|
Слухи о приходе Императора принесли волосатые люди, изредка спускающиеся с вершины горы и подкармливаемые безымянной старухой, чья хижина стояла на самом краю деревни почти у подножия величественного леса. Старуха утверждала, что эти создания умеют слушать ветер и мысли своих сородичей, заселявших когда-то почти всю территорию империи от моря до моря, пока во время сегунатства Минамото Есицунэ тот не счел оскорбительным для Императора созерцать волосатые зады своих подданных и не объявил зверолюдей вне закона. При каждом удобном случае охотники деревни сдавали сборщикам налогов высушенные головы и руки, умалчивая о том, что берут добычу на обширном кладбище, где нетленные тела волосатых людей кое-как прикрывает тонкий слой камней.
Старуха варила луковую похлебку и выносила ее к порогу, ожидая пока морской бриз подхватит запах и поднимет его к священной вершине. Покуривая трубочку, она старательно заносила на пергамент ворчание и рычание своих гостей и колола в нос чернильной палочкой любопытных и потешных детенышей. Наверное, эта одинокая старая женщина, рождение и молодость которой в деревушке не помнили и самые древние старики, поросшие мхом и врастающие в землю, несправедливо считалась ведьмой. Кто знает о чем толковали личные враги сегуна Минамото Есицунэ, чей прах уже давно развеял ветер, а катану сожрали влага и ржавчина, но никто не мог поручиться, что кроме слухов старуха не записывала и погоду, и урожай, и наступление болезней, и имена еще не родившихся детей.
Как бы то ни было, к старухе осмеливались приходить только больные, потерявшие всякую надежду на выздоровление, беременные, не желающие зачатого плода, иногда заходил староста, старательно отмахивающийся большим пальцем от духов, чтобы узнать удачное время сева, да почти каждый день заглядывал трактирщик, принося связки лука и унося слухи, предсказания и новости.
Трактирщик О считал старуху родоначальницей своего рода, так как по семейным преданиям после того, как знаменитый Еритомо лишил пра-пра-прадеда О кисти левой руки, и собачья лапа на его спине не привлекла ни одного даже самого захудалого господина, безрукий самурай осел в этой заброшенной деревне и женился на одинокой старухе. Та, несмотря на древность, родила ему совершенно здорового сына и помогла выкупить обветшавший трактир на обочине имперской дороги.
Выложенная камнем колея соединяла Киото и Нагасаки и была достаточно оживленной, пока воины Поднебесной не захватили порт и не вырезали все его население. Войскам Империи пришлось возжечь священный Огонь, в котором и погибли захватчики, но с тех пор земля на много ли превратилась в пепел, и по дороге уже никто не ездил. Трактирщик снабжал мужчин деревни дрянным пивом и слухами, ради которых те только и соглашались глотать отдававшую рисовой вонью бурду.
О лично приносил в отдаленную хижину связки ярко-желтого лука, порой прикатывал оранжевые тыквы, выливал из фляги в потрескавшийся кувшин свое пойло, отчего вечно голодные крысы не осмеливались вылезти из своих нор, и выходил во двор, чтобы проверить жива ли старуха и послушать то, что она читала в своих свитках. Заведенный пра-пра-дедом порядок нисколько не тяготил его — это было хоть какое-то развлечение в череде унылых, пустых дней. Даже ками не селились в этом заброшенном краю, где зимой снег выпадал до пояса, а летом мошкара при каждом слове до отказа набивалась в рот. Веселые духи земли шутили в далеких красивых городах, там придворные дамы щеголяли высокими париками, брили брови, а благородные господа ходили в шелке и ради смеха на спор разрубали слуг напополам.
— Дурак ты, О, — обычно отвечала старуха на его мысли, но тот не обижался. Он садился на порог, набивал две трубочки, передавал одну старой ведьме, затягивался и смотрел на сплошной ряд леса, где корабельные сосны, принадлежавшие Императору, простирались высоко вверх, где лианы оплетали и медленно душили могучие деревья, где летом распускались нежные орхидеи, чей ядовитый запах одурманивал тигров и они плясали на задних лапах.
— Расскажи, бабушка, про дворец, — внутренне усмехаясь просил О. Он знал, что старуха не любила, когда он ее так называл, но эта злость была единственным, что могло выдернуть ее из медитации, созерцания белой вершины Священной Горы и погрузить в глубокое озеро воспоминаний или сказок.
— Я тебе не бабушка, внучек, — и вправду огрызалась старуха, — когда-то меня звали Одинокой Луной Сарасины и глава дома Тайра почитал за честь послушать мое пение и мои рассказы.
О старательно сжимал зубы, чтобы не рассмеяться, и таращил глаза, пока слезы не придавали им подобающе грустное выражение. То, что старуха всегда сидела спиной к нему на своей скамеечке, которую, кстати, он для нее и сделал, еще не значило, что она не видела или не чувствовала недоверие трактирщика. Могла же она угадывать его мысли!
Вообще, лица старухи мало кто видел. Когда маленький О приходил сюда со своим отцом, то он долго думал, что у нее нет лица, как у тех злых духов, которые по ночам приходят к его постели и щекочут ему подбородок. Но однажды он застал ее лежащей в дворике без сознания и тогда только убедился, что был не прав — лицо у нее оказалось самым обычным — морщинистым, как у всех старух в деревне. Вот только глаз он ее действительно не видел. Может быть, у нее нет глаз? Как у злобного зверя Пэ, что так часто пожирает ночью его луковую кашу?
— Хотя какое это теперь имеет значение, — махала она рукой и потрепанный веер распускался среди узловатых старушечьих пальцев. — Как дела в Киото, внучек? Этому бунтовщику Гэндзю наконец-то отрезали голову. А как он сопротивлялся, как отрицал свою вину перед самим Томагой! А я прекрасно помню пра-пра-пра-бабку славного господина Томага! Была бездарной шлюшкой у Синей Хризантемы, годная разве для грубых и неотесанных самураев, пропахших навозом и ничего не понимающих в поэзии, пока ей в лоно не насыпали приворотный порошок и не подложили под самого Дзе, Убийцу Драконов, которому все равно было в кого бросать свое семя — в Замарашку, да, точно, мы так ее и звали — Замарашка, или в петуха! С тех пор благородному Дзе стало отнюдь не безразлично с кем сливаться в страсти, ха-ха-ха!
Трактирщик О за годы общения с безумной колдуньей неплохо ориентировался в перипетиях придворной жизни, политической борьбы, был осведомлен в персонах императорского двора, в генеалогии, в истории и сражениях за сегунат. Так, принц Гэндзю активно продвигал своего фаворита и основного соперника Томаги — Тайра Бэнкея, за что последний обещал посодействовать в скоротечной и безвременной кончине его отца Императора Хирохито, но как и бывает в таких доморощенных заговорах, по выражению бывшей Одинокой Луны, шлюха погубила все. Больно падок был принц на женские прелести и болтлив в постели не в меру.
Вот, значит, срубили голову нашему Гэндзю... А ведь с ним было так интересно — в какие только волшебные места не пропутешествовал О, с какими только красотками не возлежал, какие только тайны и тонкости нефритовых врат не познал, сидя здесь, закрыв глаза и вслушиваясь в шум ветра.
— Увидеть бы все это собственными глазами! — вздыхал О, выбивая трубочку и закапывая в землю пепел. — Поклониться Императору, поздороваться с Томагой, подмигнуть Бэнкею! Мы ведь здесь не деревенщины какие-нибудь, все и всех знаем! Можем даже сосчитать родинки на великолепном теле Императрицы и наложниц...
— Нету у них никаких родинок, — скрипела от смеха старуха. Этот О был самый потешный среди ее потомков. Жаль, что на нем пресечется незаконная ветвь. — Сколько раз тебе повторять, деревенщина, что только в такой глуши, как у вас, родинки украшают тело женщины. Хотя какие у вас тут женщины. Собаки и то вон симпатичнее...
В этом старуха как всегда была права. Разве у них женщины — широкие рты, плоские носы и волосатые подбородки. Определенно, эти развратные создания балуются с волосатыми людьми из леса, привечаемых старой сводней! Вон, весь двор истоптали своими громадными лапами! Но если бы не они, разве знал бы что-нибудь бедный трактирщик О о той настоящей жизни, творящейся далеко-далеко в красивых городах, где крыши покрыты золотом, где все женщины прекрасны и доступны, где самураи с черненными зубами и бритыми лбами не дают спуску ни одному обидчику. Так бы и прозябал в своем трактире, глотая бурду, которую можно пить лишь под сопровождение его сказок.
О вздыхал горестно, подбирал сумку, укладывал трубочки и шел в деревню, вспоминая все то, что ему рассказала старуха и добавляя от себя выдуманные подробности, так что старый Император превращался в молодого красавца, а сегун Томага, подонок из подонков, становился обладателям тонкой и возвышенной души.
Дорога от дома старухи вела через огороды, где копались от зари жители деревни пока темнота не скроет кончики их собственных пальцев. О вежливо раскланивался с мужчинами и буйволами, недовольно хмурился в ответ на улыбки женщин, видящих в нем завидного жениха их уродин-дочерей с кривыми ногами и мускулистыми спинами. Порой трактирщик останавливался на чьем-нибудь участке, внимательно осматривал всходы редьки и капусты, теребил быка за отвисшую губу и угощал хозяина табаком. Пока помощники — жена или дети — продолжали пропалывать грядки, О и усталый глава семейства вновь закуривали и неторопливо беседовали о погоде, о ценах на овощи, об Императоре. Хитрый О конечно ничего не выкладывал о новостях, узнанных у старухи, лишь туманно намекал на потрясающие события в Киото, а когда собеседник уже распускал слюни от любопытства, резко прерывался и говорил, что в трактире много дел предстоит доделать и приглашал вечером выпить кружечку пива в солидной мужской компании.
Потом путь его лежал через полупустую деревню. Там, среди ветхих домов, бегали малыши, почерневшие ведьмы сидели на земле и отрешенно провожали поеживающегося трактирщика, да вечно голодные собаки с опаской принюхивались к его ногам. О расталкивал псов палкой, отбивался от детей и отплевывался от сглазу. Это не столица, печально думал он, это даже не провинция. Это — захолустье, обезьяний угол, недостойный платить коку господину Наместнику.
Порой в кошмарных снах О снилось, что он давно умер и живет на кладбище, но злобные и хитрые ками превратили могилы в видимость деревушки, а его друзей-покойников в ходячих мертвецов. Видения эти были настолько реальны, что у О не хватало сил проснуться от своего крика и приходилось досматривать кошмар до тех пор, пока приходившая утром Тян не огревала его по лицу мокрой тряпкой.
За деревней он сворачивал в противоположную сторону от своего трактира, шел немного лесом среди высоченных сосен, которые принадлежали самому Императору и рука простолюдина не смела их касаться. Именно из таких деревьев величайший полководец Тодзе, разгромивший материковых варваров, повелел строить корабли, чтобы нанести ответный визит и научить дикарей вежливости и достойному поведению. Поход, как рассказывала старуха, не удался, и тысячи рыцарей лишились жизни под копытами степняков. О казалось, что деревья тоже знают о печальной участи своих соратников, так и не вернувшихся на острова, и если прислушаться, то можно услышать в кронах печальные поминальные песни. Оглядываясь О словно невзначай касался пальцами их прохладной коры, вроде как прикладываясь к руке потомка Аматерасу, отчего на мгновение казался самому себе не ничтожным из ничтожнейших трактирщиков из безымянной деревеньки, а грозным сегуном — надеждой и опорой Империи и Императора. Многочисленные белки тут же спускались к нему и кусали за ногти, если он вовремя не отдергивал руку.
На солнечной лужайке О снимал сумку, брал наизготовку свою палку и сражался с собственной тенью. Со стороны он походил на пьяную макаку, но в душе видел себя ловким самураем, или, на худой конец, ронином, мечом отбивающимся от злыдней в глухом лесу.
— Где рука, где нога, а где вражья голова! — орал он во все горло, орудуя палкой. Кровь хлестала из рассеченных надвое врагов, О выхватывал их еще трепещущиеся печени и впивался зубами в горячее мясо. Белки на деревьях черными глазками-бусинами смотрели на это представление, а некоторые посмелее даже спускались на землю и ближе подбирались к воющему чудаку.
Расчленив последнего разбойника и доев его печень, трактирщик кидался на любопытных зверьков, но те были быстрее и ловчее. Отдышавшись и утерев пот пучками травы, О подбирал разбросанные вещи и выходил на дорогу, чтобы уже по ней подойти к трактиру. Так он делал большой крюк, но ему нравилось прогуляться по нагретым камням, настолько плотно подогнанным друг к другу, что за многие годы ни одна травинка не смогла пробиться между них.
Кое-кто в деревне утверждал, что и не дорога это вовсе, а вершина стены, разделявшая когда-то страну на две половины. На юге, как говорили предания, жили воинственные предки волосатых людей, пожиравших человеческое мясо, а на севере прозябали в вечных снегах подданные Великолепной Аматерасу, пока милостивая богиня не заставила стену погрузиться в землю и не лишила южных дикарей смелости. Случилось это во времена легендарные и О не очень верил подобным сказкам. Смешно было представить пугливых обезьян повелителями островов, жарящих на вертеле подданных Императора, Сокрушителя Вселенной, Чья Тень Заслоняет Солнце! Деревенщины! Дикари! Вас самих мало зажарить за такие выдумки, вот только нет никого достойного, кто мог бы вступиться за честь Повелителя. Что тут может сделать презренный трактирщик? Огреть выдумщика Дзе палкой перед тем как у того от выпивки окончательно не свернутся уши, и он не начнет нести всякую чепуху? Огреть-то можно, да только кто потом придет в его трактир, если он начнет бить посетителей? Да и в ответ можно по ребрам получить все той же палкой!
Нет, службу Императору можно нести разными способами. И его рассказы самым лучшим образом внушают невоспитанной деревенщине почтение и уважение к верховной власти, к повелителю, к сегуну, к самураям. Вот только кто оценит эту тонкую работу, которую Потомок Аматерасу совершает своим личным видом и роскошью своего двора, сегун утверждает войском и правосудием, самурай добивается мечом, а бедный О — только своим красноречием? Кому рассказать, донести об усилиях ничтожного трактирщика, слабыми руками поддерживающего устои Империи — не за деньги, а за совесть.
Он шагал по пустынной дороге, ощущая ступнями ног приятное тепло камня, и лишь порой белки перебегали с одной стороны леса на другую, да перелетали огромные жирные фазаны. Деревья тянулись друг к другу ветвями, кое-где смыкаясь над головой О, и в таких местах на него сыпались древесная труха, иголки елей и огрызки шишек. Зверьки в лесу были большими шутниками.
Миновав поворот, трактирщик подходил к своему дому с приветливо распахнутыми воротами, расталкивал толстых, мохнатых щенков, тыкающихся в колени, обходил двор, заглядывая в деревянные чаны с закваской, кланялся алтарю предков с древним, проржавевшим мечом и усаживался на пороге дома. Длительное путешествие требовало отдыха и трубочка помогала наилучшим образом. Тян убиралась внутри, как обычно что-то роняя, рассыпая и проливая. Щенки пытались прорваться в дом, с любопытством наклоняя на одну сторону мордочки, но О перегораживал им путь и теребил за короткие хвосты. На него сходило умиротворение.
К вечеру он зажигал фонарики и развешивал их внутри мансарды, раздвигал бумажные ширмы с изображением Священной Горы, поросшей лесом, расстилал циновки, протирал кружки и вставал за стойку в ожидании посетителей.
По заведенному ритуалу первым приходил старик Но, еле-еле переступая распухшими ногами, опираясь на суковатые костыли и принюхиваясь своим длинным носом к историям, уже заканчивающим готовиться на языке О. Но приводила его внучка, остававшаяся за порогом и терпеливо дожидающаяся деда, чтобы проводить старика домой.
Затем в трактир влетал Дзе, размахивая какой-нибудь подобранной в лесу веткой, отбиваясь от кровопийцев, кусавших только его одного из всей деревни. Чем он провинился перед насекомыми не знал никто, но тема Дзе и комаров была одной из излюбленных у завсегдатаев заведения О. И если Но благопристойно уже дремал, опьянев от одного запаха пива, то Дзе ставил перед собой штук пять-шесть кружек, стремительно их выпивал, краснел, трогал уши и удовлетворенный дожидался всех остальных.
Темнело, и с темнотой приходили завсегдатаи. Трактир наполнялся бульканьем, сипением, скрипом, шумом, разговорами и спорами. О выкладывал очередную порцию историй, в которых старуха вряд ли признала бы свои слова, мужчины недоверчиво качали головами, Дзе цеплялся за каждую фразу как чертополох, спор разгорался, каждый старался перекричать друг друга, колотя кружками по столикам.
О не спорил. Он разливал пиво и усмехался над дикими домыслами этой деревенщины, которые кроме огорода ни в чем не смыслили. Это были те редкие мгновения, когда он в полной мере ощущал собственное превосходство — он чувствовал себя даже не Императором, а самой Аматерасу, чье копье творило вселенную и разило чудовищ хаоса. Самые великие были лишь камешками го, которые он расставлял на доске, и только от его воли зависело куда их двинуть, кого снять, а кого и казнить. Но потом он возвращался из небесных чертогов в трактир, видел раскрасневшиеся лица земляков и ему хотелось выть. Он прекрасно понимал великую печаль солнечной Богини и ее слезы в душах людей. После свободы потусторонних дворцов этот мир для нее был как трактир на обочине заброшенной дороги, где глуповатые крестьяне, не видящие дальше брюквы, оказывались лучшими созданиями, а оборванный и грязный ронин становился подобным небольшому божеству.
Со времени смерти отца, после того как О стал полноправным хозяином, он мог пальцами одной руки пересчитать пришельцев из далекого мира, почтивших своим вниманием его лачугу. Первым был странствующий монах-буддист. Монах вежливо постучал в распахнутые, покосившиеся ворота, поклонился домашнему алтарю, поклонился онемевшему от удивления О и попросил дать пристанище на ночь и пожертвовать бедному страннику миску риса.
Такого приема бедный странник наверное еще не изведывал на протяжении всей своей жизни. О, тогда молодой, быстрый, заметался по дому, одновременно готовя спальню для дорогого гостя и ужин на восемь блюд. Монах с отрешенной улыбкой смотрел на его беготню, отказался от пива, ограничившись только рисом и маринованной редькой, взглянул на приготовленное для него ложе и сказал, что в такую теплую ночь поспит на улице.
О не смог заснуть, беспокойно ворочаясь и часто выходя на цыпочках на веранду, чтобы убедиться, что монах не ушел, не испарился и не превратился в лисицу. Но тот никуда не ушел и не испарился, а на рассвете сам разбудил храпящего трактирщика, поблагодарил за ночлег и еду и ушел по дороге в сторону Киото. Впоследствии О часто рвал на себе волосы, вспоминая, что из-за своего смущения не осмелился подробно расспросить монаха о всем том, что творится в Империи.
После того, как прошло много лет с того визита, О возмужал, волосы его стали облетать с головы, а ночная прохлада хватала за колени, в его трактир заглянул странный человек. Он походил на самурая, так как осмеливался после эдикта Того Набунага носить два меча, но одет был в какие-то серые отрепья, а седую голову с пышной шевелюрой перевязывала белая тряпица с иероглифами.
О был неграмотен, но по рассказам старухи признал ронина — странствующего воина, по каким-то причинам покинувшего своего господина и с тех пор не поступившего на службу. Ронин стоял посреди двора, мрачно осматривался и не замечал замершего О. Потом он повелительно щелкнул пальцами и О внезапно понял, что тому требуется кувшин пива и как можно быстрее. С неуклюжими поклонами преподнеся напиток, трактирщик увидел как ронин одним глотком проглотил пиво. Такого в деревне делать не мог и Дзе, чье пузо, дай ему волю, вместило бы не одну бочку выпивки.
— Редкостная бурда, — заметил ронин. — И что же это за медвежий угол, деревенщина?
Про медвежий угол О не понял — отродясь у них не было никаких медведей, да и углов, но вежливо ответил, что он рад приветствовать достойного господина в своем трактире и если господин пожелает, то через некоторое время ему будут приготовлена еда, бочка горячей воды, женщина и ночлег.
Ронин расхохотался и похлопал одобрительно О по плечу. И тут вышел между ними настолько удивительный разговор, что О потом не осмелился пересказать его землякам, хотя, на первый взгляд, не было в нем тайны или угрозы. Но почудилось тогда деревенщине, что скрывается за всем этим такие мрачные глубины, в которые ему нос свой совать не следует, а посвящать завсегдатаев трактира и тем более.
— Ну что, О, — сказал ронин, хотя насколько помнил сам О имя свое он ему не называл, — много ли странников посетило тебя на этой пустынной дороге?
— Нет, мой господин, — ответил О, почему-то промолчав про монаха. Не то, чтобы он забыл об этом — такое разве забудешь! — но решив просто не упоминать его.
— Неужели и монахи не проходили мимо, направляясь к святым местам? — вроде как удивился веселый ронин.
О испугался. Змеиная была та улыбка, а трактирщик до ужаса боялся змей. Что-то ледяной рукой сжало его язык, и он не мог вымолвить ни слова, лишь покачал головой в том смысле, что, мол, да, проходил тут один много-много лет тому назад. Улыбка ронина смягчилась и невидимая рука отпустила трактирщика.
— Много лет прошло с тех пор, — оправдывался О. — Приходил монах, получил здесь достойный прием, миску риса, ночлег, а на следующий день ушел в ту сторону...
Человек задумчиво смотрел на О, а потом сказал такое, отчего трактирщик потом неоднократно просыпался от ужаса — казалось ему, что целый выводок холодных змей свили гнездо у него на груди.
— Плохо, О, очень плохо. Но прошлого не вернешь, а Аматерасу не обманешь. Слушай меня внимательно, трактирщик. Будут у тебя еще два посетителя. Не знаю точно, когда, но при твоей никчемной жизни точно. Следующим окажется всадник. Веди с ним как хочешь, можешь даже солгать, если осмелишься, — злобно рассмеялся ронин. — После всадника придет старик... Да, старик и принесет он с собой две ветки орхидей. Хочешь спасти внуков — укради одну из веток, хочешь спасти детей и внуков — укради их обе.
Ронин похлопал О и удалился, повернув в сторону Нагасаки, но О не осмелился предостеречь его. Пришел он в себя только к вечеру того дня, когда стали собираться к нему мужчины деревни послушать новых сказок. Каждый день потом О ждал всадника, но время шло, заходило и вставало солнце, выпадал и таял снег, варилось и выпивалось пиво, а дорога оставалась пустынной. О окончательно облысел, ноги его скривились, а в трактире поселилась Тян. Случай с ронином покрылся пылью в его голове, а змеи наконец-то покинули грудь — там чаще покоилась голова Тян — проклятая девчонка храпела как поросенок, но это было лучше, чем ползучие гады.
Однако нельзя было сказать, что деревня совсем не имела связей с Империей. Жители лесными тропами пробирались в соседние поселки и меняли лук и тыкву на кузнечные изделия, покупал ткани, чтобы сшить одежду, сам О заказывал себе пару деревянных бочек, когда во время сильных морозов некоторые из них в его подвале потрескались.
Если идти дальше, взяв подводу с быками, ребят покрепче и дубины поувесистее, то через несколько дней можно было добраться до провинциального городка, посмотреть на великолепные храмы Синто и Будд, воскурить благовония в память предков, посмеяться во время уличных представлений, поклониться важным самураям, идущим сквозь толпу, специально пошире расставив мечи, дабы держать вонючую деревенщину на расстоянии. Там можно было прогуляться по веселым кварталам, удивляясь и качая головой, что деньги берут за то, что в деревни можно у любой вдовицы получить задаром и в неограниченном количестве, если уж жена совсем надоела.
Оттуда привозили бумажные веера, муку, рыбу, соль, новости и слухи, но последние не шли ни в какое сравнение с новостями О, получаемыми от старухи. Раз в год староста отправлял в город налог, и на этом деревня полностью исполняла свои обязанности перед хозяевами и Империей.
— Твое желание скоро исполниться, — сказала старуха и О не сразу понял о чем она толкует.
С трудом вырвавшись из воспоминаний, трактирщик сделал очередную затяжку, поковырял свежий след волосатого человека, четко отпечатавшийся в мокрой после дождя земле, набирая грязь в ладонь. Не было у него никаких желаний, кроме как вырваться из проклятой деревни, прочь от пропахших маринованной редькой селян, прочь от мрачного леса, от Священной горы, от ходивших как люди обезьян, почему-то говорящих с древней ведьмой, чьи заклинания опутали, оплели трактирщика О, привязали его к этому заброшенному месту на окраине Империи, вдали от настоящей жизни, бурлящей почище, чем его пойло в деревянных бочках.
Но вряд ли этого можно было добиться. Кому-то выпало быть трактирщиком, кому-то самураем, а кому-то и земляным червем, и надо только благодарить Великую богиню, что выпало ему родиться незначительным, но все-таки человеком, а не отвратной болотной тварью.
— Разве ты не хотел увидеть Императора? — удивилась Одинокая Луна и О размахнулся, чтобы запустить комок грязи ей в голову, но передумал.
Все шутят. Все шутят в деревне, где лица земляков становятся уже настолько знакомыми и опостылевшими, что кажется смотришь в озерную гладь и видишь собственную физиономию. Ни с кем нельзя поговорить о чем-то возвышенном, о красоте, наполняющей мир, так что иногда захватывает дух от плывущего по ручью ярко-красного листика, или от облаков, цепляющихся толстыми брюшками за вершины деревьев, о поэзии великого Басе, о театре, о политике, о столице, о заморских варварах, о лошадях, о...
И зачем он только ходит сюда? Раньше ему было интересно, он словно глотал свежую воду, впитывая рассказы проклятой лисицы, обернувшейся мирной старухой для того только, чтобы по кусочкам пожирать его душу. Сказки переполняли его, кипели, текли из глаз и изо рта, он не мог сдержать их и захлебываясь делился с той деревенщиной, для которой всходы брюквы намного дороже Императора и Империи, будь они неладны.
Но теперь что-то изменилось, как будто лиса добралась до самого донышка его души и прогрызла, наконец, в ней дырку, куда все и утекло, пропало, потеряло смысл. Она стала как треснувшая бочка, только и способная, чтобы вонять. О поморщился. Как все вокруг воняет!
Старуха хихикала, прислушиваясь к его горестным мыслям.
— Ну хоть один счастливый человек будет в этой деревне, — проскрипела она, словно засохшая ива под ударом зимнего ветра.
Ведьма просто напрашивалась на побои. Только руки у тебя коротки, вздохнул О. Если кого и стоит побить в первую очередь, так это себя самого, да неряху Тян, поразводившую пауков по всем углам трактира. Точно, взять палку, зажать ее голову между коленей и хорошенько огреть по заднице, чтобы сидеть не смогла, а смогла только летать — заодно и потолки подметет. Вид парящей Тян, похожей на ободранную ворону, неожиданно развеселил О.
— Так что ты там толковала про Императора? — почти благодушно переспросил трактирщик.
Старуха, как обычно, сидела к нему спиной, рассматривая гору, и сосала пустую трубочку.
— Волосатые слушали ветер и тот принес недобрые вести, — наконец ответила она. — Великая богиня Аматерасу решила преподать урок воспитания своему народу и упокоила океан. Теперь степные варвары вновь могут строить корабли и всеми копытами встать на землю островов.
О махнул рукой.
— Император напустит на них божественный огонь, а самураи довершат дело. Собаки и вороны обожрутся мясом.
— Обожрутся, — согласилась старуха. — Я вижу этих тварей с распухшими животами, вот только пожирают они наши кишки, а узкоглазые демоны пируют в Киото и насилуют придворных дам. Глупец ты, О, и всегда им был...
Слова старухи не тронули его сердца. Мало ли что болтает ведьма. В конце концов, бремя годов должно было окончательно лишить ее разума, так почему бы этому не случиться сейчас? Печально будет без источника, воды которого собираются со всей Империи, но О уже сам настолько пропитался всеми этими сказками, что без труда мог придумать такое, отчего у деревенских слюни изо рта пойдут пуще прежнего. Немного надо, чтобы сочинить очередную историю о летающей обезьяне, или о Гэнзи.
— Ты сегодня что-то не в духе, бабушка, — задумчиво сказал О. — Рис недоварился, или дура Тян опять испорченной редьки тебе положила? Нет, пора приниматься за ее воспитание, найти палку побольше...
Старуха затянула что-то заунывное, раскачиваясь как последний листок под дуновением зимнего ветра. О и сам почувствовал, как скатившийся с горы холод ткнул его в грудь, запустил ледяную лапу под одежду и вежливо поскреб живот. Словно ничего не произошло в окружающем мире — деревня, люди, лес с его волосатым племенем остались на месте, сказки и воспоминания кипели и бурлили в голове, брызгая на скуку дней, но трактирщику показалось будто он умер, прихватив с собой все, что окружало его, и вот-вот это хрупкое наваждение, так наскучившее ему за все годы, наконец-то разобьется, рассыпется, выпуская страшных чудовищ, скрывавшихся под оболочкой обычных вещей и старых знакомых.
Он скрючился на узком пороге, обхватив колени руками и вжимая их в грудь, стараясь согреться, раздавить озноб, вернуться в свой скучный, но такой теплый мирок. Но его продолжали держать, и сквозь зажмуренные глаза О видел, как собирается, сгущается вокруг него вселенная Божественной Аматерасу, как печальная и слепая богиня взирает на него с улыбкой и продолжает танцевать сама с собой, и вода с яркими лепестками расходится волнами, брызги летят ему в лицо и налипают красными каплями, похожими на кровь. Она смеется тысячью своих лиц, с каждым из которых ничтожный трактирщик оказывается иероглифом, и их глаза пробуждают его память, и он вспоминает другие времена, через которые все так же идет дорога, где стоит старый, покосившийся трактир, и где он обречен искупать свою вину, но никак не может сделать этого, погибая и возрождаясь, возрождаясь и погибая, проходя сквозь превращения, но вновь рождаясь в глухом лесу у подножия Священной Горы. И богиня, которой не нужно глаз, грозит ему полушутливо, полупечально своим пальчиком...
Наверное глупая Тян ощущает нечто подобное, когда не уследит за пивом, и перебродившее пойло выбьет пробку из бочки и прольется на землю, распространяя удушливо кислый запах на всю деревню, — ее куриные мозги не в силах связать прутик в руках О и боль в спине с ее собственной ленью и невнимательностью. Поэтому к чувству повиновения и благоговения перед своим господином, воспитанному тысячью предков этого глупейшего создания из глупейшего племени женщин, примешивается удивление и легкая обида — почему ее все-таки наказали?
Слюна стекала изо рта на руку, совсем как у пьяного Дзе, трубочка валялась в грязи и молодая курочка пыталась склевать с нее нечто съедобное. О вяло отогнал птицу, обтер мундштук и жадно затянулся остатками холодного дыма. Старуха все так же сидела к нему спиной и не шевелилась.
— Бабушка... эй, бабушка..., — тихо просипел трактирщик, но ведьма не двигалась, как каменное изваяние.
В который раз за этот день О стало страшно. Больше всего ему хотелось встать и уйти, а точнее — побежать отсюда и никогда не возвращаться, но в ногах и в теле не было и капли силы — он совсем перестал их ощущать, будто бы превратился в бестелесного ками и еще не научился двигаться одним усилием воли. О наклонился вперед, упал на руки и на четвереньках подобрался к старухе.
Он поначалу не касался ее, а только прислушивался, стараясь уловить дыхание, но возможно шум ветра в кронах деревьев мешал ему, и трактирщик тогда тронул ведьму за плечо и легонько потряс. Этого оказалось достаточно, чтобы глиняное изваяние, облаченное в ветхую одежду, опрокинулось на спину, подставляя небу грубо вылепленное безглазое лицо с воткнутой в еле намеченный рот трубочкой, из которой еще вился табачный дымок. Потом по глине пошли многочисленные трещины, жуткая маска ввалилась внутрь, фигура опала, пожелтела, и вот уже ветер гоняет по двору легкий песок, а О продолжает сжимать в сведенной судорогой руке старушечье серое платье.
Наглая курочка клюнула его палец, и О завыл. Теперь это был даже не страх и не ужас. Это был просто вой — он рвался наружу, разрывая грудь и горло, отталкиваясь от языка большими когтистыми лапами, раздирая рот, протискиваясь сквозь зубы, и взлетал к сумрачному небу, роняя на землю мелкие капельки крови. Теперь пришла очередь О опасть, сдуться, только не глиной, а большим и неуклюжим мешком с костями. А когда сквозь ночь проклюнулись первые звезды, трактирщик ощутил ледяное спокойствие.
Он встал, повесил тряпки старухи на шест и тщательно осмотрел дом и хозяйство. Никакого особо ценного имущества он не нашел, а если бы и обнаружил что-то полезное, то все равно не осмелился бы взять. Зимнее безразличие в груди покрывал легкий налет любопытства посмотреть как же жила ведьма. Рваные бумажные загородки беспрепятственно впускали ветер в дом и внутри все покрывалось пылью, стародавней листвой, и в грудах мусора что-то шевелилось — выводки змей или мышей. Нельзя было даже представить, что ведьма провела тут хотя бы одну ночь.
В загоне для скотины переминалась с копыта на копыто старая облезлая лошадь со слезящимися глазами, важно вышагивали курочки и суетились цыплята. Птиц О решил забрать завтра, а лошадь вывел из стойла, еще раз внимательно ее осмотрел с некоторой опаской, что она заговорит человеческим голосом, или распустит крылья и унесется в небо, но кобыла была смирна и послушна. Трактирщик неуклюже забрался на ее широкую спину, ткнул пятками в бока и та побрела в сторону темнеющей вдалеке деревни. Пели сверчки, кто-то нудно выводил печальную мелодию, в которой нельзя было разобрать слов, а О с облегчением наблюдал, как снежный ком в груди стал таять, ноги и руки его согрелись, и лошадь уже не так вздрагивала, когда он гладил ее по шее и подгонял пятками.
Ведьма исчезла, обернувшись глиняной статуей. Старуха действительно оказалась колдуньей. К счастью для О, она не была злобной лисицей и ушла в потусторонний мир не погубив ничьей души — мирно и спокойно. А то, что он испугался, так это только его вина. Ну, подумаешь — глина! Мы-то сами во что превращаемся?!
Тян, наверное, уже спала, согревая его постель и пуская слюни в подушку, а деревенские разошлись, не дождавшись возвращения хозяина с новыми слухами о погоде и видами на урожай тыквы. О это вполне устраивало. Вряд ли он был в состоянии спорить с глупой женщиной и убеждать ее в том, что посуду лучше убирать и мыть с вечера, или рассказывать о превращении старухи в изваяние и подливать пиво в раскрытые от удивления рты. Больше всего ему хотелось спать и глаза его сами собой закрывались, голова клонилась к мохнатой лошадиной холке, рот раззевался в мучительном храпе, и какие-то глупые видения прорывались с той стороны ночи, населяя унылый и привычный деревенский мирок танцующими лисицами, кобылами, жующими орхидеи, обросшим шерстью Дзе и молодой и прекрасной Одинокой Луной, грустно улыбающейся дремавшему трактирщику.
Кобыла, предоставленная сама себе, тем не менее шла в правильном направлении — по узкой тропинке, протоптанной деревенскими мужчинами к придорожному трактиру, затем свернула с нее к дороге, зацокала по камням, а во сне О самураи забили в громадные барабаны. Напротив покосившихся ворот лошадь остановилась, словно ожидая приглашения, но хозяин храпел, шевелил руками, отбиваясь от наседавших варваров, и тогда кобыла продолжила свое путешествие по теплым камням, прядя ушами от могучего храпа наездника. Наездник под мерные покачивания совсем сомлел, растянулся на лошадиной спине и даже чему-то улыбался. Кобыла попыталась осторожно заглянуть в его сновидения, но получила по губам букетом от одной стеснительной придворной дамы.
Пройдя наконец сквозь все сто тридцать семь слоев сна, как и учил Мудрец с душой юноши, О миновал миры страха, желаний, сомнений, удивлений, страсти, мудрости, силы и еще много других и приземлился на обе ноги в Императорском дворце в Киото, где вечно цветет вишня и где иероглифы возникают прямо в воздухе, подчиняясь энергии ци изощренных каллиграфов.
Снилось О что стал он самим Императором, Прямым потомком Божественной Аматерасу, Столпом Империи, Кровным братом Великих Островов, Победителем варваров, чья Длань крепко держит материк за горло. Такое превращение нисколько не удивило скромного трактирщика, так как он понял, что на самом деле всегда был Императором, которому каждую ночь снилось, будто он трактирщик в заброшенной деревне, где люди больше смахивают на волосатых обезьян, чем на верноподданных. Тем не менее, Император не жаловался придворному лекарю, так как находил это забавным и поучительным оказаться на время в шкуре самого ничтожнейшего слуги, проникнуться его мыслями и заботами, мелкими страстями и незамысловатыми развлечениями, вкусить простой народной пищи, пожить простой народной жизнью, о которой столь поэтично написал великий Хирогата Тэннай.
По утрам Император рассказывал Императрице о своих ночных приключениях, и она аккуратно записывала их в свой дневник, чтобы за завтраком почитать избранные места придворным дамам, принцам и доблестным рыцарям. Истории пользовались большой популярностью, и Император, находясь в особенно хорошем расположении духа, предлагал послать кого-нибудь по дороге между Киото и Нагасаки, в его снах почему-то сожженным, отыскать ветхий, заброшенный трактир и наградить О десятью мерами риса и солода, чтобы его пиво пахло не так отвратительно, что даже во сне его господин чувствовал тошноту.
Каждую историю Император заканчивал притчей о мудреце и бабочке, отчего придворные послушно впадали в грустную задумчивость о хрупкости окружающего их мира, нервно обмахивались веерами и читали сочиненные в этот момент трехстишья. Императрица, как самая тонкая ценительница поэзии, выбирала победителя импровизированного турнира и преподносила тому веточку своих любимых орхидей.
Жизнь жалкого трактирщика настолько плотно вошла в жизнь Императора, что он отказывался утверждать смертные приговоры провинившемся подданным и сквозь пальцы смотрел на похождения принцев, легкомысленно разбрасывающих свое семя в лона мягко говоря не слишком достойных дам. Императрица увещевала его строже смотреть на приемах в сторону наследника, или хотя бы прикрывать довольную улыбку веером, когда зачитывался длинный свиток жалоб, на что Император всегда соглашался, как соглашался на уговоры жены приобрести самые дорогие и редкие свитки из собраний попавших по тем или иным причинам под меч палача самураев.
Он знал, что Императрица мало спит по ночам, просиживая над книгами до самого рассвета, уносясь мыслями в далекие и волшебные края, вновь и вновь представляя себя молодой и наивной Аматерасу, еще не потерявшей свои глаза и творящей из собственной крови самую прекрасную страну на свете. Рассказывая свои сны, Император часто шутил, что по ночам Империя оказывается предоставленной самой себе, так как ее божественные правители покидают незаметно дворец и улетают в вымышленные миры, на что грозный сегун Томага с улыбкой отвечал, что сам он никогда не спит и не выпускает меч из рук от заката до рассвета, и Семья может быть спокойна за сохранность страны в их отсутствие. Все обычно смеялись над этой надоевшей шуткой, а Томага осматривался кругом из-под густых бровей, словно пытаясь отыскать того, чей смех не слишком искренен.
Военный правитель был еще одной причиной, почему Император столь любил свои сны. Нет, он нисколько не боялся сегуна, в конце концов история вражды домов Тайра и Минамото дали прекрасный урок зазнавшимся подданным, что и Императорский дом умеет побеждать своих врагов не мечом, не пикой и не грубой силой, а лишь словом и интригой. За спиной Томага стояла целая очередь претендентов на его место с уже занесенными мечами над его головой и только ждущих доброжелательного взгляда Императора в их сторону.
Сегун это прекрасно понимал и ценил расположение двора. Хочешь держать кур в безопасности — спусти с цепи злобного пса. Но с другой стороны, военный правитель говорил вполне справедливые вещи, против которых и Императрица не находила возражений. Нашествие варваров показало уязвимость Империи. Море, божественный ветер, самурайская доблесть пали под ударами загадочного народа с узкими глазами, кривыми саблями, маленькими лохматыми лошадями и луками, чьи стрелы шутя пробивали самую крепкую броню.
Их войска применяли неведомую и дикую тактику — нападая всей массой и отступая всей массой, презирая воинский этикет и искусство фехтования. Пока самурай, воспитанный в духе бусидо, выбирал себе достойного противника среди одинаковых, как горошины в стручке, дикарей, согласно правилам раскланивался и приглашал сразиться, ему уже сносили голову или накалывали на пики. Сколько достойных ветвей благородных дерев отсекли враги, прежде чем великий Минамото Есицунэ не ввел такие же правила боя и не разработал эффективную тактику противостояния континентальным варварам! А ведь те почти дошли до Киото, и со стен дворца в те дни можно было видеть огни костров их лагерей, а осадные орудия сожгли почти весь пригород столицы.
С тех самых пор многое изменилось. Тогда потомки Божественной Аматерасу победили, принеся в жертву земле жизнь целого поколения. Спокойствие Империи было оплачено на много лет вперед, и отец Императора — Хотамото, и сам Император надеялись на спокойные времена правления, где даже многочисленные внутренние усобицы между враждующими домами не могло сравниться с нашествием.
Однако странные вести стали приходить с восточного побережья, оттуда, где море простиралось до самого края земли и первосоздания нежились в его глубинах. Но оказалось, что море все-таки где-то кончается и там вновь начинается суша — так утверждали высокие белые варвары, чьи громадные корабли, ведомые неведомой силой и не зависящие от прихоти ветра, несколько раз приставали к берегу. И вооружены они были не кривыми саблями и не дальнобойными луками, а загадочными металлическими палками разной длины, изрыгающими огонь и метающими железные кусочки на громадные расстояния.
Видимо верными были множественные предзнаменования, когда в императорских прудах выловили водяного, пожиравшего карасей, а в море снова видели жуткого капамуридако, раскинувшего щупальца и изрыгающего белое, гнилыми глазами смотрящего на луну, и чьи мысли настолько ужасны, что люди впадают в тоску и перегрызают друг другу горло.
Угроза была не в самих варварах. Мирный период в Империи и разумные сегуны позволили скопить достаточно средств, чтобы противостоять даже самому изощренному и невоспитанному врагу. К тому же, как доносили лазутчики, западные варвары оказались падучи на золото, драгоценные камни и женщин. Их собственные верования ограничивали телесные наслаждения до неприличия, и широта взглядов девушек Империи на то, что допустимо между мужчиной и женщиной, шокировало и околдовывало их, а искусство любви превращало даже служителей восточных богов в послушных и болтливых ягнят.
Золотые же слитки лишали разума и самых воздержанных варваров, и они готовы были уступить за них секрет огнестрельного оружия и самодвижущихся кораблей. Презренный народ, не ведающий понятия чести и долга, готовый предать своих богов ради шлюхи из веселых кварталов и куска никому не нужного металла! Нет, не в них самих таилась опасность. Опасность жила в душах подданных Империи, потомков и слуг Слепой Богини, готовых отойти от тысячелетних традиций, забыть свой долг перед предками, променять древний уклад на свою жизнь.
Окунаясь в собственные сны и грезы, превращаясь на короткую ночь в ничтожного трактирщика из безымянной деревни, Император наслаждался простотой и незамысловатостью жизни, прикрытой теплым одеялом Империи от всех внешних невзгод, подчиненной только природному круговращению — от лета к зиме и от рождения к смерти. Даже скука глупой деревенщины, желающей увидеть мир на обеих концах заброшенной дороги, скорее всего была отражением сомнений самого Императора, отравленного пониманием, что в своей мудрости и могуществе Богиня создала мир гораздо огромнее, чем об этом думал избранный ею народ. Цель ее замысла таилась в тумане, но не признавать его существования было нельзя. Хрупкая и прекрасная раковина дала трещину, и мудрому моллюску пришла пора искать другую, может быть не такую красивую, но крепкую и просторную.
Западные варвары сломали навсегда традицию бусидо, одного из столпов воинского могущества Империи, ограничивающего власть и воинственность самураев. Тактика массовых, крупных сражений положила конец ценности индивидуальной доблести, владения мечом и презрения к рекрутам. Минамото Есицунэ вынужден был заплатить очень дорогую цену за победу, положив в ряде неудачных сражений почти все самурайское сословие Империи и призвав на помощь презренных торговцев, селян и монахов.
Война перестала быть наградой и превратилась в повинность. Опустевшие города и деревни ужаснули тогдашнего Императора и заставили его просить прощение за принесенные в жертву узкоглазому воинству жизни своих подданных. Сегодня подобный выбор стоял и перед теперешним Императором. От него не скрыться в своих снах, не спрятаться в садах и не забыться в объятиях самых прекрасных наложниц.
Но, к сожалению, он не чувствовал себя готовым к очевидному решению. Призвать добровольно восточных варваров?! Одарить их золотом и женщинами?! Научиться создавать оружие и корабли?! Это было невозможно. Лучше потерять жизнь, чем потерять собственное лицо. Что ж, они поступились самурайской честью, так надо использовать эти горькие плоды до самого конца, до последней капли выжать, высосать и выбросить.
Томага прав и Император понимал это. В своем преклонении перед традициями предков и жестокости к тем, кто их нарушал, сегун превосходил всех остальных претендентов на свое место и во многом поэтому ему сохранялась жизнь и прощались дворцовые интриги. А раз он прав, то надо найти в себе силы, чтобы исполнить все так, как того требует обветшалая, изношенная традиция. Простолюдины никогда не поймут ее мудрости, внутреннего сосредоточения, это как чайная церемония, где простота и обыденность открывают невидимые грани мира, погружают в невыразимый даже самыми сложными словами замысел Аматерасу и даруют понимание ничтожной травинки у порога садового домика.
Император притронулся губами к тонкой фарфоровой чашке, собравшей весь дневной свет и мягко сияющей в полумраке, и словно дождь пролился на запыленное окно и изнывающую от жары природу — зелень деревьев оттенила синеву неба, небрежный росчерк пера по тонкой бумаге ухватил скрытое очарование момента, а долгожданное решение наконец-то было принято сердцем.
— Пригласите господина Томагу, — попросил Император, любуясь своим рисунком. Он определенно удался и соединил в себе естественность, спонтанность, сомнение, переходящее в уверенность, жалость и жестокость рвущихся к небу могучих дубов. Деревья согласно шумели листвой и Император пожалел, что рядом нет Императрицы, или Нэко-тян — его новой, молоденькой наложницы, чья изумленная непосредственность вдыхала в него самого юность жизни. Определенно лучший рисунок.
Томага видимо ждал его приглашения где-то поблизости, так как пришел быстро, насколько позволяли этикет и его больные ноги. Церемония не предусматривала этого, но Император, находясь в самом прекрасном настроении, сделал легкий жест, и сегун прошел в домик. Без своих знаменитых мечей сегун чувствовал себя слегка неловко, собственно поэтому он и не любил подобных аудиенций, предпочитая действовать через доверенных лиц.
— Что вы можете сказать об этом? — спросил Император Томагу, протянув ему рисунок.
— Великолепно, мой господин, — ответил тот. — Росчерк пера как удар меча должен быть короток, эффективен и одинок. Искусство каллиграфии очень похоже на искусство войны — победа требует скупости.
— Но не сейчас, — заметил Император.
— Да, не сейчас, — легко согласился Томага, — но поверьте, я рассчитал все тщательно и пожертвовал многим. Я прошу только самое необходимое.
— Я подписал ваше прошение, — сказал Император. — Но скажите мне откровенно — как человек, понимающий стратегию, — неужели вы верите, что все можно вернуть назад? Заставить вновь цвести вишню?
Томага задумался. Император терпеливо ждал, рассматривая оставленную на столике чашку с недопитым чаем. Не слишком ли многого он требует от сурового воина, чья жизнь сосредоточена в его мече, а своим наложницам он декламирует избранные цитаты из Хагакурэ?
— Позвольте, мой господин, рассказать вам одну историю?
Император кивнул. Однако...
— Когда великого полководца Тайра Еритомо попросили привести пример величайшей воинской доблести, он долго перебирал в уме имена рыцарей древности и нового времени, колеблясь в выборе достойнейшего, и в конце концов сказал, что величайшей воинской доблестью обладает улитка, ползущая медленно вверх по склону горы. Она упорно движется к недостижимой цели и медленно сопротивляется однажды выбранному пути. Так и воин, выбравший путь смерти, должен понимать недостижимость его идеалов и противостоять соблазну войны. Доблесть творится не на поле боя, а в сдержанности и милосердии. Так меня учили. Ничего нельзя вернуть назад и выбранный путь уже ведет нас к неведомой цели. Но нет ничего плохого в том, если мы будем идти по дороге медленно, пользуясь любым удобным случаем, чтобы остановиться.
Император захлопал в ладоши.
— Достойный ответ.
Да, достойный ответ. Нам нравятся красивые слова и мудрые истории, словно в пустых фразах и содержится весь мир. Говорят (опять — говорят!) бог восточных варваров создал все своим словом, неудивительно что ему потом пришлось пожертвовать своим сыном и влить в слово живую кровь. Ничто не создается воздухом и ничто им не уничтожается. Коан Томаги забавен и, может быть, даже мудр, но он лишь только начало и война покажет сколько в нем правды, сможет ли он удержать в прихотливых фразах всю пролитую кровь.
— Благодарю, мой господин.
Томага ушел к своим мечам и войне. Решение принято и восточные варвары вскоре узнают, что такое атака панцирной конницы. Их оружие эффективно, но слишком медленно. Сегун не колеблясь накормит его вдоволь свежим мясом, чтобы оно захлебнулось и замолчало... Насколько долго? Никто не подскажет ответ. Слепая Богиня не лишила себя языка, но дала обет молчания. Она слышит вопросы и внимает молитвам, но рот ее запечатан...
Неведомыми путями кобыла все-таки вывезла О к трактиру. Пару раз на дороге неумелый наездник упал, не в силах вырваться из липких объятий дремоты, очень похожие на объятия Тян, считающей, что в основном на этом покоятся отношения между мужчиной и женщиной. О как-то слышал от старухи, что самураи умеют мочиться на полном скаку и не слезая со своего коня, но что до него, то ему была затруднительно даже на смирной лошади, да на прямой дороге досмотреть удивительно яркий сон в котором он предстал самому себе Императором.
Потирая ушибы и еще не совсем отойдя от видений, О с изумлением осматривал ветхий трактир, падающие ворота с почерневшими резными стойками и злыми ками, восседавшими на самом верху. Из-за ширмы, расписанной поблекшими журавлями, доносился довольный храп Тян — из-за отсутствия хозяина она решила рано не вставать. Обиженные куры бродили по двору и тыкались в пустые кормушки. Воняло передержанным пивом и лесом.
Будь О самим собой, он не медля бы взял палку и погнал глупую и ленивую девчонку на работу, поддавая ей по тощему заду и кривой спине, но проклятый сон определенно околдовал его. Он привязал кобылу к изгороди, распинал голодных птиц и уселся на порог, прислушиваясь к женскому храпу.
Трактирщик никак не мог разобраться в собственных ощущениях и воспоминаниях — духи леса тщательно перемешали их и сложно было понять — где кончается ничтожный простолюдин О и начинается Император. Или наоборот? Однако взболтанные чаинки постепенно осаживались на дно, голова О очищалась и согревалась поднимающимся солнцем, свежим ветерком, яркие воспоминания выцветали и рассыпались подобно песку и их теперь уже нельзя было отличить от впечатлений от сказок старой ведьмы.
О закурил, грустя над навсегда покинувшим его сознанием собственной значимости и выдуманности окружающей сейчас жизни с трактиром, храпом, курами и Тян. Повседневные заботы пролезали в голову, словно хитрые крысы в амбар (загнать кур, отдубасить Тян, напоить и покормить лошадь, подмести двор), но окружающий мир еще не приобрел в полной мере плоть и кровь творения Великой Аматерасу, и поэтому О никак не мог преодолеть собственное бессилие, загасить трубочку, загнать кур, отдубасить Тян...
Старик, возникший в проеме распахнутых ворот, готовых упасть от ветра на голову проходящего под ними, был самым обычным и сослепу О решил, что это Дзе заявился в такую рань, чтобы похмелиться после вчерашней пьянки.
— Здравствуйте, уважаемый, — поклонился гость и трактирщик окончательно убедился, что это не Дзе — таких слов тот отродясь не произносил и вряд ли знал.
— Заходите, — пригласил О старика, торопливо выбивая трубочку и отыскивая глазами палку поувесистее, чтобы лентяйка Тян сейчас же не только забегала, но и залетала. — Я приготовлю вам воды и покушать.
— Не стоит спешить, — мягко, но убедительно сказал старик, подходя к трактирщику и только теперь тот смог его рассмотреть. Старик как старик — морщинистое лицо, спокойные глаза, мудрая улыбка, простая, грубая, но чистая одежда, босые крепкие ноги, котомка через плечо. Смахивал он не столько на простолюдина, сколько на бывшего прислужника в господском доме — слишком уж холеная кожа, какой никогда не бывает у деревенских, большую часть жизни ковыряющихся на поле под солнцем и на ветру.
Старик тоже разглядывал О, и пауза в их вежливом разговоре затянулась настолько, что трактирщик завозился, похлопал себя по коленям, открыл рот, чтобы что-то сказать, передумал, но потом вновь нашелся:
— Может быть, трубочку хотите выкурить?
— Табак изобрел дьявол, — наставительно ответил старик, — но нам ведь он не грозит, не так ли, О?
Теперь О был точно уверен, что имя свое он гостю не называл, и ему вдруг показалось, что он опять спит, но снится ему не Императорский дворец, а он сам, отчего стало совсем грустно. Он заправил трубочку, раскурил и протянул старику. Тот вежливо поклонился, принимая подношение, втянул табачный дым, сбросил мешок на землю, из которого, оказывается, выглядывали садовые инструменты, и уселся рядом с подвинувшимся О. Пахло от него дорогой.
— Хорошо здесь у вас, — сказал гость. О осмотрелся, стараясь понять, что именно так ему нравится, но ничего кроме деревьев, раскачивающихся на ветру ворот, хмурой кобылы увидеть от дома было нельзя. Однако трактирщик подтвердил, что да, мол, просто замечательно.
Смутные тени воспоминаний, или даже легкой уверенности в том, что О не первый раз видит сидящего рядом старика заставили его беспокойно завозиться. Он потряс головой, перекатывая шар опустошающей дремоты, пока наконец не пришел к выводу, что вся утренняя сцена и разговор ему были знакомы, словно он переживал их не раз. Ощущение потянуло за собой обязанность что-то немедленно вспомнить, но ничего особенного не вспоминалось, кроме проклятых кур и Тян, продолжающей храпеть.
— Не получается? — сочувственно спросил старик, докурив трубочку и выколотив пепел на землю. — Так обычно и бывает, когда пытаешься вмешиваться в предопределенное задолго до нас и без нас. Ходят странные слухи, что у некоторых это получается, но сам я таких еще не встречал. Поверь, О, мне самому грустно. Я хожу, прошу прощения, я даже хитрю, давая возможность исправить неизбежное, но ни у кого не получается. Что же ты решишь на этот раз?
О молчал.
— Ну что ж, проводи тогда меня, подставь мне свое плечо.
Около деревни старик разжал пальцы, отпустив ноющее плечо О, выпрямился и вышел на улицу самостоятельно, шаркая по пыли и придерживая свой тяжелый мешок. Никто из деревенских не спал. Они стояли у своих домишек и смотрели как впереди медленно идет старик, а позади него тащится О с виноватой улыбкой. Древние деды и старухи, зрелые мужчины и изможденные уже с самого раннего утра женщины, подростки и совсем несмышленые крохи. Старик шел, теперь словно не замечая никого, а люди молча вглядывались в каждое его движение. Когда О пытался поймать чей-нибудь взгляд, то видел в нем только обреченную пустоту.
Их целью было святилище. Храм оказался уже украшен разноцветными ленточками, шуршащими на ветру, перед запертыми воротами стоял монах, сжимая увесистую дубину и блестя в рассветном солнце своей лысиной, покрытой то ли росой, то ли потом. Он грозно смотрел на подходивших людей, но старик и не пытался войти. Отбросив мешок, он кряхтя опустился на четвереньки и подполз поближе к монаху, уже занесшему свою дубину, положил что-то у его ног, отполз и растянулся на земле, раскинув руки и ноги, прижавшись к ней щекой. Дубина выпала из рук служителя, он поднял лежащее у его ног и показал столпившимся на площади людям две ветки ярко-красных с желтыми прожилками орхидей.
Тишина разбилась стоном. Две ветки. Два поколения. Дети и внуки. Император просил прощение за их жизнь, которые забирал с собой.
На следующую ночь Императору уже не приснился скромный и глуповатый трактирщик О. Ему снилось, что в его безымянную деревушку ворвались рекрутские отряды и сгоняют на площадь мальчиков и мужчин. Словно черные тени ками носились из дома в дом, разыскивая прячущихся будущих солдат Империи, пинками и ножнами сбивая их в толпу и отталкивая цепляющихся за руки мужей и сыновей воющих женщин. А около пылающего храма на смирной кобыле сидел в полном облачении Томага и хохотал в лицо Императору.
 Скачать произведение
|
Работы автора: Возлюби дальнего Догма кровоточащих душ История Геродота все работы Публикации: Возлюби дальнего Иероглиф
|
