Город уже не горел. Все что могло сгореть — сгорело. Все, что успели потушить — таращилось в задымленное небо обуглившимися остовами. Три дня, что дали на разграбление подходили к своему логическому завершению. В воздухе стоял тяжелый дух сожженных заживо домов и гниющих трупов. Победители уже не шествовали гордо, не налетали яро и победоносно, а похмельно ползали по руинам в поисках хоть какого-то развлечения. Храм не тронули. Не посмели, а может руки не дошли. Так или иначе, среди общего запустения величественные стены, хоть и покрытые копотью, смотрелись вызывающе, гордо, протестантски. Справа от входа слышалась возня, стоны. Там не стесняясь быть застигнутым врасплох распаленный мужчина со следами двухдневной пьянки на лице без стеснения пользовал извивающуюся молодую женщину. Мужчину звали Глейдом. Глейд наткнулся на нее случайно. Она сидела над трупом, ряженым в одеяния служителя местного храма, и молча раскачивалась из стороны в сторону, будто бы в такт слышной только ей грустной мелодии. Слез уже не было. Они были раньше, когда эта «чума» сломила сопротивление, пробила осаду и ворвалась в город, когда убивала, грабила, насиловала. И еще слезы пришли потом, когда подошел он: грубый с мутным взором покрасневших глаз. Когда дыша перегаром взял силой и терзал, мял до синяков и врывался в плоть до крови. Слезы пришли тогда, когда пыталась вырваться и не могла, лишь извивалась от боли и унижения. Тогда слезы хлынули снова. Тихие, беззвучные. Пролились быстро, чтобы тут же высохнуть, замерзнуть в глазах колкими льдинками лютой ненависти. И когда он отдуваясь и храпя, как вспугнутый конь, сполз с ее истерзанного тела она приподнялась с трудом, на сколько хватило сил и прошептала пересохшими губами: — О, Небо, перед лицом твоим... именем твоим... — Чего ты там бормочешь, шлюха? — повернулся к несчастной Глейд. В глазах его появилось некое подобие средоточия. — Клянусь отомстить. И пусть покарают меня боги, если я нарушу эту клятву. Меч взлетел и опустился вспоров полуобнаженное истерзанное тело. Глейд подтянул штаны сунул меч в ножны, зло сплюнул. — Шлюха! — Евгений Михалыч! Голос прозвучал резко, ворвался в мысли, выдрал из раздумий и вернул к действительности. Женя повернул голову. Он выглядел встревоженно, но в глазах еще клубились остатки мутного тумана, словно бы кто-то поднял его среди ночи и спросил сколько будет семью девять. — Евгений Михалыч, вы домой не собираетесь? Перед ним стояла Зиночка. То есть для старшеклассников, которым она читает математику, конечно, никакая не Зиночка, а Зинаида Ивановна. Но для него-то, который в школе четырнадцать лет, какой к черту Зинаидой Ивановной может быть девочка, что только закончила пединститут? И голос у нее вовсе не резкий, мягкий такой голосочек, бархатистый. Просто он с головой ушел в свои мысли от того и кажется любой звук резким, словно китайскую вазу об пол грохнули. — Нет, Зинуль, — отозвался историк. — Я еще посижу. Мне надо кое-что к завтрашним урокам подготовить. — Хорошо, — легко согласилась Зина. — Тогда я ключик от учительской вам оставлю. Не забудьте только дверь закрыть и ключи на вахте оставить, а то Маргарита мне голову оторвет. — Не волнуйтесь, — улыбнулся Женя. — Все закрою, все сдам. — Тогда я побежала. До свидания, Евгений Михалыч. — Всего доброго, — кивнул тот. Дверь захлопнулась, весело простучали коблучки по коридору. Задорное цоканье стихло вдалеке. Учитель истории Евгений Михайлович остался в гордом одиночестве. — Караул! Убивцы! — крик разнесся далеко по сводчатым амфиладам, поднял на ноги пол усадьбы. На крик сбежались слуги, повыскакивали господа. Молодой барин выскочил в одной ночной сорочке, стоял прижавшись к стене, затравленно глядел по сторонам, лепетал дрожащим голосом «папенька, папенька», потом вдруг заплакал. — Что случилось-то? — Убили! Господи-боженька! Убили-и-и! — Да перестань ты голосить, Ефросинья, — голос прозвучал столь властно, что суматоха как-то резко прекратилась сама собой. — Ребенка напугала. Иди спать, Мишенька, все хорошо. Мишенька с места не двинулся, он продолжал плакать, только теперь не в голос, а тихо, словно скулил, нервно подрагивая. — Уведите ребенка, мон шер, — обратилась барыня к гувернанту, что вертел головой по сторонам, щуря подслеповатые глаза. Гувернант перестал изображать из себя вытащенного на солнце крота, кивнул и взял мальчика за плечи: — Идем, Мишель. Идем в детскую. — Батюшки-святы! — снова заголосила Ефросинья. — Покойник, покойник ожил. Чур меня! Лежавший на постели отец Мишеньки, лицо которого было прикрыто смятой подушкой, и впрямь зашевелился. — Чур меня! Чур! Мертвенно белая в тусклом свете ночника рука барина медленно поднялась вверх, проплыла над телом, вцепилась в подушку и оттащила ее в сторону. Бледный, как смерть барин, приподнялся на локте. Спросил хрипло: — Что это все... значит... Что это?.. — Живой! — Заверещала Ефросинья на всю усадьбу. — Живой! Слава богу. Матерь Божья, заступница, не оставила. Спасибо тебе. Николай угодник, чудотворец, поклон земной. Ожил барин-то, Господи Иисусе, ожил! — Уберите кто-нибудь эту дуру, — рявкнула барыня. Двое слуг схватили Ефросинью и потащили прочь. С другой стороны в это время из темноты коридора раздался радостный вопль: — Помали! Ведем ведьму. От нас так просто не убежишь. Трое дюжих мужиков, среди которых словно неприступный бастион выделялся хозяйский кучер, тащили по коридору упирающуюся и извивающуюся, словно уж на сковороде, девку. — Поймали убивцу, — похвастался кучер. — На силу догнали, барыня. Прыткая, зараза. Девку поставили на ноги, завернули ей руки за спину, чтоб не крутилась. Гордей, хозяйский дворник, потянул беглянку за волосы с такой силой, что той волей неволей пришлось поднять голову. На барыню посмотрели две острые, как осколки хрусталя, льдинки глаз. Взгляд был злым, пронзительным, полным ненависти. Барыня содрогнулась под этим взглядом, но взяла себя в руки. — Что за злодеяние ты тут замыслила, отвечай, — сказала холодно, высокомерно. — Дело, что в планах вынашивала злым назвать нельзя, — гордо ответила девка. — Во благо это дело. Святое оно. Того, кто зовется вашим мужем, придушить мыслила. Это прозвучало настолько естественно и непосредственно, что барыня снова дрогнула, но тут же напряглась, став похожей на закаленную сталь. — Чего святого может быть в подлом убийстве? — Не подлое оно, — возразила девка. — Это и не убийство вовсе, а святая месть. — Мстить уметь надобно, — хрипло хмыкнул барин с кровати. — А я и придушила бы тебя, как было обещано, — повернулась к нему девка. — Да только замешкалась, а тут как на беду эта дура голосить начала. — Гордей, — ледяным голосом позвала барыня. — Туточки, — отозвался дворник. — Возьмете эту дрянь, отведете на задний двор и засечете. Только пусть не сразу подохнет, пусть сперва помучается. — Тащите, — расхохоталась вдруг неудавшаяся убийца. — Я вам потом ночами являться стану. И тебе, барыня, явлюсь. И спать тебе не придется, ибо совесть проснувшаяся спать не даст. Гордей нахмурился, кивнул мужикам. Втроем потащили девку прочь. Та не сопротивлялась. — Погодите, — позвал барин хриплым, придушенным голосом. Слуги замерли. Барин встал с кровати, подошел к девке и поглядел ей в глаза: — А чего ж ты, милая, замешкалась? Девка отозвалась не сразу. А когда заговорила голос ее прозвучал как-то странно, будто и не она это говорила: — Залюбовалась, — сказала она. — Красивый ты, барин. Евгений Михайлович оторвался от книг, снял очки и зажмурился. Странные картинки, что целый день возникают в голове исчезли. Зато появился звук. Звук шел из-за двери, из школьного коридора. Шаги, скрип открываемой двери, хлопок — дверь закрылась, снова шаги. Вот так приходит смерть, подумал зачем-то Евгений Михайлович. Уверенно, неторопясь, методично заглядывая во все двери, покуда не найдет нужную, за которой сидит и трясется от страха нужный человек. Он вдруг поймал себя на том, что дрожит. Шаги приближались, двери открывались и захлопывались все ближе и ближе. Учителю истории стало невообразимо страшно. Ощущение приближающейся смерти не исчезало, а только усиливалось. Шаги приблизились к самой двери. Женя похолодел, напрягся. Дверная ручка медленно опустилась вниз, дверь распахнулась. На пороге стояла уборщица с ведром и шваброй, на которую намоталась грязная ветошь. — Ох ты! Сидишь! Хватит работать, домой пора. — Да-да, — пробормотал Женя и принялся собирать книги. Дуло браунинга глядело в живот капитана Караевского уже несколько минут. Капитан все эти бесконечные минуты говорил. Уговаривал, увещевал, беседовал с девушкой, которая зажимала в миниатюрной ладошке черный угловатый браунинг. Пальчик девушки напряженно прижимался к курку. Не желал его отпускать, но и не собирался, кажется, спускать. Караевский замолчал, говорить больше не хотелось. Все, пусть стреляет. В конце концов, рано или поздно все там будем, жаль только что вот так бесславно от руки бабы. Эх, черт! Зачем они здесь остановились? А все Ганьшин. И где носит этого чертова поручика? Белогвардейский офицер приготовился умереть, но выстрела не последовало. Вообще все затихло, только жужжал кружащий над ромашками шмель, да конь Караевского топтался чуть в стороне, с хрустом объедая сочную траву. — Ну, — нервно усмехнулся Караевский. — Стреляй, чего ждешь? — Не могу, — прошептала девушка, но руки не опустила, а палец попрежнему стыл на курке. — Что, совесть мучает? Тогда опусти пистолет и... — Нет, — в голосе девушки была обреченность. — Я должна... должна... — Так стреляй, — приказал капитан. — Не могу... Капитан поглядел на нее уже с интересом: — Почему? — Я... я люблю вас, господин капитан... Девушка, казалось, сникла. Браунинг тем не менее держала твердо, решительно. Палец готов был спустить курок в любой момент. Но все же что-то мешало, удерживало, не давало сделать решающего шага. — Любишь?! — Караевский совсем опешил от такого поворота. — Да... — Тогда дай мне сюда эту игрушку, не надо так шутить. — Нет, — в голосе девушки зазвенел металл. — Я должна. Я поклялась. Я должна... Грохнул выстрел. Девушка пошатнулась и рухнула на землю, волосы на затылке намокли, слиплись, приобретя темнокрасный оттенок. Караевский поднял глаза, в десятке шагов от него стоял поручик Ганьшин, в руке его дымился наган. — Я вовремя? — спросил Ганьшин, убирая револьвер. Караевский пожал плечами, на большее его не хватило. Смеркалось. Женя шел по улице, не глядя по сторонам. Он смотрел в себя, если можно так сказать. Смотрел и ничего не видел. Внутри была пустота, среди которой метался, как запертый в клетке зверь, страх. Смерть, кажется, стояла теперь за спиной и дышала в затылок. Дыхание ее было вовсе не холодным, как обещалось, а жарким, как у распаленного любовника. — Стой! Евгений Михайлович остановился. Сперва просто подумал, что это ему, только потом заметил, что на всей улице кроме него и окликнувшей его девушки никого нет. Она подошла легкая, грациозная. Молодость, свежесть, чистота сквозили во всем: в походке, пластике и грации, в складках воздушной кофточки, в милом личике. Женя почувствовал, как во рту становится сухо. Вслед за восторгом пришла похоть, которой он тут же и устыдился. Хоть стыд и не помешал оставить для гадкого чувства скромный уголочек где-то глубоко внутри. Девушка подошла вплотную. — Я пришла, — тихо сказала она, глядя на Женю с какой-то странной смесью во взгляде. — Теперь никто не помешает мне свершить то, в чем поклялась сотни лет назад. — О чем вы? — хрипло спросил Женя, хотя что-то внутри уже расставило все по местам. Встали на свои места все странные картинки, что возникали весь день в голове. Опредилилось место смерти. Выстроились в стройную цепочку причины и следствия. — Ты знаешь, — тихо сказала девушка. — Ты же все прекрасно знаешь. Ты вспомнил. — Нет. — Да, — подтверждая мрачные его догадки отрубила девушка. — Когда-то, не в этой жизни, я поклялась перед богами отомстить тебе. Я поклялась убить тебя. Теперь... Сейчас... никто и ничто не помешает мне на этот раз. И свершится то, что должно свершится. В руке девушки возник невесть откуда взявшийся миниатюрный дамский пистолетик. — Я убью, — не то спросила, не то сказала она. — Убей, — тихо прошептал Женя. — Не могу. — Это уже было. Не буду спрашивать почему. — А я отвечу, — она посмотрела на него вупор и впервые льдинки в ее глазах растаяли, потекли, как под лучами весеннего солнца. — Я не могу, потому что люблю тебя. — Тогда не стреляй... — Я должна. Я поклялась перед богами. Знаешь что будет со мной, если я нарушу данную богам клятву? — Тогда стреляй. Женя чувствовал себя странно. Знание того, что он понесет заслуженную кару, шло в разрез с мыслью о том, что вина-то здесь не его. Он тихий мирный учитель истории не имеет ничего общего с тем средневековым боровом, который пил, резал, убивал просто так и с особым цинизмом, с тем, кем он не был. Или был? Но ведь это было давно. И откуда знать, вдруг этого и не было вовсе? Вдруг все сегодняшние воспоминания — всего лишь галлюцинации? Женя почувствовал, что пытается оправдаться. Внутри закопошился кто-то чужой, похожий на большого зверя, которого загнали в угол. — Стреляй, — приказал этот, живущий внутри Евгения. — Да... Да... Хорошо, — рука с пистолетиком дернулась вверх. — Да. Она вдруг улыбнулась: — Прости, я люблю тебя. Прости. Говорят: от любви до ненависти один шаг... Она снова улыбнулась. — Прости. Он не успел ничего понять. Хлопнуло тихо, глухо. Пистолет оказывается был с глушителем. Хлопок выстрела, потом еще один. С таким хлопком мертвое тело падает на асфальт. Женя, еще не поняв, что же произошло, посмотрел на скрючившееся у его ног мертвое тело. Осознание собственной неправоты навалилось с сокрушительной силой. Странная это была неправота и страшная: словно и не его, а чья-то чужая. Кого-то, кто жил давно и давно уже умер. И все же... Евгений Михайлович опустился на колени и провел ладонью по мертвым волосам. От любви до ненависти один шаг. А от ненависти до любви? Сколько жизней?  Скачать произведение
|
