал бармен, — мне сегодня ночью приснился удивительный сон.

   Банан зевнула и прикрыла рот ладонью. Надо же, сон. Людям еще снятся сны.

    — Да-а-а, — вежливо протянула девушка. А как еще реагировать? Поддержка вежливой беседы — закон для посетителя. Бармену ведь тоже скучно одному здесь ночь коротать. — И о чем был сон?

    — Странный сон, — покачал головой бармен. — Обычно я не сплю на работе. Мой брат, а он владелец этого кафе, не позволяет спать на ночном дежурстве.

    — Очень мудро, — сказала Банана. — Но я вас понимаю. Мне тоже не позволяют спать на ночном дежурстве.

   Бармен достал с полки бумажные стаканчики и подставил их под кран. С шипеньем полился кипяток и приятно запахло свежесваренным кофе.

    — Да, мудро. Посетителей ночью почти нет. Разве что патрульные полицейские заглянут перекусить. Так вот, сон. Мне приснились вы.

   Вот это да!

    — Я? — удивилась Банана.

   Бармен поставил перед ней полные стаканчики и закрыл их пластиковыми крышками.

    — Ну, я не могу точно гарантировать, что это были вы, — сказал он. — Но, во всяком случае, мне приснилось, что я нахожусь на своем обычном дежурстве, посетителей никого нет, я читаю эту забавную мангу, и вдруг входит девушка в длинном плаще, у нее круглое лицо, короткие оранжевые волосы, а еще... — тут бармен наклонился к Банане и прошептал, — а еще у нее под плащом спрятано ружье. Очень большое ружье.

   Во рту внезапно пересохло. Банана не знала, что сказать. Ей стало до невозможности жутко, озноб пробил с головы до пят, по коже поползли мерзкие мурашки.

    — Но не это самое странное, — сказал бармен, упаковывая стаканы в большой пакет с нарисованными отпечатками кошачьих или собачьих следов.

   Банана сглотнула противную густую слюну и крепче схватилась сквозь ткань кармана за ружье.

    — С вас двенадцать монет.

    — Что? — переспросила Банана.

    — С вас двенадцать монет. За кофе.

   Банан левой рукой достала из кармана мятую бумажку и положила ее на стойку. Рука подозрительно дрожала. Бармен взял купюру, разгладил ее, открыл кассу, сунул бумажку в лоток и старательно отсчитал сдачу тусклыми никелированными монетами.

    — Спасибо, — прошептала Банана. Сейчас она больше всего хотела и больше всего боялась, что этот человек продолжит свою пугающую историю. Лучше заткнуть уши, лучше заткнуть уши, говорила про себя девушка. Не нужны мне истории сумасшедших барменов. Как приятно оставаться в неведении! Не знать — где ты находишься и почему именно здесь ты находишься.

   Банана стала собирать рассыпанные монетки, а бармен неожиданно накрыл ее руку своей горячей ладонью. Девушка не поднимала глаз. Ружье под плащом совершенно заледенело, покрылось изморозью, изнутри веяло такой стылостью, что казалось — изо рта пойдет пар, как будто дышишь на морозе.

    — Так вот, — спокойно сказал бармен. — Каким-то чудесным образом в своем сне я вижу не только эту девушку, не только это кафе и себя в нем, но мой взгляд свободно проникает сквозь стены. Позади вагончика находится помойка, куда мы выкидываем отходы. Обычно там бегает много кошек и собак в поисках чем поживиться, но в моем сне их там нет. Нет ни кошек, ни собак, ни крыс. А заметьте, ночь для них самое хорошее время, потому что уже утром приезжает машина и забирает весь мусор.

   Банана потянула руку, но бармен крепко держал ее.

    — А знаете, почему там никого нет? — спросил бармен.

   Банан покачала головой. Не знаю и знать не хочу. Замолчи! Заткнись! Отпусти! Хочется закричать, но вывернутая наизнанку реальность поймала ее, схватила в цепкие объятия, пленила... Отсюда больше нет выхода. Ни для кого.

    — Потому что там сидит чудовище, — бармен отпускает руку Бананы. — Представляете? В своем сне я прекрасно вижу, что на помойке поселилось чудовище, страшилище.

   Сон. Все очень похоже на сон. На сон сумасшедшего бармена. Банана стоит на пороге вагончика. В руках у нее ружье, но его тяжесть отнюдь не успокаивает. Сердце бьется медленно, словно в груди повесили громадный колокол, и неловкий звонарь неторопливо раскачивает его — бум, бум, бум. Банана отчетливо видит помойку — огороженное невысокой кирпичной стеной место с разбросанными вокруг мятыми и рваными пакетами. Ей очень не хочется туда идти, но, как часто бывает во сне, ноги сами несут Банану. Раз шаг, два шаг, три шаг... Словно детская считалочка.

    — Представляете? — вновь шепчет над ухом любитель манги. — Представляете? В своем сне я прекрасно вижу, что на помойке поселилось чудовище...

   Где Ерикку? Он должен ей помочь! Но напарник остался по другую сторону реальности. Его не вывернули вместе с ней наизнанку. Ему хорошо. Он гладит свою вороненую «беретту» и ждет Банану с двумя чашками кофе. За двенадцать монет. Тоскливо. Тоскливо умирать во сне.

   Банана приближается к помойке и осторожно идет вдоль ограждения. Даже с высоты ее роста она видит внутри кучи черных пластиковых мешков. Там чудовища нет. Чудовище будет за углом. Банана теперь знает. Чудовище ждет ее за углом. У каждого есть свое чудовище, и каждый знает, где он может его встретить. Но не у каждого хватает на это смелости. У Бананы тоже нет на это смелости. У нее есть только долг. И тяжеленное, неповоротливое ружье.

   Воздух вокруг раскалился, с нее градом течет пот, она чувствует как едкие капли затекают за воротник блузки, с легким зудом продолжают свое путешествие по естественной ложбине и выползают на плоский тренированный живота. Нет ничего проще, чем иметь плоский тренированный живот. Каждое утро надо до изнеможения поднимать и опускать ноги. Медленно вверх и еще медленнее вниз. Вверх и вниз.

   Банана не сразу понимает, что за тень лежит на земле — неловко брошенная тьма на освещенном клочке земли. Кто сказал, что утром все чудовища спят? Персональное чудовище Бананы предпочитает именно утренние развлечения. Тень обретает объем и плоть, она отдирается от холодной земли, раскрывает черные крылья, выпуская багровый сумрак, на Банану накатывает волна ужаса, люди не могут так пугаться, думает девушка, невозможно пережить такой страх и не проснуться, но сон не кончается, и приходится нажимать курок, понимая, что все уже безнадежно, что в этом нет никакого смысла...

   Выстрелы походили на хлопки вылетающей из бутылки пробки. Ерикку бежал вдоль улицы и считал. Один выстрел — две секунды жизни, один шанс вновь нажать на спуск. Второй выстрел — три секунды жизни, еще один шанс нажать на спуск. Только бы девочка не запаниковала, только бы девочка не запаниковала... Почему он послал ее? Бессмысленный вопрос! Где же выстрел? Где еще один выстрел?!

   Он спотыкается, цепляется ботинком за какой-то камень и летит, летит, летит, а сверху над ним расправляет черный капюшон сама смерть, она ждет его на уровне лица, но даже у смерти есть проколы, потому что случайность порой сильнее смерти, потому что камень спасает Ерикку, сбивает его с ног, но при этом дает крохотное мгновение, чтобы в полете, в падении нажать на курок старушки «беретты», которая уже заждалась, соскучилась по такой работе — презрительно плевать серебряными пулями во всякую нечисть.

   Как всегда, время замедляется, и Ерикку видит, что сверкающие капли впитываются в крылатую тьму, что вокруг пулевых отверстий рождаются расходящиеся круги света, и жуткая тварь лопается, взрывается, разбивается на миллион песчинок, словно маленький ребенок подбросил в воздух горсть чистейшего желтого песка.

   Ужасно болит ушибленное колено, но Ерикку хромает к сидящей у стенки помойки Банане. Кажется, что девушка заснула, если можно заснуть в столь неловкой позе с подогнутыми ногами и неряшливо задранной юбкой. Один белый ботинок почему-то слетел с ее ноги и валяется неподалеку. Ружье уткнулось в землю, но Банана все еще крепко держит его.

   Ерикку трясущейся рукой стирает заливающий глаза пот. Наклоняется к напарнице, трогает сонную артерию.

   Ни малейшего движения.

   Пустота.

   Банана мертва.

   Морщась от боли в ноге, Ерикку присаживается, откладывает «беретту» и пытается взять ружье. Мертвые руки крепко держат его. Приходится отгибать каждый мертвый пальчик, отдирать каждый ухоженный пальчик от такой же мертвой, но такой нужной ему сейчас железяки. Прости, Банана, но она мне нужна. Она мне очень нужна.

   Тело девушки сползает по стене на землю, голова откидывается, и кровь густой патокой начинает выдавливаться из раны, из идеально тонкого разреза, идущего от горла вниз к животу.

   Ее выпотрошили, понимает Ерикку. Эта тварь ее выпотрошила. Изнутри поднимается отвратительная волна горечи, и Ерикку тошнит, что-то черное выплескивается изо рта, такое же густое, как кровь Бананы.

   Он вытирает рукавом подбородок и рот, тяжело поднимается, опираясь на ружье, и, сильно хромая, идет к вагончику кафе, где все еще горит свет, а бармен что-то спокойно читает, сидя на своем месте за кассой.

   Мы еще не во всем разобрались, девочка, говорит Ерикку мертвой Банане, мы еще не во всем разобрались. Он передергивает затвор, досылая смерть в казенник, и входит в кафе.

   

   

7

    — Мы столкнулись вот так! — Рюсин ударил в ладоши, объясняя Тэнри — как они столкнулись. — Налетели друг на друга! Врезались!

   Врет, понял Тэнри, врет, заливает, сочиняет. Рюсин любит сочинять на ходу. В этом его проблема — у него не хватает терпения продумать выдумку в деталях. На чем его и ловят.

    — И что дальше?

    — Мы разлетелись в стороны и упали. Точнее, она упала, а я остался стоять. Меня не так-то легко свалить! Юбка у нее, естественно, задралась...

    — Естественно, — хладнокровно сказал Тэнри.

    — Ну... Задралась, короче...

    — А ты стоял?

   Рюсин не видел подвоха, но уже что-то почуял.

    — Ну... как тебе сказать... не то, чтобы стоял... Но ВСЕ видел! — слово «все» приобрело в устах Рюсина высочайшую значимость, по сравнению с которой всякие мелкие детали имели третьестепенное значение. Какое кому дело — упал Рюсин или остался стоять? Главное в произошедшем — он ВСЕ видел.

    — Все? — усмехнулся Тэнри.

    — Все! — гордо ответствовал Рюсин. — Ноги, колени, бедра и... и...

    — Трусики?

   Рюсин замялся. Если описывать колени и бедра не составляло труда — у каждой девчонки, да что там — девчонки, у каждого человека в их возрасте они, в общем-то, одинаковы, то вот с трусиками возникали проблемы. Эти девчонки почему-то предпочитали невероятное цветовое многообразие для самой скрытой детали их туалета. Как будто кто-то, кроме них самих, мог еще оценить красоту крошечных кружевных тряпочек.

    — Ну... трусики... да... не все, конечно... а так, чуть-чуть...

    — И какого они были цвета? — безжалостно спросил Тэнри, разглядывая свои ногти. Видеть мучения Рюсина было и жалко, и смешно.

    — Бе... бе-белые. Они у нее были белые, — Рюсин облегченно вздохнул. Только теперь он сообразил, что у Тэнри нет никаких шансов проверить его выдумку. Не полезет же он к ней под юбку! И не спросит! Или спросит? От Тэнри всего можно ожидать. Ха, ну и что, если спросит? Так она ему и ответила! Закатит пощечину, назовет извращенцем — вот что она сделает Тэнри. Пускай проверяет! А уж он, Рюсин, посмеется!

    — Белые? — переспросил Тэнри.

    — Белые, — подтвердил Рюсин. — С кружевными оборочками.

    — А как зовут новенькую? Или тебя больше интересовали ее трусики?

    — Сэцуке, — сказал Рюсин. — Ее зовут Сэцуке. Будет учиться в нашем классе.

    — Повезло тебе, — задумчиво сказал Тэнри. Сердце у Рюсина забилось от переполняющего чувства гордости. Еще бы! Первым познакомился с новенькой, да еще умудрился рассмотреть столь интересные подробности! Тэнри оставалось только завидовать.

   Рюсин ухмыльнулся и завалился на до сих пор не застеленную койку. С ногами, обутыми в кеды. Руки за голову, глаза закрыты, чтобы не блестели от трудно сдерживаемого торжества.

    — Только знаешь что, Рюсин, — продолжил Тэнри, — почему-то я тебе не верю. Врешь ты все. Может быть, ты и столкнулся с новенькой, может быть, она даже упала. Я это допускаю. Может быть, ты даже видел ее коленки, хотя ничего особенного я в этом не нахожу. Ты можешь увидеть коленки и целиком все ноги наших девочек на уроке физкультуры. Подумаешь! Но вот с трусиками ты переборщил. Наврал ты насчет трусиков.

   Рюсин беззаботно засвистел в том смысле, что, мол, если не веришь, то иди сам и проверяй. Подойди к новенькой, представься, и спроси о цвете ее белья. Очень здорово! Вот будет потеха!

    — Конечно, — продолжал вслух размышлять Тэнри, — ты рассчитываешь на то, что проверить — видел ты ее трусики или не видел у меня не получится.

    — Точно, — сказал Рюсин. — Не получится. Тебе остается только верить своему лучшему другу.

    — А вот здесь ты ошибаешься, — улыбнулся Тэнри. — Единственное свободное место в нашем блоке — в комнате у Агатами. Поэтому новенькую поселят именно там. Я могу спросить Агатами о цвете трусиков Сэцуке. Возможно, это тоже чревато последствиями, но я все объясню Агатами насчет тебя, а уж для того, чтобы уличить тебя во всяких выдумках, она на многое пойдет.

   Рюсин похолодел. Он сел на кровати и посмотрел на Тэнри.

    — Ты мне не веришь?

    — Нет, — твердо сказал Тэнри.

    — Тогда пошли к Агатами, — решительно сказал Рюсин.

    — Ты уверен?

    — Уверен.

    — Ладно, — сказал Тэнри. — Пошли.

   

   

8

   Агатами сидела в холле и раскладывала на доске для го сложнейшую композицию из черных и белых камешков. Рядом на столике лежала бумажка, с которой девочка сверялась, прежде чем положить камешек на одно из перекрестьев линий.

   Новенькая устраивалась в комнате, и Агатами решила ей не мешать. Не лезть с обычными придурочными расспросами, с какими любят лезть в душу заводные куклы из 105-й комнаты. Уж они-то наизнанку бы вывернули новую жиличку. А как тебя зовут? А откуда ты? А что ты любишь? А у тебя есть парень? Как будто не понимают, как бывает паршиво на душе в самый первый день заключения в здешнем клоповнике. Да, клоповнике! Вот она прекрасно это представляет — хочется плакать, но кто-то схватил тебя за горло и не дает вырваться ни единому всхлипу, ни единой слезинки. Так и ходишь несколько дней с глазами, точно набитыми снегом. Какие уж тут светские беседы! Единственное, что можно позволить, это узнать имена друг друга.

    — Привет, я — Агатами!

    — Привет, — грустно сказала новенькая. — Меня зовут Сэцуке.

   Она уже была обряжена в самую дурацкую форму на свете, в руках держала игрушечного медведя, а на плече висела набитая учебниками сумка. Больше ничего. Ни чемоданов, ни других сумок с вещами. Как будто у нее не было родителей, или те не позаботились о том, чтобы снабдить девочку чем-то еще, кроме формы и школьных принадлежностей.

   Странно. Очень странно.

   Агатами положила черный камешек на доску и взяла белый. Камешки были гладкие, увесистые, приятные на ощупь.

   В коридоре хлопали двери, слышались голоса и музыка, на подоконнике расположилась очкастая Дора с учебниками, которую ее идиотки-соседки опять выперли из комнаты, чтобы она не раздражала их своим видом Самой Несчастной Жертвы, Пережившей Землетрясение. Уж на что сама Агатами терпеть не может всех этих Фумико, Иту, но тут она вынуждена с ними согласиться — вид у Доры и впрямь идиотский. Так и хочется швырнуть в нее камешком.

    — Что зубришь, Листик? — поинтересовалась Агатами.

   Дора, по прозвищу Листик, за свое пристрастие к оригами, посмотрела на Агатами и виновато улыбнулась. Неряшливо заплетенные короткие косички покачивались на ее голове, как антенны. Дора, прием, Дора, как слышишь?

    — У меня новая соседка, — смилостивилась Агатами. — Ее зовут Сэцуке. По-моему, такая же странная, как и ты.

   Листик еще более виновато пожала плечами.

    — Ладно, зубри, зубри, — махнула рукой Агатами. — Не отвлекайся.

   Новый камешек лег на нужное место.

   Их 105-й комнаты выглянула Фумико, увидела Агатами и помахала ей. Агатами скривилась, но Фумико посчитала, что все формальности соблюдены, перемирие достигнуто, вылезла из своей норы и уселась в кресло напротив. На ней был роскошный розовый халат, прозрачный до невозможности.

   Госпожа попечительница тебя не видит, с некоторым сожалением подумала Агатами. Настучать, что ли? «Ученица класса А Фумико как-ее-там-дальше-не-помню разгуливала перед уроками в блоке для девочек в развращающем строгие нравы приюта розовом халате. Не соизволив поддеть под него даже лифчик». Или надеть?

    — Я слышала, что у тебя новая соседка, — сказала Фумико.

    — Проваливай, — хмуро буркнула Агатами.

    — Агатами, ну хватит дуться, — ласково сказала Фумико. Интонация была отработана до совершенства. Сразу чувствовался большой опыт в общении со старшими друзьями мужского пола. Типичная когяру. — А как ее зовут? Симпатичная?

    — Жуткая уродина, — злорадно сказала Агатами и подбросила на ладони белый камешек. Запустить им в Фумико хотелось еще больше, чем в Листика. — Как ты.

   Фумико снисходительно улыбнулась. Ничем ее не прошибешь, тоскливо подумала Агатами. Тем более, не надо врать. Если кого и выбирать королевой школы, то уж, конечно, Фумико, а не Агатами. Смазливая стерва. И, к сожалению, не глупая. Умеет расчетливо воспользоваться своими природными талантами. Вложить с процентами, так сказать.

   Вот Агатами так не может, хотя некто ей на это намекал. Девочка, разве ты не хочешь новых шмоток? Косметики? Белья? Разве ты не хочешь хоть изредка вырваться из казенной упаковки уродского школьного платья на просторы Брии? Ведь вокруг столько соблазнов! Отовсюду гремит музыка! Здесь даже ночью жизнь не кончается, а можно сказать, что только ночью она и начинается! Тебе пятнадцать, Агатами, а что ты в своей жизни видала, кроме нескончаемой череды приютов?

    — Агатами, голубушка, с такой злостью в этой жизни ты долго не протянешь, — нежно сказала Фумико. Сочувственно. Она так и сочится сочувствием. — Нам всем надо держаться вместе, поддерживать друг друга.

   Так, что-то новенькое в репертуаре Фумико. Фумико напрашивается на дружбу с Агатами и с ее новой соседкой? Или Агатами нужна ей только как посредница, как сводня?

    — Проваливай, — упрямо повторила Агатами.

   Фумико встала, зашелестела своим новым халатом.

    — Зря ты так, подруга.

    — Я тебе не подруга, — камешек упал на перекрестье линий. Картина близилась к завершению. Жаль. Здорово было бы смести камни на пол и шарахнуть тяжелой доской по ненавистной заводной кукле.

   Фумико фыркнула.

    — Листик, можешь заходить, — сказала она Доре и прошествовала в свою комнату.

   Листик суетливо собрала тетради и учебники в охапку, засеменила вслед за Фумико нелепой, растрепанной собачонкой.

   Вот так, стоит поманить пальцем...

   

   

9

   Сэцуке сидела на стуле и разглядывала свою новую комнату. Временную комнату, поправила она себя. Около большого окна, за которым виднелся сад с проложенными асфальтовыми дорожками, стояли две узкие кровати. Также имелись стол с терминалом «Нави», встроенные шкафы, небольшой диванчик, обтянутый серым плюшем, с потолка свисал матовый шар лампы, еще пара небольших бра располагались в изголовье кроватей. На полке, прибитой над кроватью Агатами, уместилось скудное собрание растрепанных учебников. На ее же кровати валялись плеер с наушниками и несколько чернильных ручек.

   «Это кровать моя, — сказала Агатами. — А в остальном располагайся где хочешь».

   Теперь на кровати Сэцуке расположился медведь Эдвард, а школьная сумка все еще стояла около ног девочки. Не хочу располагаться. Во всей обстановке чувствовался столь сильный привкус приюта, который невозможно изгнать ни горшками с цветами на подоконниках, ни парком за окном. Пристанище брошенных детей, вот что это было. Впрочем, что ты знаешь о приютах, Сэцуке, и о том, какой у них привкус? Знаю, упрямо сказала себе девочка, вот именно такой привкус и есть — одиночества, брошенности, неустроенности...

   Сэцуке потрогала лоб, где по всем расчетам уже должна была появиться шишка, и вздохнула. Жалостливо. Настолько жалостливо, что за вторым таким вздохом непременно откроется неиссякаемый источник слез.

   «Не беспокойтесь, господин Ошии, вашей дочери у нас будет хорошо. Здесь она найдет себе друзей. А профессионализм наших учителей и воспитателей подтверждается тем, что практически все выпускники школы успешно переходят в престижные учебные заведения следующей ступени».

   «Да, госпожа распорядительница, мне всячески рекомендовали вашу школу. Уверен, что Сэцуке здесь будет лучше».

   Будет лучше. Сэцуке всхлипнула. По щекам потекли слезы. Где-то был платок. Будет лучше...

   «Мы практикуем, в порядке эксперимента, смешанное обучение мальчиков и девочек. Некоторые родители слегка беспокоятся на этот счет, но уверяю вас, последние достижения педагогической науки подтверждают благотворность подобного подхода...»

   «Нет, госпожа распорядительница, меня это не беспокоит. Сэцуке — девочка общительная, легко идет на контакт. Уверен, что у нее будет много друзей».

   Легко идет на контакт. Как будто Сэцуке — лампочка. Ввернул ее — она и загорелась. Общительная. Даже Агатами, взглянув на ее кислую физиономию, предпочла выйти в коридор, оставив Сэцуке одну. Разве так поступают школьные подруги? Школьные подруги болтают без умолку, тормошат, смеются, спрашивают всякие глупости. Где ты раньше училась? А что ты любишь? Чем увлекаешься?

   А что она, Сэцуке, любит? Ничего. А чем она, Сэцуке, увлекается? Ничем. А где она, Сэцуке, раньше училась? Нигде. Хотя, почему — нигде? Она же ходила в школу... Кажется. Должна была ходить. Впрочем, какая разница!

   Сэцуке зажала ладони между колен и принялась рассматривать свои белые носки. Еще раз вздохнула. Вытерла слезы. Встала и подошла к шкафу. На полках лежали вещи Агатами — трусики, маечки, рубашки. На вешалках висело несколько нарядных платьев. Сэцуке потрогала их мягкую шелковистую ткань. Посмотрела на себя во встроенном зеркале. Лоб действительно покраснел. А если будет не шишка, а синяк? Дурацкий мальчишка!

   Хлопнула дверь, и в комнату вошла Агатами.

    — Устроилась?

   Сэцуке внезапно стало стыдно, что она разглядывала вещи соседки.

    — Устроилась.

    — Вот и здорово. Только... Только тебе и устраиваться особо не надо. У тебя и вещей-то нет.

    — Нет, — согласилась Сэцуке.

    — Тебе их потом привезут?

    — Что привезут? — не поняла Сэцуке.

   Агатами внимательно посмотрела на Сэцуке.

    — Вещи, — объяснила она новенькой. — Вещи тебе потом подвезут? Или ты так и будешь все время в форме ходить?

   В форме? Сэцуке растерянно осмотрелась, словно надеясь, что вещи, о которых толкует Агатами, все-таки найдутся. Где-нибудь стоит пара ее чемоданов с платьями.

    — У меня ничего больше нет, — развела руками Сэцуке.

   Агатами села на кровать.

    — И ты считаешь это нормальным? — осведомилась она. Уж на что она, Агатами, старая приютская крыса, но такое она видела в первый раз — чтобы человека привозил в пансионат отец, и при этом у человека не было бы никаких вещей, кроме того, что на нем одето.

    — А в этом есть что-то ненормальное? — ощетинилась Сэцуке.

   Да, хотела сказать Агатами, но сдержалась. И что это ее понесло — копаться в потемках чужой жизни? Какое ее дело! Ну нет у девчонки белья, платьев, кучи игрушек и книжек, с которыми обычно прибывают в здешние казематы отпрыски великих личностей, ну и что? Подумаешь! Значит родители так спешили избавиться от надоевшего чада, что отправили его в приют в том, что было, справедливо полагая — большие дяди и тети из «Кламп» обо всем позаботятся.

   А заодно и Агатами приложит свою руку. У нее ведь дар — помогать всем убогим. Эти убогие к ней так и липнут. Просто чудо, что Листик до сих пор не переселилась к ней! Вот подобралась бы компания!

   В дверь постучали.

    — Кто там?! — крикнула Агатами, продолжая разглядывать странную девочку.

    — Агатами, выйди на минутку!

   Мальчишки заявились. Потянулись, как пчелы на мед. Знакомиться. Не терпится им дождаться официального представления перед всем классом.

    — Я сейчас, — сказала Агатами. — Там мои друзья пришли...

   Как будто требовались объяснения. Возникла неловкая пауза.

    — Конечно, — наконец произнесла Сэцуке. — Иди...

    — Я сейчас. Быстро. А потом разберемся со всем.

   Сэцуке осталась стоять в нерешительности около шкафа, а Агатами вышла за дверь, оттуда послышался сначала неразборчивый шепот, потом какая-то возня, затем быстрый топот ног и крик Агатами:

    — Я вам покажу, извращенцы! Только попробуйте еще раз подойти!

   Дверь снова хлопнула, и разъяренная Агатами зашагала по комнате.

    — Что-то случилось? — робко спросила Сэцуке.

   Агатами нетерпеливо махнула рукой и продолжала шагать. Это надо же — извращенцы! Одно у них на уме! Не успел человек в приют попасть, а их уже такие вещи интересуют. Нет, от Тэнри подобного она не ожидала! От Рюсина что хочешь можно ожидать, но от Тэнри! Агатами, мы слышали, что к тебе новенькую подселили? Да, подселили. Познакомиться хотите? На уроке познакомитесь! Нет, не познакомиться... То есть... Рюсин вот уже с ней познакомился... В некотором роде... В каком роде? В некотором... Ага. АГА! АГА!!!

   Агатами потерла ладонь. Здорово она им закатила! Следовало не пощечин надавать, а носы им поразбивать! Фингалов понаставить! Уши надрать!

    — У меня есть вот это, — вдруг сказала Сэцуке и положила на стол карточку. — Мне ее... мне ее папа дал. Наверное... я могу себе купить все, что нужно...

   Агатами подошла к столу и повертела карточку в руках.

    — Да, Сэцуке, — вздохнула она, — у тебя определенно имеются проблемы.

   

   

10

   Уроки пролетели быстро. Как новенькую, Сэцуке пока не спрашивали и к доске не вызывали. Розданные тесты оказались на удивление простыми, и после звонка, когда все принялись собираться и расходиться по комнатам, Сэцуке обвела карандашом правильные, по ее мнению, ответы и запихала бумаги в ящик для приема домашних заданий.

   Из одноклассников ее никто особо не теребил и с вопросами не приставал. Сэцуке подозревала, что этим она обязана Агатами, которая особенно мрачным взглядом смотрела на подходивших девчонок. Мальчишки вообще держались поодаль, бросая на новенькую косые взгляды.

   В класс с ведром воды вошла девочка, которую звали Дора, потом заглянула Агатами и спросила:

    — Ты здесь до вечера сидеть будешь?

    — Я домашнюю работу делала, — призналась Сэцуке.

   Дора принялась составлять стулья на парты.

    — Пошли, пошли, — нетерпеливо сказала Агатами. — Никто не заставляет тебя быть отличницей. Теперь ты сама себе хозяйка.

    — Папе будет приятно, — сказала Сэцуке. — Да и в хорошую высшую школу можно будет поступить.

    — Приятно, поступить, — передразнила Агатами. — У меня такое впечатление, только ты не обижайся, что ты, Сэцуке, всю жизнь прожила в высокой башне или только вчера появилась на свет — вот такой взрослой и до тошноты правильной.

   Школьный коридор заливал солнечный свет. Двери в другие классы тоже были распахнуты, и там девчонки и мальчишки намывали полы. Мрачные воспитатели заглядывали в кабинеты и одобрительно кивали головами. Снаружи доносился шум города.

   Сэцуке подошла к окну и посмотрела на сад. Деревья начинали желтеть и облетать, усыпанные листьями дорожки прорезались сквозь переплетение ветвей гранями правильных многоугольников.

   Агатами забросила сумку на подоконник и забралась туда же с ногами.

    — Располагайся, — предложила она Сэцуке.

    — А у тебя есть кто-нибудь из родных? — набралась смелости спросить Сэцуке. Ей показалось, что они с Агатами уже достаточно знакомы для подобных расспросов.

    — Нет, я — одинокая крыса, — беззаботно сказала Агатами и провела пальчиком по стеклу. — Всю жизнь по приютам. Личная собственность фонда «Стереома».

    — Как это? — удивилась Сэцуке.

    — Да так, — пожала плечами Агатами, — я уже столько им задолжала за содержание, что всей жизни не хватит расплатиться. Меня терпят из-за индекса.

    — Какого индекса? — не поняла Сэцуке.

   Агатами с удивлением посмотрела на Сэцуке.

    — Анима-индекс. У меня высокий анима-индекс. То есть, был высокий, пока... А, ладно, какое это имеет значение.

   Какое это имеет значение... Агатами вздохнула и прислонилась к холодному стеклу лбом. Что ж, и ее существование не менее загадочно, чем существование Сэцуке и многих других в этом паршивом приюте. Для чего-то они все нужны, для чего-то их готовят, но только не говорите мне, что нас готовят к обычной взрослой жизни! Мы приходим сюда ниоткуда и уходим в никуда. Как будто наступает время, и кто-то включает лампочки — раз — появилась Агатами, два — появилась Сэцуке. Затем этот кто-то так же их и выключит.

    — А у тебя здесь есть друзья? — снова спросила Сэцуке.

    — Есть, — сказала Агатами. Два озабоченных извращенца. Пойти, надавать им еще, что ли? В воспитательных целях. На уроках вон как тихо сидели. Даже не подошли. Гордые. Или трусливые. Спор у них возник, видите ли.

   Сэцуке набрала поглубже воздуха и выпалила:

    — А... мы будем с тобой дружить?

   Агатами протянула руку:

    — Меня зовут Агатами.

   Сэцуке показалось, что девочка над ней издевается. Она непонимающе смотрела на ее ладонь.

    — Ты хочешь подружиться? — спросила Агатами.

    — Да...

    — Тогда представься, и пожмем друг другу руки. Таков обычай.

    — А-а-а... Меня зовут Сэцуке, — Сэцуке и Агатами пожали друг другу руки. — И это все?

    — Ну, можно еще поцеловаться, но я не люблю подобных нежностей, — весело сказала Агатами.

   

   

11

   Императорское Око стоял перед резервуаром и смотрел как в золотых струях анимы парит Божественное Дитя. Большая голова, крохотные ручки и ножки омывались плотными, вязкими потоками. Если приглядеться, то можно было заметить, что анима впитывается в его бледную кожу. За пределами ярко освещенного круга в густой полутьме скрывались нагромождения аппаратуры, и оттуда доносились гудение трансформаторов, писк систем жизнеобеспечения, нагнетающих по многочисленным проводам и трубкам кровь, питательные растворы, кислород, слышались неразборчивые переговоры дежурной смены.

    — Как идут наши дела? — прошипел динамик. Божественное Дитя открыло глаза, и Императорское Око поежился от этого пристального взгляда.

    — Все идет согласно графику, Император, — сказал Императорское Око. — Мы потеряли первую модель, но вторая модель уже хорошо себя зарекомендовала.

    — Первая модель утеряна, — повторило Божественное Дитя. Равнодушный, синтезированный голос. — Где она?

   Императорское Око прокашлялся.

    — Вне досягаемости, Император. О ней надо забыть. Я предупреждал...

    — Предупреждал! — Божественное Дитя медленно закрутилось в потоке. Многочисленные провода, пронизывающие уродливое тельце, окутались сиянием недовольства. Божественное Дитя недовольно. Уже хоть что-то. — Твои предупреждения всегда бессмысленны!

    — Мои предупреждения всегда обоснованы, Император, — твердо сказал Императорское Око. — Транспортировка развитой формы алкаэста по анима-коридору было изначально безнадежным предприятием. Я предлагал ограничиться зародышем, что, в конечном счете, и пришлось сделать.

   Свечение, исходящее из резервуара, увеличивалось, и колоссальный зал постепенно проявлялся из мрака. Казалось, что ледяная тьма подтаивала под воздействием теплого света, растекалась грязными ручьями, оставляя вокруг проложенных русел холмики нечистого снега — массивные ящики вычислителей, баллоны с кислородом и очищенной водой, решетки аккумуляторов, омываемых голубоватыми парами углекислого газа.

    — Ладно, ладно, — просипело Божественное Дитя. — Полевые испытания тоже кое-что значат.

    — Да, Император, получены любопытные данные. Модель продемонстрировала высочайший уровень поглощения. Тридцать семь процентов от мощности анима-потока. При этом возник весьма устойчивый клиппот. Его последствиями сейчас занимается господин канцлер лично.

    — Он уже встречался с Итиро?

    — Да, Император, встречался. Принц не отказывается от своих обещаний и надеется на продолжение сотрудничество по проекту.

   Божественное Дитя теперь переворачивалось вниз головой, вяло шевеля рудиментарными ножками.

    — Отвратительное зрелище, — просипел динамик. — Ты согласен?

   Императорское Око кивнул. Отвратительное. Рождение всегда отвратительное зрелище. Гораздо более отвратительное, чем смерть. Уж он-то знает, что в смерти нет ничего ужасного.

   Сколько раз умирал и возрождался Император, и Императорское Око всегда был рядом с ним. Он держал его за руку, когда жизнь протекала сквозь ветхую кожу, когда ввалившиеся, безумно-старые глаза смотрели в потолок, а костлявое тело становилось настолько легким, что казалось — дунь шальной сквозняк, и он подхватит Императора, как сухой лист или пушинку, поднимет в воздух и унесет вместе с собой за линию жизни и смерти, в багровые язвы растущей техиру. Он же держал Божественное Дитя, когда полиаллой и анима прекращали формировать жизнеспособную особь, когда Император был лишь безмозглой рыбкой, свернувшейся в густом золоте эмбрионального сейфа, а душа его парила среди созвездия сфирот, готовясь к вечному возвращению.

   Он умирал и возрождался, умирал и возрождался, и вместе с ним возрождалась и умирала вселенная, мир смерти сжимал мир жизни, по каплям выдавливая из него свет творения, но затем мир жизни расправлялся, вдыхал аниму, простирал свои крылья над техиру, и лишь предустановленная гармония равновесия спасала небытие от исчезновения.

   Все имеет свой конец и свое начало. Даже Император. И только Императорское Око лишен этого дара ущербных богов. Он рожден, чтобы не умирать — вечный соглядатай Адама Кадмона, его клеврет, сенешаль, надежное хранилище всех тайн мира.

   Божественное Дитя купалось в потоках анимы, набирало тяжесть существования после путешествия к первоокеану, возвращало себе тело, а с телом — могущество.

    — Нет ничего на свете, чего бы я не возжелал за свою вечную жизнь, — сказал наконец Император, — и нет ничего на свете, что могло бы удовлетворить мои желания.

    — Да, Император, — согласно склонил голову Императорское Око.

    — Однажды Принц Итиро изволил сказать, что они, боги, уже не могут создать человеческое существо, которое бы их ненавидело, — динамик засипел, безнадежно пытаясь воспроизвести смех Божественного Дитя. — Что ж, зато человек все еще может создать таких богов, которых он ненавидит!

    — Да, Император.

   Божественное Дитя сделало лапкой нетерпеливое движение и подплыло к стеклу аквариума:

    — Я очень надеюсь на нее, мой друг! Я устал вечно возвращаться в эти миры, но... но я все еще люблю тех, кто воссоздал меня. Но наша девочка должна их возненавидеть! Ее нужно провести такими лабиринтами, так смешать жизнь и смерть, чтобы она не смогла заметить, как ее любовь к Создателям превратилась в ненависть к ним! Ты это сможешь устроить, мой друг.

   Императорское Око снова кивнул.

   

   

12

    — А почему в нем дырки? — спросила Агатами, разглядывая медведя Эдварда.

   Уродские школьные платья были сняты, и девочки переоделись в домашнюю одежду. Агатами выделила Сэцуке свои брюки, которые были ей уже малы, и футболку, а сама натянула шорты и накинула просторную мужскую рубашку.

   Розовая ткань из плотного хлопка приятно касалась кожи ног. Словно внутри брюк имелся какой-то источник тепла и согревал замерзшие колени. Рисунок черного ангела на футболке слегка побледнел от многочисленных стирок, но в целом Сэцуке себе понравилась — из зеркала на нее большими серыми глазами смотрела обычная домашняя девочка.

    — Какие дырки? — не поняла Сэцуке. Агатами бросила ей игрушку, и только сейчас Сэцуке увидела, что в груди и животе медведя имеются два неряшливых отверстия, откуда торчат клочки ваты. — Не знаю... Раньше все было нормально... кажется... А вдруг сюда кто-то заходил без нас и специально испортил Эдварда? — мысль была сколь объясняющей, столь и ужасной. Значит у нее появились такие недоброжелатели, которым ничего не стоило пробраться в запертую комнату и испортить единственную вещь Сэцуке, которая у нее осталась.

   Глаза наполнились слезами, губы задрожали. Сэцуке бессильно опустилась на кровать и прижала игрушку к себе. Единственное, что у нее осталось не только от дома, но и вообще от той прошлой и теперь очень далекой Сэцуке, которая жила в каком-то волшебно беззаботном мире.

    — Не будь дурой, — грубовато сказала Агатами. — Сюда никто не мог войти. Разве что воспитатели. Но твой медведь им ни к чему. К тому же... Дай-ка своего Эдварда сюда.

   Сэцуке с некоторым беспокойством смотрела, как Агатами ощупывала дыры своими длинными пальцами с аккуратно ухоженными ногтями. Агатами поймала взгляд девочки и усмехнулась:

    — Терпеть не могу длинных ногтей. Лучше всего — вот так. И в работе не мешают.

    — В работе? — удивилась Сэцуке.

    — Да, в работе, — сказала Агатами. — Так, посмотрим, что у него внутри... — ее палец погрузился в дыру на животе медведя.

    — Осторожнее!

   Агатами погладила медведя и положила рядом с собой.

    — Набит ватой, как обычный плюшевый медведь. Имеется две дыры, очень похожие на входные пулевые отверстия, но при более тщательном осмотре самих пуль обнаружено не было.

   Сэцуке, разинув рот, слушала деловитый комментарий Агатами.

    — Ты похожа на детектива, расследующего преступление!

   Агатами рассмеялась:

    — Насмотрелась сериалов по ящику. Там есть одна тетка-судмедэкспорт, которая трупы осматривает. У нее такой же занудливый голос. А медведя надо зашить, если он тебе так дорог...

    — Дорог, — подтвердила Сэцуке. — Иногда мне кажется, только ты не смейся... Не будешь смеяться?

    — Не буду, — серьезно сказала Агатами.

    — Честно-честно?

    — Честно-честно.

    — Так вот, иногда мне кажется, что Эдвард со мной разговаривает!

   Агатами открыла рот и внимательно посмотрела на медведя, как будто ожидая, что прямо сейчас к нему вернется дар речи.

    — И что он говорит?

   Сэцуке пожала плечами:

    — Мне ведь это только кажется. Я ничего не слышу на самом деле, но иногда в воспоминаниях проскакивает... словно мы разговаривали... даже не разговаривали, а так... болтали.

   Агатами помолчала, а потом как-то странно поинтересовалась, будто через силу произнося каждое слово:

    — Хочешь получить очень хороший совет, Сэцуке?

    — Да.

   Агатами похлопала медведя по лапе:

    — Избавься от игрушки. Чем меньше у тебя будет собственных вещей, вещей, которые тебе дороги, с которыми ты не можешь легко расстаться в любой момент, тем... тем лучше для тебя.

   Сэцуке всплеснула руками:

    — О чем ты говоришь, Агатами?! Почему? Почему ты так советуешь?

   Агатами подошла к столу, подвигала манипулятором, активируя терминал «Нави». Сэцуке смотрела на ее коротко остриженные фиолетовые волосы, сквозь которые просвечивала розовая кожа затылка, и ей казалось, что Агатами ничего не ответит. Она почему-то знала, что подруга права, что это лучший совет, который только может дать один близкий друг другому близкому другу, потому что это был жестокий совет, а лишь настоящие друзья могут не боясь говорить жестокую правду. Но...

   Сэцуке взяла Эдварда на руки и прижала к себе. Он пах домом. Далекий, полузабытый запах тепла, уюта, защищенности, будоражащий, пробуждающий смутные тени воспоминаний о той жизни, которой уже нет, которой, может быть, и не было.

    — Иди сюда, — позвала Агатами. — Смотри. Это тебе должно понравиться.

   На экране «Нави» развернулась сложенная из разных квадратиков картинка, где в каждой ячейке двигались люди, снимали что-то с вешалок, рассматривали в витринах, выходили из широких дверей с большими пакетами.

    — Что это? — спросила Сэцуке.

    — Терапия, — объяснила Агатами. — Тебе, а заодно и мне, требуется небольшой курс покупко-терапии. А это то место, где мы ее можем получить!

    — Магазин, — догадалась Сэцуке.

    — Не просто магазин, — подняла указательный палец Агатами, — а «Рапунцель» — крупнейший торговый центр Брии, если не всего Хэйсэя! Многочисленные этажи, многокилометровые пространства, где можно выбрать все, что понадобиться школьнице — от нижнего белья до красивых шмоток! Идем?

   Сэцуке смутилась.

    — А нам можно? Можно выходить из школы?

   Агатами рассмеялась.

    — Ты думала, что мы здесь как в тюрьме? Ходим стройными рядами на прогулки и в туалет? На этот счет не беспокойся! И выпустят, и впустят, никто слова не скажет. Только держись рядом со мной.

    — Но... Агатами, там, наверное, все очень дорого? Я боюсь, что мне не хватит денег на карточке...

   Агатами встала, подошла к шкафу и вытащила из под него большую сумку. Стряхнула с нее пыль и водрузила на стол. Открыла замок. Сэцуке с опаской заглянула внутрь и увидела, что сумка набита пачками денег, небрежно перетянутыми разноцветными резинками.

    — Этого будет достаточно? — иронично спросила Агатами.

   

   

13

   Рюсин сверялся со своим наладонникам и командовал, когда надо было переходить с дорожки на дорожку. Уже начинало смеркаться, под куполом, накрывающим улицу, постепенно разгорались огни. Гроздья фонарей отбрасывали острые разноцветные лучи, которые, словно иглами, пронизывали рекламные голограммы. Если перегнуться через перила, то можно было увидеть, как по многочисленным нижним ярусам идут потоки машин, проносятся скоростные поезда метро, и все это движение, многоцветие, огни отражаются на зеркальных боках многоэтажников, соединенных друг с другом ажурными мостами, по которым так же идут и едут люди.

   Указатели как-то терялись среди хаоса города, а желтые электронные схемы, мимо которых иногда проезжал эскалатор, казались столь запутаны, что походили скорее на младенческие каракули, и где было невозможно разобраться в многоцветном переплетении разноуровневых улиц с крупными точками, отмечающими месторасположение магазинов, ресторанов, кафе, клубов и прочих заведений, рассчитанных на то, чтобы принять в свое чрево усталого, голодного, скучающего посетителя и через какое-то время отрыгнуть того же посетителя еще более усталым, но сытым и довольным.

   Агатами и Тэнри ехали немного впереди. Тэнри держал сумку с деньгами и, кажется, пытался взять Агатами за руку, но та нежностей не позволяла и гордо смотрела вверх. Рюсин прохаживался стилом по яркому экранчику, крутил головой во все стороны и громко сообщал:

    — Переходим на путь «С»! Сходим с дорожки и идем вон по тому мосту! Ориентир — книжный магазин! Наша дорожка — синяя!

   Город пугал Сэцуке. Ей самой хотелось ухватиться за руку Рюсина, вцепиться в него покрепче и не отпускать. Она бы так и сделала, если бы не стеснялась. А то еще возомнит о себе что-нибудь... или о ней... Не успели познакомиться, а она уже на шею готова повеситься. Не на шею, поправила Испуганная Сэцуке, а за руку. Ты бы и на шею повесилась, возразила Рассудительная Сэцуке, тебе только дай волю! Стой, где стоишь и не моргай!

   Агатами надоели раскаянные фразы Тэнри о том, что на самом деле он ничего этого не хотел, что он никакой не извращенец, а сделал это исключительно в воспитательных целях, и если Рюсин вполне справедливо получил от Агатами по ушам, то он, Тэнри, почти ни в чем не виноват, а если и виноват, то только в том, что ему небезразлична озабоченность друга, которая в один прекрасный момент может завести его не на ту дорожку, по которой ходят приличные люди...

   Последние слова о дорожке, которые Тэнри наверняка вычитал из какого-то учебника по этике, окончательно разозлили Агатами. Она уже слегка жалела, что не избавилась от этих «прилипал» еще в пансионате, когда они виноватыми собачонками увязались за ней и Сэцуке.

    — Вас, мальчишек, одно только в девчонках интересует! — толкнула Агатами Тэнри. — Как вам вообще такое в голову пришло! Ладно, что вы еще на меня нарвались, а не пошли сразу спрашивать у Сэцуке!

    — Агатами, — Тэнри перехватил сумку поудобнее. Камни они что ли туда наложили? — Хватит... Я же извинился. Хочешь, я и у Сэцуке извинение попрошу?

    — Только попробуй, — показала кулак Агатами. — Знаю я вашу подлую хитрость. «Извини меня, Сэцуке!», — передразнила девочка. — «За что?» — «За то, что хотели узнать твой любимый цвет!». Тьфу!

   Тэнри оглянулся. Рюсин с потерянным видом осматривался по сторонам, а Сэцуке в нелепых обносках Агатами прислонилась задом к перилам, скрестила руки на груди и смотрела куда-то вверх. Вращающиеся прожекторы высвечивали в сумраке множество блесток, которые теплыми снежинками усеивали людей и эскалаторы.

    — Сходим, — наконец сказал Рюсин и соскочил на неподвижную зеленую дорожку.

    — Как ты только здесь во всем разбираешься, — сказала Сэцуке. — Я бы сразу потерялась.

    — Я — тоже, — буркнул Рюсин. Ему до сих пор было неловко разговаривать с Сэцуке, словно девочка знала об утреннем происшествии и могла составилть о Рюсине самое плохое мнение. — Мы и потерялись.

    — Что случилось? — спросил Тэнри. — Опять не туда свернули?

    — У меня нет этого места на карте, — пожаловался Рюсин.

    — Ну-ка, — Агатами забрала наладонник у Рюсина. — Тормоз, ты куда нас вообще завел?!

   Сэцуке место, где они сейчас находились, понравилось. Эскалаторы двумя узкими реками втекали под купол из разноцветного стекла, к высокому потолку взметались резные колонны, посредине зала, или площади на постаменте возвышалась скульптура ангела. Широко раскрытые крылья отбрасывали глубокие тени на мраморный пол, и казалось, что если вглядеться во тьму, то там можно разглядеть сияние крошечных огоньков.

    — Это, к твоему сведению, Площадь Ангела! Усек? Ан-ге-ла, — Агатами показала Рюсина на постамент. — А нам нужна — Площадь Звезды! Зве-зды!

   Рюсин разозлился:

    — Ты сама ничего не соображаешь! Зачем тебе Площадь Звезды?! Площадь Звезды и рядом с «Рапунцелем» не стояла!

    — Ага, зато Площадь Ангела — стояла! Что ж ты квакаешь, что потерялся?!

    — Я не квакаю!

    — Хорошо, — внезапно успокоилась Агатами. — Тогда покажи мне маршрут, которым ты нас вел.

   Тэнри подошел к Сэцуке и с облегчением поставил сумку на скамейку.

    — Красивая скульптура, — сказал он.

    — Красивая, — вздохнула Сэцуке. — Только никто этого не замечает...

   Тэнри огляделся. Люди ехали по дорожкам, смотрели себе под ноги, читали газеты. Иногда среди замерших и каких-то неживых фигур возникало движение — маленьким детям надоедало держаться за руки мам и пап, и они принимались носиться по эскалатору, спрыгивая на неподвижные участки и затем вновь запрыгивая на убегающую дорожку.

    — Все заняты своими делами. Если бы мы не заблудились, то тоже не обратили бы на нее внимание.

    — Я бы обратила, — сказала Сэцуке.

   Подошли растерянный Рюсин и кипящая от ярости Агатами.

    — Ну что? — поинтересовался Тэнри. — Разобрались?

    — Разобрались, — кивнул Рюсин. — Если бы она еще не орала, то я бы быстрее разобрался!

   Агатами схватила Сэцуке за руку и потащила за скульптуру ангела, где оказался длинный коридор, выведший их на верхние галереи «Рапунцеля». Отсюда торговый центр представал пугающим по своему размаху и запутанности городом в городе, лабиринтом, мешаниной прозрачных коридоров-«макаронин», по которым неторопливо разгуливали люди и рассматривали блистающие витрины, переполненные разноцветными конфетти платьев, курток, брюк, обуви, телевизоров, вычислителей, велосипедов, машин, шоколада, напитков, в общем всего того, и еще больше — сверх того, что должно сделать жизнь каждого посетителя торгового центра не только удобной, но и счастливой.

   В сверкающие многоугольники магазинов вклинивались островки развлекательных центров, откуда доносилась музыка, вспыхивали салатовые, карминные, пурпурные лучи лазерного представления, выводящие по воздуху виртуальными кисточками почти мгновенно выцветающие пастельные пейзажи.

    — Ура! — заорал Рюсин.

    — Ура! — подхватили Сэцуке, Агатами и Тэнри. — Ура!

   

   

14

   Эксперты в белых халатах, масках и прорезиненных перчатках возились за стойкой, собирая глиняные осколки в пакеты. Манга так и осталась лежать около кассы, и с ее страниц таращились кровожадные демоны. Патрульные машины освещали место происшествия прожекторами, а вспышки проблесковых маячков изрядно действовали на нервы.

   Ерикку сидел за столиком и смотрел на пакет с тем, что Банана купила перед самой своей смертью. Ему казалось, что стоит притронуться пальцами к бумажной упаковке, и он почувствует тепло стаканчиков с кофе, которое оказалось долговечнее человеческой жизни. Ружье валялось тут же на столе, и от него кисло пахло порохом.

    — Соболезную, — сказал Бензабуро, опускаясь на противоположную лавку.

   Ерикку ничего не ответил. Да и что тут ответишь? Ну, соболезнует. Ну, высказывает слова искреннего сочувствия. Разве этим теперь поможешь Банане?

   Бензабуро потрогал пальцем ствол ружья:

    — Иногда такое случается. Очень сожалею.

   Да, случается. Стоит допустить малейшую оплошность, и такое незамедлительно случается. Мы чересчур много думаем о том, что необходимо сделать, и совсем не думаем о том, чего делать не следует. Почему же это случилось? Рутинное дежурство...

    — У них здесь должно быть целое гнездовье. — сказал Бензабуро. — Кровососы проклятые.

   Ерикку покачал головой.

    — Нет, не гнездовье. Бармен был големом, нахватавшемся анимы, а та тварь... Тварь к нему не имела отношения.

    — Почему ты так думаешь?

   Думаешь...

   «Я предупреждал вашу девочку, господин».

   Так и сказал — «вашу девочку». Ерикку сжал кулаки и заскрипел зубами. Хотелось кричать, орать, разбрызгивая слюной, стучать по столу, хотелось даже врезать в участливо-безразличное лицо Бензабуро, как будто тот действительно виноват в том, что Ерикку облажался. Облажался. Точно. Вот как это называется.

   «Я предупредил вашу девочку, господин. Но она все-таки решила посмотреть сама. Такова жизнь, господин, и она ничем не отличается от сна».

   «Заткнись, глина!»

   Ружье упирается в подбородок голема, но тот не выглядит испуганным. Он спокоен и невозмутим.

   «Вы ошибаетесь, господин, я — обычный человек».

   Очень убедительно. До невозможности убедительно. И такие честные глаза умудренного жизнью старика. Ерикку бы поверил ему, если бы не чувствовал, как в его позвоночнике прорастает, распускается огненный цветок. Отсос энергии, истечение анимы. Голен готовится высосать его до донышка, потому что с Бананой у него ничего не получилось. Банана оказалась слишком молода для него. Но только для него...

   «Вот мы и посмотрим, вот мы и посмотрим», — шепчет Ерикку и нажимает на спусковой крючок. Тяжелая отдача в руки, он отшатывается, а в голове бармена возникает уродливая дыра, по его телу змеятся трещины, руки скребут по столу, пытаясь дотянуться до Ерикку. Затем ослепительная вспышка, и свист разлетающихся глиняных осколков.

   Ты считал себя человеком, урод? Теперь ты просто куча обломков.

    — Что было на помойке? — спросил Бензабуро. — Он-и? Бакэмоно? Гаки? Кицунэ?

    — Нет, нет... — Ерикку вспомнил ощущение распростертой над ним тьмы и ужасающее присутствие смерти.

    — Каппа?

    — Я... я не знаю. Что-то совсем другое, — Ерикку пододвинул пакет к себе поближе, пошарил внутри и достал стаканчик.

   Бензабуро казалось, что руки у Ерикку должны трястись, что ему не удастся справиться с тугой пластиковой крышкой, но полицейский спокойно снял ее и отхлебнул кофе. Вот это выдержка! Бензабуро поежился. Случись такое с его напарницей, он бы не то что кофе открыть, он бы неделю в раковину блевал. От страха.

    — Можно и мне? — попросил Бензабуро, протягивая руку к пакету.

    — Там больше ничего нет, — сказал Ерикку и пододвинул пакет к себе.

    — Но...

    — Проваливай. И скажи капитану, что рапорт будет готов к утру. Завтрашнему утру. Я постараюсь.

   Бензабуро встал.

    — Постарайся, Ерикку, постарайся. И главное — не раскисай.

    — Хорошо.

   Кофе был паршивым и нисколько не бодрил. Безвкусная коричневая жижа стекала теплым ручьем по гортани и собиралась в пустом желудке заболоченным озерцом. Ерикку смотрел в окно, где Бензабуро разговаривал с патрульными, а тем временем пальцы ощупывали ту штуку, которая находилась в пакете.

   «Можно и мне?»

   «Там ничего нет... кроме странной штуковины, похожей на вырезанный из голубого пластика куб с отверстиями».

   Что за черт! Почему эта штуковина была в пакете? Откуда Банана ее взяла? Или это не Банана? Тогда кто? Голем? А ему это зачем?

   Башка раскалывается, пожаловался самому себе Ерикку. Уж себе-то он в праве пожаловаться... Кажется, что не голему всадил заряд, а себе, и теперь его очередь трескаться и рассыпаться на мелкие кусочки.

   Ерикку отставил стаканчик, взял пакет, сунул под мышку ружье и вышел на улицу.

   

   

15

    — Вы, мальчики, стойте здесь, — приказала Агатами, — а мы походим вон в том магазинчике.

   Они стояли на развилке, где от небольшого фонтана в разные стороны разбегались лучи коридоров — одни уходили наверх, другие спускались в нижние ярусы, третьи оставались на том же уровне и змеились вдоль витрин со всяческой женской дребеденью — косметикой, бельем, чулками, платьями, брюками, блузками, бижутерией и обувью.

    — Вы надолго? — хмуро спросил Рюсин.

    — Навсегда, — гордо сказала Агатами, взяла Сэцуке под руку, и они скрылись за стройными рядами уродливых манекенов все в тех же трусиках, лифчиках и колготках.

    — Садись, — похлопал Тэнри по лавке.

    — Есть хочется, — признался Рюсин. — Прогулки с девочками на меня действуют изматывающе.

    — Зато ты имеешь небольшой, но реальный шанс получить ответ на свой вопрос, — философски заметил Тэнри.

    — Какой вопрос? — не понял Рюсин. — А-а-а... Нет, спасибо. Подглядывать я не собираюсь.

   Рядом в галерее притулился обшарпанный автомат, продающий всякую съедобную и несъедобную мелочь, в том числе шоколадные батончики и банки с соком, — за мелочевку или за удар ногой по отмеченному краской каким-то благодетелем месту с надписью — «Бей сюда».

    — Тебе что взять? — спросил Тэнри.

    — То же, что и тебе, но в два раза больше, — Рюсин закинул руки за голову, вытянул ноги и засвистел модный мотивчик.

    — Следи за сумкой, — предупредил Тэнри.

    — Ага.

   Как оказалось, мелочи хватило только на порцию самому Тэнри — большой батончик с изображением пингвинов и банку фруктовой смеси. Оглядевшись и убедившись, что поблизости никого нет, Тэнри пнул автомат в отмеченное место. Глупый механизм загудел и отплюнул пачку ароматических палочек. На второй удар он выдал коробочку с изображением большеглазых девочек, затем — спортивную газету, пастилки от головной боли, пушистую игрушку-белочку, лотерейный билет и каучуковый шарик.

   Благо, что галерея оставалось пустой, и никто не видел, как Тэнри методично пинает металлический ящик, тщетно пытаясь получить за просто так еще что-нибудь съедобное для Рюсина. Когда всяческий хлам перестал помещаться в карманах, Тэнри решил остановиться.

    — Не хочешь? — поинтересовался мальчик у торгового автомата.

   Не хочу, подмигнул ящик экраном, по которому полз бесконечный список предлагаемых к продаже мелочей.

    — Развлекаешься? — уже грозно спросил Тэнри.

   Развлекаюсь, согласился ящик.

    — Ну, тогда держись, — честно предупредил Тэнри.

   Ладони уперлись в металлическую обшарпанную шкуру автомата, Тэнри напрягся, словно пытаясь продавить твердую поверхность, из под пальцев выступила густая чернильная жидкость, и ящик вывернулся. То есть, конечно, с ящиком, как таковым, ничего не произошло, и любой случайный прохожий не обратил бы внимания на подростка, который стоит около торгового автомата, опираясь на него руками. Но на самом деле Тэнри находился уже там — в механических и электрических внутренностях, он ощущал слабое покалывание в руках, которые все глубже погружались в темноту, в сплетение линий подачи заказов, в пластиковые соты, где хранились батончики, соки, ароматические палочки, брелки, газеты.

   Он закрыл глаза, потому что они теперь ему мешали. Необходимо сосредоточиться на кончиках пальцев, на странном ощущении видения не глазами, а чем-то совершенно иным.

   Мир устроен гораздо сложнее, чем кажется. Нет более обманчивого органа чувств, чем глаз. Там, где обычный человек видит каменную, непроницаемую стену, Тэнри видит сложный узор, паутину, тонкую, со множеством пустот, сквозь которые так легко пройти. А уж просунуть руки и достать то, что тебе надо, и вообще пара пустяков.

   Вот то, что ему нужно. Твердое, сладкое, съедобное. Аккуратно берем, еще аккуратнее вытаскиваем. Батончики. Снова возвращаемся. Должно быть что-то прохладное. Нет, от этого пахнет спиртным. Наверное, пиво. Рюсину пиво пить не следует. Рюсину следует пить сок. На худой конец — минеральную воду.

    — Держи, — Тэнри кинул добычу Рюсину на колени.

    — Батончики, — скривился Рюсин. — Надоели батончики. Почему считается, что продавать шоколадки через автомат — хорошая идея?

    — А что в ней плохого? — Тэнри отхлебнул из банки сок. Сок оказался таким же приторным, как и батончик.

    — Лучше бы продавали бутерброды с сыром. Или с колбасой.

    — Ты еще вспомни, что у нас должно было быть на ужин, — хладнокровно предложил Тэнри.

    — А что у нас должно было быть на ужин? Кстати, — всполошился Рюсин, — на ужин мы опоздали! С этими девчонками — никакого режима питания!

   Тэнри прожевал батончик, скатал из обертки шарик и ловко закинул его в зев утилизатора. Благодарная машина одобрительно загудела, переваривая бумажку.

    — Как тебе Сэцуке? — поинтересовался Тэнри.

    — Нормальная девчонка, — немного подумав ответил Рюсин. — Только... чересчур какая-то...

    — Какая?

    — Ну, домашняя что ли. И глаза у нее, по-моему, на мокром месте. И вообще, она шепелявит!

    — Что-то я не заметил, — покачал головой Тэнри. — Говорит вполне нормально.

    — Шепелявит, шепелявит, — сказал Рюсин. — Это, конечно, не порок — шепелявить, но уж если ты что-то не выговариваешь, то нужно избегать таких слов. Контролировать себя.

    — А если заикаешься? — спросил Тэнри.

    — Тем более надо молчать!

    — Жаль, что ты не заика.

    — Ни и что? Разве я много болтаю? Я и так всегда молчу. Почти всегда, — поправился Рюсин.

    — Вот-вот. Но когда открываешь рот, то сразу попадаешь в какую-нибудь историю!

    — И в какую же я историю попал? — Рюсин залез на лавку с ногами и в волнении бросил пустую банку в фонтан.

   Тэнри пожалел, что затеял разговор. Хотя, почему затеял? Так, болтали ни о чем, но теперь от Рюсина не отделаешься. Рюсин относится к той разновидности спокойных людей, которые, перейдя некую грань, превращаются в раздражительных зануд. Стоит лишь затронуть какую-то спусковую пружину, и Рюсин готов целый день гундеть, жужжать, бормотать о том, что Тэнри не прав, что он многое в Рюсине не понимает, что погода слишком плохая, а дождь вообще надоел. Но вот что конкретно активизировало Рюсина-Зануду Тэнри так пока и не разобрался.

    — Нет, ты мне скажи — в какую историю я влип из-за своей болтовни?

   Тэнри вздохнул. Скорее бы вернулись Агатами и Сэцуке.

   Тем временем из галереи, ведущей в развлекательные залы, появилась толпа мрачных личностей. Личности гремели цепями, скрипели кожей, дымили ароматическими палочками и жадно присасывались к банкам с пивом, смачно отрыгивая после каждого глотка. За ними тянулся широкий след мусора из пакетиков от жареной картошки, оберток жевательных резинок, обрывков газет, которые личности скатывали в комки, кидали ими друг в друга и гнусно ржали.

   С первого взгляда было видно, что для банды день не задался — разноцветный грим на лицах неряшливо размазан, когда-то торчащие в разные стороны волосы теперь уныло обвисли, носы и губы распухли и кровоточили, заклепки из курток выдраны, а у одного экземпляра длинный кожаный плащ оказался вообще располосован в лапшу.

   Один из банды подошел к Тэнри и Рюсину:

    — Привет, голыши! Деньги есть?

   Рюсин оглядел урода с ног, обутых в умопомрачительные мохнатые бахилы, до головы, когда-то загримированной под клоуна, но теперь украшенной смачным черным отпечатком чьей-то четерехпалой ладони.

    — Отвали, придурок, — вежливо попросил Рюсин.

    — Чё-ё-ё-ё?!

    — Он еще и глухой, — деланно пожаловался Рюсин замершему Тэнри и заорал:

    — Убогим сегодня не подаем!!! Понял, идиот?!

   Уроды даже обрадовались. Неудачный день, отягощенный стычкой и позорным бегством от конкурентов и службы безопасности «Рапунцеля», требовал предпринять все силы, чтобы хоть каким-то образом завершить его более менее достойно. Избиение двух наглых подростка подходило для этой цели как нельзя лучше.

    — Вешайся, сопляк, — посоветовал урод с отпечатком.

   

   

16

   Ошии сидел перед вычислителем. По черному экрану ползли колонки зеленых чисел. Печатная машинка отплевывала бесконечную ленту с расчетами, на которой Акуми что-то отмечала остро заточенным карандашом. В лаборатории горел свет, так как жалюзи плотно закрывали окна.

    — Как ваша жена? — внезапно спросила Акуми.

   Законы вежливости требовали ответить на вежливый и необязательный вопрос такой же вежливой и необязательной фразой: «Благодарю вас, Акуми. Моя жена чувствует себя хорошо». Или: «Благодарю, у нас все отлично». Любая жизнь — набор стандартных кубиков: стандартных поступков, стандартных вопросов, стандартных ответов, стандартных эмоций, из которых каждый безуспешно пытается построить нечто оригинальное.

   Ошии вздохнул:

    — Она снова в больнице, Акуми. Но я надеюсь на благоприятный исход.

   Акуми сделала очередную отметку и посмотрела на Ошии:

    — Я очень вам сочувствую, Ошии. И... завидую вам, — девушка слегка покраснела.

    — И в чем же вы мне завидуете? — поинтересовался Ошии. Колонки чисел сменились стройными же рядами буквенных кодов.

    — Вашей выдержке. Случись у меня в семье такое, то я бы уже ни о чем не могла думать. У меня бы все на пол валилось!

   Ошии развел руками.

    — Значит я вот такой... бессердечный.

   Акуми прижала распечатки к груди и торопливо заговорила:

    — Нет, нет, господин Ошии! Вы не так меня поняли! Я не это хотела сказать... Прошу прощения, если... Я хотела выразить вам... сочувствие, восхищение...

   Ошии улыбнулся и погрозил девушке пальцем:

    — Акуми, осторожнее, Акуми! Флирт на работе только мешает! Давайте не восхищаться попусту друг другом, а делать свое дело — аккуратно и тщательно.

   Девушка совсем смутилась.

    — Я знаю, господин Ошии, что держусь в лаборатории только благодаря вашей поддержки, — из ее глаз вытекла пара крупных слезинок.

   А как на это реагировать, господин Ошии? Бежать за салфетками? Принести стакан воды? Какой кубик выбрать из стандартного набора «Сочувствие»?

    — Ну, Акуми, вы преувеличиваете. Вы действительно хороший работник, я ценю вашу... усидчивость.

   Усидчивость. Вот так комплимент! Не удивительно, если девочка еще больше разревется. Она же сюда не сидеть пришла.

   Акуми достала из кармана халата платок и промокнула глаза. На белоснежной ткани остались отпечатки зеленой туши.

   В дверь просунулась лохматая голова Коши:

    — Господин Ошии, вас вызывают в испытательный зал на третьем уровне. Привет, Акуми! Как дела?

    — Бесподобно, — буркнула Акуми, пряча платок.

    — А что ты делаешь сегодня вечером?

   Ошии взял распечатки у девушки, свернул их в толстый, неряшливый рулон, отодвинул лохматого Коши и вышел в коридор. Перед тем как нажать кнопку лифта, он оглянулся. Сердцеед Коши все еще стоял около лаборатории, нырнув головой внутрь. Акуми оставалась в надежных руках.

   Лифт тронулся, начав долгое погружения в недра исследовательского комплекса корпорации «МЕХ». Все глубже и глубже, мимо этажей, уровней, сквозь бронированные плиты высшей защиты, которые распахивают свои тяжелые пасти, проглатывают падающую капсулу лифта и тут же схлопываются, сжимают остро заточенные зубы, отрезая Ошии от внешнего мира. И он чувствует как на плечах начинает громоздиться невыносимая тяжесть «Черной Луны», как что-то холодное проникает в грудь и сплетается тугим узлом вокруг сердца. Приближается мир высшей реальности, по сравнению с которым любой человек — лишь тень на стенах пещеры.

   Безразличный луч идентификатора скользнул по радужке глаз, и диафрагма разошлась, открывая сумрачный коридор, опутанный черными змеями проводов.

    — Господин Ошии, вы где? — зашипел передатчик.

    — Я уже иду. Без меня не начинайте.

    — Ждем.

   И вновь гнетущая тишина. Мир безмолвия. Даже искусственные звуки работающих механизмов, вентиляторов, трансформаторов и прочей машинерии не могут пробиться сквозь вязкий воздух, преодолеть сопротивление анимы и растечься по переходом если не приятным, то каким-то оживляющим окружающую обстановку шумом. А так — словно в уши вбили плотные пробки.

   Кому первому пришло в голову назвать это грандиозное сооружение «Черной Луной»? Очень удачное и устрашающее имя. Интересно, а кто вообще наверху знает о том, что происходит внутри Хэйсэя? На чем действительно воздвигнут колоссальный город? Какие тайны скрывает в своих глубинах?

   Наверное, большинство обывателей до сих пор думает, что полиаллой — это что-то вроде нефти, вполне утилитарная субстанция, полезное ископаемое... Для них даже анима значит не больше, чем газ в плите — очень удобно для разогревания риса.

   В наблюдательном пункте собралась почти вся команда. Ошии отдал распечатку подскочившему Ичиро, надел очки и подошел к Дои, так и не соизволившему оторвался от перископа. Казалось, что громадная пиявка присосалась к его лицу. Ханеки ткнула Дои в бок, и тот наконец-то поднял голову.

    — Машины на своих позициях, шеф, — доложил он. От кожуха вокруг глаз Дои отпечатались глубокие красные рубцы, что делало его похожим на разъяренную сову.

    — Полиаллой?

    — Заканчиваем подачу, — сказала Ханеки. — Еще пару минут и бассейн наполнится.

   Даже человеческие голоса приобретали вблизи источника анимы какую-то неестественную тягучесть, словно некто отмерял их строго дозированными порциями и методично закапывал в уши. Как лекарство.

    — Телеметрия?

    — Телеметрия отлажена, — отозвался Дои.

    — Машины на позициях, — не дожидаясь вопроса сказал Каби. — Сегодня у них особенно праздничное настроение.

   Ханеки постучала по деревянной панели стола:

    — Будем надеяться на успешное тестирование.

    — У кого-то есть сомнения? — спросил Ошии.

    — Не то что сомнения, — Дои потер рубцы вокруг глаз, — но предощущение, что...

    — Что?

    — Что-то мы упустили. Предыдущие тесты были крайне неудачны, но я еще ни от кого не услышал внятного объяснения причин этого.

    — Неотработанность технологии сборки «мехов», — сказала Ханеки. — Разве недостаточная причина? С экспериментальными сериями всегда так. А ваше мнение, шеф?

    — Дело не в машинах, — сказал Ошии. — Вся проблема в полиаллое. И аниме. Мы до сих пор ясно не представляем себе их свойств. Сложно проектировать машину, если не знаешь, в каких условиях ей предстоит работать.

    — Тогда надо брать за жабры умников из «Стереомы», — подал голос Каби. — В конце концов, они заказчики! Надо поставить вопрос ребром!

    — Как поставить? — переспросила Ханеки.

    — Ребром, — Каби раздраженно рубанул рукой по столу. — Вот так.

    — Разговорчики, — пресек Ошии. — На эту тему бесполезно спорить. Будем идти методично и согласно разработанному плану. Проверяя каждый шаг.

    — Полиаллой залит, — сказала Ханеки.

   Ошии поправил очки.

    — Поднимайте щит. Приготовиться к удару.

   

   

17

    — Уроды!

    — Голыш!

    — Раскрашенные зонтики!!!

    — Ты что сказал, слизняк?!!

   Рюсин разошелся не на шутку. Он стоял на скамейке, сжав кулаки и наклонившись к толпящимся перед ним отаку и когяру, словно примериваясь — в чей нос вцепиться зубами. Тэнри беспокойно оглядывался, выискивая подходящее орудие для назревающей драки.

    — Это что здесь такое? — спросила подошедшая Агатами.

   Сэцуке держала многочисленные пакеты и в замешательстве оглядывала разворачивающееся действо. Агатами отдала ей свои сумки:

    — Стой здесь и не вмешивайся.

   Агатами бесцеремонно растолкала уродов и встала между ними и Рюсином — руки в бока, одна нога вперед.

    — А это что еще за цыпочка?

    — Девочка, хочешь с нами поразвлечься?

    — Уматывай, дура, отсюда, пока и тебе не наваляли!

   Агатами благосклонно кивала, выслушивая вопящих.

   Сэцуке показалось, что она присутствует на каком-то странном представлении, где заранее расписаны все роли, действия, но по странной случайности актеры позабыли сюжет спектакля и теперь изо всех сил пытаются спастись от неминуемого провала, действуя в соответствие с теми масками характеров, которые они на себя надели. Не было ни страшно, ни даже любопытно, чем все может продолжиться, хотелось лишь, чтобы унылое представление побыстрее прекратилось.

   Отаку с кольцом в носу протянул к Агатами пятерню, намереваясь схватить девочку за плечо, на что Агатами сделала неуловимое движение, и толпа рассыпалась, как кегли, сбитые метким попаданием шара. Кто-то упал, кто-то отлетел к стенам. Сэцуке попятилась.

    — Ну что, уроды?! Продолжим?! — задорно крикнула Агатами.

   Рюсин и Тэнри слезли с лавки и встали бок о бок с ней. Уроды шевелились, поднимались и вновь сбивались в толпу. Зататуированные руки доставали из потайных карманов ножи и бритвы. Возникшая тишина разбавлялась теперь только тяжелым дыханием и звуками плевков.

    — Они вооружены, — предупредил Тэнри.

    — А то я не вижу, — процедила Агатами.

    — Люблю поразмять кости, — прорычал Рюсин.

    — Оно и заметно, — сказала Агатами. — Спокойно тебе не сиделось...

   Безобразные маски выплывали из темноты, и Рюсину казалось, что он оказался в окружении злобных туземцев-людоедов. От них пахло кровью, из разинутых ртов смердело гнилыми зубами и больными желудками, и лишь лезвия сверкали холодным голубым блеском. Как будто льдинки в бурлящем океане ненависти, злобы и ужасающего голода.

   Тэнри чувствовал локтем стоящую рядом Агатами, и через это прикосновение ощущал ее веселую ярость, под которой в то же время скрывалась бездна стылого спокойствия, откуда могли вынырнуть на поверхность весьма жуткие чудовища. Если кого и стоило бояться в предстоящей драке, так это саму Агатами.

   Сэцуке вжалась в стену и беспомощно оглядывалась, но больше никого вокруг не было. Хоть бы кто-нибудь из взрослых появился! Забежать в магазин и просить помощи у продавцов? Чтобы они вызвали полицию? Не успеть. Словно черное, пузырящееся болото охватывает Агатами, Рюсина и Тэнри, смыкается вокруг них, захлестывает с головой... Сэцуке от ужаса зажмуривается, а когда открывает глаза, то видит, что ее друзья не утонули, как-то сумели выбраться на поверхность, расталкивая, разбрасывая зловонные волны, которые при каждом ударе обретали личины, очень похожие на человеческие, но, в тоже время, оставалось в них что-то от стихии — тупой и упрямой.

   Агатами задыхалась. Липкая вонь забивала нос, из глаз текли слезы, ужасно хотелось вздохнуть полной грудью, но ее тянули вниз, хватались жадными руками за лодыжки, пытаясь опрокинуть на пол, и приходилось снова и снова вбивать каблуками упрямых тварей в мраморные плиты, чувствуя их содрогание. Это отнимало те драгоценные мгновения, которые она могла потратить на блоки, ответные выпады, удары. Уже пару раз лезвия скользили по подставленным предплечьям, но Агатами удавалось сконцентрироваться, отразить, оттолкнуть их стылые языки.

   Страха не было. Что страшного в банальной драке? Главное здесь — выдерживать темп, чувствовать локоть товарища и бить с максимальной эффектностью, то есть стремясь попасть в носы, глаза, губы, все то, что немедленно начинает распухать, кровоточить. И еще ломать пальцы. Это наименее эстетичное, но наиболее действенное средство даже не столько физического, сколько морального воздействия. Где вы, пальцы?! Дайте мне ваши пальцы, бандерлоги!!!

   Вскоре Тэнри обнаружил, что они все трое стоят спиной к спине, а уроды с завидным и достойным восхищения упорством накатываются на них, обрушиваются упрямыми волнами на стальные и бетонные выступы профессиональной защиты, обвисают на них желеобразной массой и отступают назад, оставляя на полу лужицы крови и обрывки одежды.

   Тэнри втискивал кулаки и ноги в упрямую массу, и на каждый удар в ответ выплескивалось нечто жидкое, горячее, словно противники были по горло наполнены какой-то вязкой дрянью. Особенно злили разрисованные лица, даже не лица, а — воздушные карнавальные шары, колышущиеся где-то наверху, живущие отдельной от их тел жизнью, с застывшей усмешкой выделяясь из темноты схватки, разевая черные провалы ртов только для того, чтобы извергнуть из себя очередную порцию слизи.

   Больше всех не повезло Рюсину. Именно на его фланге скопилось наибольшее количество ножей и бритв, а так же парочка велосипедный цепей, обмотанных изоляционной лентой и украшенных заточенными крючьями. К счастью, уроды так бестолково торопились смести Рюсина, располосовать его, отдубасить цепями, что только мешали друг другу, и оставалось лишь выбрать из сталкивающихся фигур ту, что оказалась ближе, вцепиться, вжаться в нее, сделать шаг, перевести нетерпеливое движение противника в нужное направление, подставив живой щит под град ударов, снова отступить, выбрать, схватить, подставить...

    — Как вы там?! — крикнула Агатами.

    — Держимся! — крикнул в ответ Тэнри.

    — Не надоело?!

    — Мне надоело, — прорычал Рюсин, и очередная тварь полетела в фонтан. — На редкость упрямые уроды!

    — Пора домой, — заключила Агатами.

    — Пора, — согласился Тэнри.

   Сэцуке не уловила точно, что произошло, но в мешанине дерущихся вдруг что-то вспыхнуло, окутало неуклюжие тела багровой аурой, опрокинуло их, разметало, теперь уже окончательно, и лишь посредине расширяющегося светового шара резко прорисовались три неподвижные фигуры.

   В лицо пахнуло горячим ветром с привкусом полыни, чья-то рука стиснула ее локоть, а в ухо громко прошептали: «Бежим!»

   И они побежали.

   

   

18

    — И вы всегда так? — спросила Сэцуке. Она сидела на кровати, держала двумя руками чашку с чаем и смотрела как Агатами распределяет по свободным полкам в шкафу ее новые вещи.

    — Почти, — беззаботно сказала Агатами. — При удачном стечении обстоятельств удается ввязаться даже в парочку драк.

    — А я думала, что этот район самый безопасный.

    — Район безопасный, — согласилась Агатами. — Это мы опасные.

   Сэцуке отхлебнула из кружки. Агатами рассмеялась.

    — Не горюй, Сэцуке. Я шучу. Можно сказать, что сегодня нам не повезло. Непредвиденное стечение обстоятельств — вот как это называется.

    — Мне было страшно, — призналась Сэцуке. — Мне было ужасно страшно. Я... первый раз... первый раз видела...

   Агатами отошла от шкафа, взяла у Сэцуке кружку, водрузила на стол, заставила девочку встать с кровати и обняла ее. От Агатами пахло ярким солнечным летом. Сэцуке прижалась к ней, зажмурила глаза, но страх все равно не отступал, продолжая ледяной рукой сжимать сердце, и от этого знобило.

    — Я виновата, Сэцуке, — прошептала Агатами. — Я ужасно виновата перед тобой. Я думала...

   Сэцуке зарыдала. Страх наконец-то прорвал защитную оболочку, и оказалось, что от этого становится только легче. Пусть слезы, пусть всхлипывания, пусть она чувствует себя маленькой брошенной девчонкой, но так лучше, чем пронизывающий до костей холод ощущения, что за спиной притаилось нечто жуткое, уродливое, готовое в любое мгновение распахнуть зубастую пасть и поглотить тебя.

    — Не бойся, — прошептала Агатами. — Не бойся того, что находится за твоей спиной.

   Сэцуке в ужасе дернулась, но Агатами крепко держала ее.

   Откуда она узнала?!

    — Я все вижу, Сэцуке. Не бойся, не бойся, не бойся, — словно проговаривая заклинание говорила Агатами.

    — Я боюсь... очень боюсь...

    — Вокруг только игра, и ничего больше, — сказала Агатами и разжала объятия.

   Щеки у Сэцуке горели.

    — Полегчало? — спросила Агатами.

    — П-п-полегчало, — неуверенно ответила Сэцуке.

   В дверь постучали.

    — Мальчишки опять пришли, — сказала Агатами. — Впустим?

    — Впустим.

    — Или лучше проваливают?

    — Нет, — Сэцуке хотелось, чтобы странная, неожиданная ниточка, которая протянулась между ними, разорвалась чьим-то присутствием, чтобы чувство непонятной ей самой неловкости рассеялось, растворилось, чтобы ушло, пропало ощущение какой-то вины за нечто запретное и... и нечестное.

    — Здорово мы их! — Рюсин бухнулся в кресло и задрал ноги на спинку кровати Агатами. — Как же я оторвался! От души!

    — Да ладно уж, — поморщился Тэнри. — Пойди еще учителям расскажи. Они тоже порадуются.

    — И расскажу, — сказал Рюсин. — Точнее, сочинение напишу. Или книгу! Вот, это будет здорово! «Мои выдающиеся драки». Звучит?

    — Звучит, — согласилась Агатами. — А еще лучше — «Как мне накостыляли по шее».

    — Ты сильно испугалась, Сэцуке? — спросил Тэнри.

    — Сильно.

    — Извини, что так получилось. Всякое бывает.

    — Бывает, — согласилась Сэцуке.

    — А ты откуда? — внезапно поинтересовался Рюсин. — И почему тебя сюда сдали?

    — Меня не сдали, — ощетинилась Сэцуке, а Агатами погрозила Рюсину кулаком. — Папа считает, что так будет лучше. Он не может смотреть за мной. У него работа. Раньше мы жили в другом месте.

    — В каком? — спросил Тэнри.

    — В другом, — упрямо сказала Сэцуке.

    — Ну что пристали к человеку, — заступилась за Сэцуке Агатами. — Как будто сами не помните, что чувствовали, когда сюда попали.

    — Я чувствовал себя хорошо, — мечтательно сказал Рюсин. — По сравнению с той дырой, где я обитал до «Клампа», мне казалось, что я попал в сказку. До этого меня частенько держали в клетке, — объяснил Рюсин Сэцуке.

    — В клетке?!

    — В клетке. В большой крепкой клетке, с толстыми прутьями. Я их перегрызал, но пока спал их заменяли. И все приходилось начинать с начала.

   Сэцуке казалось, что Рюсин шутит, и ожидала увидеть на лицах Агатами и Тэнри улыбки в подтверждение выдуманности того, о чем Рюсин рассказывал, но те оставались серьезны и невозмутимы.

    — А зачем тебя держали в клетке? Разве можно держать кого-нибудь в клетке? — недоверчиво спросила Сэцуке.

    — Его вообще не надо было оттуда выпускать, — сказала Агатами.

    — Меня держали в клетке, чтобы я не улетел, — спокойно сказал Рюсин, не обращая внимание на язвительность Агатами.

    — Улетел?!

    — Да.

   Сэцуке растерялась. По ее мнению, Рюсин, конечно же, врал. И Агатами, и Тэнри должны были, даже обязаны подтвердить, что Рюсин все выдумывал. Ну, возможно, не сказать вот так прямо, что, мол, хватит заливать, Рюсин, уже надоели твои мрачные выдумки, а хотя бы усмехнуться, сморщить нос, подмигнуть ей, Сэцуке, но дать понять, чтобы она скорчила такую же серьезную физиономию, выслушивая откровенные враки этого выдумщика Рюсина. Но...

    — Зачем ты меня опять пугаешь, Рюсин? — почти жалобно спросила Сэцуке. — Это ужасно.

    — Действительно, Рюсин, хватит твоих идиотских историй, — сказал Тэнри. — От них всегда мороз по коже.

    — Люблю напускать страх на вас, людей, — расхохотался Рюсин. Но было в его смехе нечто такое же пугающее, как и в его воспоминаниях. — Может, и ты, Тэнри, расскажешь что-нибудь?

   Тэнри покачал головой.

    — Боюсь, что ты от страха спать не сможешь.

    — Что, такое ужасное детство?

    — Жуткое.

    — Врешь!

    — От вруна слышу!

    — Хватит, хватит, — Агатами хлопнула в ладоши. — Все. Прием окончен, мальчики. Всем пора спать.

   Когда Тэнри и Рюсин ушли, а Агатами и Сэцуке уже лежали в кроватях, Сэцуке спросила:

    — Он все выдумал?

    — Кто? — зевнула Агатами.

    — Рюсин. Ну... про клетку, в которой его держали.

    — Наверное.

    — Что «наверное»? Наверное выдумал или наверное не выдумал?

   Агатами помолчала и спросила:

    — А почему это для тебя так важно?

    — Невежливо отвечать вопросом на вопрос, — сказала Сэцуке. Но объяснила:

    — Я никогда раньше не слышала, чтобы детей держали в клетках.

    — Рюсин не ребенок, — сказала Агатами. — И никогда им не был. А то, что его, возможно, держали в клетке, в любом случае пошло ему на пользу.

   Сэцуке откинула одеяло и села, обхватив колени. Ночник высвечивал в темноте неясные тени и казалось, что все предметы в комнате набросили серые балахоны.

    — Какой длинный день, — пожаловалась она, но Агатами ничего не ответила, потому что уже спала.

   

   

Скачать произведение

Работы автора:

Возлюби дальнего

Две веточки орхидеи

История Геродота

все работы

Публикации:

Возлюби дальнего

Иероглиф

2004 — 2024 © Творческая Мастерская
Все права на материалы, находящиеся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ, в том числе об авторском праве и смежных правах. Любое использование материалов сайта, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается. Играть в Атаку