Посвящается светлой памяти моего прадеда —
генерал-майора дореволюционной армии,
в 1-ю мировую командовавшего полком,
где служил главный герой рассказа.
1.
1919 год. Область уральского казачества
Местность неподалеку от Лбищенска
… Два рыбака — старик, и мальчишка лет десяти, со страхом взирали на распростершегося на песке утопленника, в разорванной и окровавленной нижней рубахе и щегольских бриджах английской диагонали.
На поясе висела пустая деревянная кобура маузера, одна нога была босой, другая — в хромовом сапоге с серебряной офицерской шпорой.
Мальчик крепко вцепился старику в поддевку, тот мелко крестился, шевеля губами — должно быть, читал молитву, об успокоении еще одной души, что отлетала на небо в братоубийственной брани, что уже год как яро полыхала на российских просторах.
Внезапно оба вздрогнули — слабый стон донесся до них, по недвижному телу прошла мелкая судорога. Мальчик ойкнув, навострился было кинуться наутек, но неожиданно крепкая ладонь деда остановила его. Затем оба торопливо подбежали к неизвестному…
2.
1920 год. Ноябрь. Перекоп
Он стоял на плоской вершине кургана, который, как сказал кто-то из штабных, насыпали над могилами древних царей.
Ледяной западный ветер забирался под длинную кавалерийскую шинель, морозил ноги в яловых сапогах, отзывался ломотой в простреленной казачьей пулей ключице и только-только зажившем колене, разбитом белопольской шрапнелью.
Но начдив не жаловался даже про себя — он, в отличие от тысяч бойцов, клявших сейчас последними словами этот ветер в стылых окопах и на позициях в ожидании наступления, знал, что лучшей погоды просто быть не может. Именно этот упорный и непрекращающийся ветер, дующий сейчас со стороны штормящего Черного моря, и погубит врангелевцев. Он прислушался к звенящей степной тишине, готовой взорваться в любой миг артиллерийскими раскатами. Осталось совсем немного, последний клочок земли — и конец войне.
Может быть, сейчас предстоит самая важная битва из всех, что велись Красной армией за прошедшие три года, таких долгих и тяжелый страшных года. Если конечно среди них были более или менее важные — потому что каждая почти могла стать главной, определив — кто кого. Но предстоящая…
На последнем совещании Фрунзе открытым текстом сказал, что сейчас решается все. Нужно раздавить Врангеля любой ценой.
Нельзя позволить белым отсидеться за Турецким валом, накопить силы, и вновь броситься на Таврию и Украину. В прошлый раз его остановили под Каховкой, и удалось это почти чудом, которое вряд ли повторится.
Врангель, кажется, считает, что Сиваш непреодолим. Военспецы дружно заявляют, что Перекоп неприступен.
Начдив оглянулся на запад, откуда дул ветер. У посветлевшего горизонта еле заметной серой сталью отсвечивало зимнее море. Он воочию увидел, как выдувает ветер пахнущую гнилью ледяную воду Сиваша в узкие горловины проливов, и по обнажившемуся илистому дну, по пояс, по грудь в воде идут в предрассветной мгле колонны красноармейцев. Должно быть, сейчас их головные отряды, изможденные, в заледенелых шинелях уже вгрызаются в плоский берег, прорубая проходы в колючей проволоке.
«Все таки дураки вы, ваши благородия!» — произнес он про себя, обращаясь не то к врангелевским воякам, не то к своим спецам.
Почему-то сейчас ему вспомнилась одна встреча, приключившаяся с ним в Тарнополе, несколько месяцев назад, на улочке предместья, откуда только вчера выбили легионеров Пилсудского.
Он как раз намечал позиции, где можно было закрепиться на случай контратаки, когда вовсе не старая, и даже вполне складная женщина в пестрой шали, со смуглого лица которой смотрели огромные черные глазищи, настойчиво схватила его руку, предлагая погадать. Как уж она сумела проскочить мимо штабных охранников — черт ее знает.
И, то ли из любопытства: что наврет ему представительница лукавого фараонова племени, то ли еще почему-то, но он не оттолкнул ее, и сделал знак не вмешиваться уже схватившемуся за кобуру ординарцу.
Вглядываясь в линии его ладони, цыганка начала говорить, не тараторя, без обычных «позолоти ручку» и «касатик», а вполне серьезно, хотя и так же непонятно.
Ему предстояло, по мнению гадалки, не проиграть ни одного боя, не подняться выше, чем он поднялся до сих пор, получить после смерти две звезды — на земле и на небе, и умереть, не узнав самого страшного.
Все услышанное заставило его только недоуменно пожать плечами.
Если насчет земной звезды — это еще как-то можно было понять — вон, у них в Сарапуле у купца Дунькова была кобыла по кличке «Звезда», то насчет звезды небесной — тут уж совсем бредятина — ни буржуи, ни графья с князьями не додумались еще до того, чтобы покупать светила.
А комиссар, сменивший Фурманова, отправленного добивать белых в Туркестан, недоучившийся студент, с которым он вечером того же дня поделился услышанным, посмеиваясь, рассказал ему про каких-то древних гадальщиков, как их — авгуров, что ли — которые специально давали предсказания позаумней и понепонятней, чтобы их не поймали на вранье. Да еще при этом, облапошивая очередного простака, старались не смотреть друг другу в глаза, чтобы не засмеяться в самый неподходящий момент.
Правда, потом он случайно — кто-то из командиров услыхал на базаре — узнал, что тетка, которая предсказала ему эту галиматью — вроде как знаменитая на всю Россию киевская гадалка, случаем занесенная в эти края.
Вроде бы даже она предсказала самому Гришке Распутину смерть от руки «голубого князя» (в семнадцатом, в брошюрке, которые ходили по рукам в их запасном батальоне, он прочел, что грохнувший «старца» Феликс Юсупов был хороший ходок по этим делам, и чуть ли не сам Григорий пользовал его в зад)...
Вдалеке ударила гаубица. Потом еще и еще. И вот уже загремел, освещая небо бледными вспышками, Турецкий вал. Снаряды рвались в Сиваше.
«Началось!» — успел подумать начдив, перебежкой, инстинктивно пригибаясь, устремившись вниз, к подножью холма, где расположился его штаб.
Наступал действительно последний и решительный…
Следующий день
...В сером угрюмом небе сверкали артиллерийские зарницы — Перекоп все не удавалось взять. Военспецы оказались не так уж не правы.
Бои шли весь день. Ночь тоже не принесла победы ни белым ни красным.
Отрезанные подступившим морем, упорно продолжали драться перешедшие залив красные части.
Его дивизия по прежнему стояла в резерве, и это ожидание было едва ли не мучительнее любого сражения.
Всю ночь, мимо шли, глухо топоча, новые тысячи штурмующих, чтобы быть перемолотыми белой артиллерией и пулеметами.
Но враг по-прежнему не уступал.
Разгоралось утро, переходя мало-помалу в мглистый день. Час шел за часом. Красное зимнее солнце поднялось над горизонтом, а ничего не менялось.
А потом, внезапно, чуткое ухо начдива, ухо человека, воюющего вот уже седьмой год явственно различило, как изменились звуки далекого боя. Несколько напряженных секунд он вслушивался в канонаду. Затем лицо его исказила ярость.
Почти бегом он поднялся на курган, спрыгнул в траншею, отпихнул от стереотрубы наштадива.
Взору его предстали увеличенные хитрой оптикой беспорядочно ползущие прямо на него массы серых шинелей. В отдалении за ними двигались редкие цепи наступающих белых.
Начдив смачно выругался черными словами. Сколько раз он видел это — красноармейцев, бегущих от десятикратно меньших сил офицеров и юнкеров, словно какая-то злая сила вдруг напрочь лишала бойцов мужества.
Перед его глазами воочию встал сентябрь, когда гнали немногочисленные офицеры его бойцов под Одессой, когда сотнями и тысячами гибли поднятые Мироновым в контратаку конники, истребляемые шестидюймовой шрапнелью с крейсера. Слава богу, в которого он перестал верить после германской газовой атаки под Люблином — белых оказалось слишком мало и город удалось отстоять.
И вот теперь все повторяется, разве что теперь, похоже, у белых хватит сил, чтобы разбить наступающих.
Мимо кургана, не останавливаясь, пронеслись тачанки. Возницы, отчаянно матерясь, нахлестывали взмыленных коней. Бежали махновцы.
Его пехотинцы провожали их такой же яростной бранью, потрясая кулаками. Вслед анархистам ударили два или три одиноких выстрела.
Преследуемые белыми бойцы продолжали стремительно откатываться назад.
Не нужно было учиться в академии, чтобы понять — еще немного, и сражение будет проиграно. Отступление перейдет в отчаянное бегство, беглецы сомнут спешно выдвигающиеся сейчас позади них резервные части, и врангелевцы отбросят разрозненные и деморализованные красные полки далеко в степь.
После того, как захлебнется генеральный штурм, придет очередь дерущихся на Литовском полуострове, и уже назавтра Врангель прикажет служить по всем церквам молебны во избавление от «красных чудовищ». И оживятся затаившиеся до времени враги — в Киеве, Москве, Питере, в Сибири, в городах и глухих уездах по всей России. И вновь начнут бить копытами польские паны.
И пойдут корабли с оружием и боеприпасами от союзников — стоит белым победить, и в них опять поверят.
А самое страшное — терпение и силы народа уже на исходе, и уже даже в его дивизии кое-кто поговаривает, что было бы лучше, если бы в семнадцатом царя оставили на месте. Людям не выдержать еще одного года войны… И тогда… Начдив, сжав до хруста челюсти, и помотав головой, отгоняя видения того, что будет тогда…
Бунты задавленных продразверсткой мужиков, которыми уже будет все равно — что потом... Бунты голодных рабочих, у которых на руках начнут умирать дети,
Красноармейцы — те же мужики и рабочие, бросающие винтовки и разбегающиеся кто куда, по деревням — как уже было это в семнадцатом и восемнадцатом на его глазах.
Белая волна, выплеснувшаяся из Крыма, и широко растекающаяся по украинским степям и российским просторам, под колокольный звон обрадованных попов и приветствуемая с хлебом и солью всеми вражинами, что прячутся сейчас по углам у ворот городов, еще недавно так же радостно приветствовавших пролетарские дивизии.
...Семенов, вместе с Анненковым и Унгерном, под черными знаменами с черепом и костями — почти таким же, как у Махно, вырвавшийся из-за Байкала, опрокидывающий рассыпающуюся на глазах 5-ю армию, и лихо пролетающий до Урала и Волги — как в прошлом году его бывший хозяин — сухопутный адмирал Колчак.
...Крестьяне, падающие на колени перед возвращающимися по усадьбам помещиками, и обреченно подставляющие спины и зады казачьим плетям — так же как покорно они подставляли их на его памяти в девятьсот пятом. Рвы, заполненные доверху трупами расстрелянных, к которым тащат все новых и новых обреченных, пьяные от крови и первача каратели... Виселицы — на площадях каждого губернского и уездного городишки, выстроившиеся рядами вдоль дорог...
И, наконец, — опухшая, пропитая харя царского генерала, на белом коне въезжающего в Кремль... Почему-то именно таким и только таким всегда виделось ему лицо грядущего «спасителя России».
Хотя все те царские генералы, которых он знал — начиная от командира его 322 Старобельского полка, где в империалистическую был старшим унтером в команде разведчиков, и заканчивая начальником Всеросглавштаба Бонч-Бруевичем и преподавателями академии, были совсем не похожи на этот, словно сошедший с плакатов РОСТА образчик человеческой породы.
...Может, потому, что именно так выглядел Шкуро, которого он помнил еще по восемнадцатому году, когда тот еще состоял в РККА?
Начдив вновь заскрежетал зубами, — опухшая пьяная рожа над эполетами, в жеребячьем гоготе оскалившая гнилые зубы заполнила все пространство перед внутренним взором, казалось, заслоняя весь мир, и потребовалось несколько секунд, чтобы отогнать это видение...
Шум и возгласы окончательно вернули его к действительности.
Какой-то человек, размахивая руками, торопливо поднимался на курган.
По щегольскому кожаному пальто, начдив узнал комиссара одного из полков — недавно присланного в его дивизию откуда-то с Донбасса. Этого коротенького и упитанного типа, мордатого и рыхлотелого, по слухам, из бывших уголовников, обожавшего по любому поводу произносить высокопарные и невнятные речи, начдив откровенно недолюбливал.
Появление его означало, что сбит заслон, выставленный в версте — именно туда и был отряжен «хер в кожаном пальто» — как за глаза прозвали комиссара красноармейцы.
— Василий Иванович, — с жалобным придыханием всхлипнул комиссар, — белые наступают! Сейчас с него как ветром сдуло все его революционный пафос и напыщенность.
— Сам вижу!
Темная злость взметнулась в душе начдива, но сейчас не было времени разбираться с не во время обложавшимся политруком.
— Сколько их там? — рявкнул он.
— Тьма! — только и смог выдохнуть комиссар. И броневики! Тикать надо, товарищ начдив!
Вновь выругавшись, начдив обернулся к стоявшим позади штабным и командирам полков его дивизии.
Дивизии… Одно название, если по совести. Пять с небольшим тысяч штыков и сабель, половина из которых — необученные новобранцы, пригнанные по мобилизации из деревень.
После короткого раздумья он подозвал себе командира кавполка.
— Поднимай своих, Петро, встречать гостей будем…
Он увидел, как недоуменно вытянулось лицо начальника штаба.
— Да знаю, Федор Палыч, что нельзя — как-никак сам в академии учился, — ощутив вдруг сочувствие к бывшему штабс-капитану, бросил начдив, — но что ж делать? Надо…
И тут же бросил ординарцу
— Штабному эскадрону — по коням!
…Взлетев в седло, он оглядел своих товарищей. Чуть больше полутысячи конников предстояло ему сейчас повести почти на верную смерть.
Люди, прошедшие с ним весь долгий путь от Волги до Львова, бравшие Омск и Харьков, украшенные шрамами от пуль и сабель, отборные бойцы. И в лицах обращенных к нему, читались не страх, и не бешеная ярость — спокойное мужество. И еще — сожаление: ведь они уже успели проникнуться мыслью, что война кончена, и они останутся живы...
Бой уже не просто приближался, а катился прямо на них.
Звуки его почти стихли.
Если прежде, должно быть, у красных еще хватало сил огрызаться ружейным огнем, то теперь они просто бежали.
Да, и в самом деле бежали, словно огромное баранье стадо, преследуемое немногочисленными хищными волками.
За его спиной ротные и взводные уже поднимали своих бойцов, заворачивали бегущих, с матом и угрозами ставя их в цепи, выкатывали из окопов «максимы» и трехдюймовки. Он не беспокоился — начальник штаба сделает все как надо — год почти вместе воюют.
Ему приходилось слышать не раз, что в такие моменты, когда, как сказал ему один старый калмык, смерть становится за спиной, перед человеком за мгновения проходит вся его жизнь.
Да, ему, пожалуй, было что вспомнить. Тот страшный день, год с лишним назад, когда полегли все его товарищи. В ушах звучал как наяву отчаянный крик Петра — «Уходи, командир!!», сопровождаемый замысловатой бранью, свист пулеметных очередей, что резали воду совсем рядом с его головой. Кровавый туман, застлавший взор… Ледяная вода, хлынувшая в легкие…Утро, когда он открыл глаза, поняв что жив, и первое, что увидел — камышовый потолок убогой мазанки, и лицо спасшего его старика (как он, что с ним сейчас ?)…
И все что было потом — долгий кружной путь через белый фронт, в который он отправился как только стал на ноги. Радость при виде красных звезд на буденовках. Насмешливые слова часового: «Какой еще такой Чапаев? Его уж месяца три, как убили!». И потом — как гром с ясного неба: обвинение в трусости, ревтрибунал, смертный приговор, бессонная ночь в камере перед расстрелом и, наконец, — помилование, по личной телеграмме вождя...
...Сибирские снега, по которым гнал колчаковцев, бескрайние оренбургские степи, где добивал последних, яростно сопротивляющихся казачков Дутова, убогие галицкие села и польские городишки, в которые входил с боем…
«Неужели все было зря?»
Вдруг вспомнилась гадалка — и горько-холодная мысль, что как бы то ни было, а самого страшного он уже не увидит... И другая — ведь ему было обещано не проиграть ни одного боя...
Несущийся прямо на него молоденький красноармеец в распустившихся обмотках, отшвырнул прочь мешавшую ему бежать винтовку.
Ярость затмила начдиву взор. Ударив коня нагайкой, он поскакал навстречу не видящему ничего вокруг себя трусу. Свистнув, вылетела из ножен шашка, и опустилась со всего маху на косо сбившуюся папаху…
Не останавливаясь, начдив-25 помчался вперед.
И следом за ним полетели один за другим кавэскадроны, навстречу уже хорошо различимому врагу.
3.
«…После чего генерал Барбович ввел в бой последний имевшийся в его распоряжении корпусной резерв — Сводную казачью бригаду князя Султан — Гирея и Особый офицерский сводно-гвардейский полк, усиленные бронеавтомобилями.
Невзирая на заметное численное превосходство противника, им удалось обратить в бегство части союзника красных Нестора Махно, сбить с позиций 12 и 34 дивизии, и даже развить успех, продвинувшись на десять-пятнадцать километров к северу.
Однако, наступающие встретили яростный отпор со стороны 25 стрелковой дивизии, недавно переброшенной с польского направления.
Понеся значительные потери, дивизия тем не менее сумела остановить контрнаступление и задержать противника до подхода латышских стрелков что, в свою очередь, дало возможность закрепившимся в районе Чонгарских позиций частям, форсировавшим Сивашский залив, выдвинуться вперед, создавая угрозу окружения атакующих. Участь Крыма была решена.»
История Гражданской войны в России, том 2,
Нью-Йорк .1990год.
4.
...Судьба была действительно милостива к этому человеку, и предсказание гадалки сбылось. Он действительно не проиграл ни одного боя, и тот, самый важный, он тоже выиграл. Ему суждено было увидеть с крымских отрогов дымы последних транспортов армии Врангеля, и увидеть рвы, наполненные телами расстрелянных офицеров — сдавшихся по амнистии, и впервые — нет, не усомниться, но задуматься...
Ему суждено было увидеть спины бегущих японцев под Волочаевкой, и сбросить в Тихий океан атамана Семенова. Суждено было, глотая слезы, стоять у ленинского гроба в почетном карауле, и приветствовать нового вождя. А потом с непониманием и таимым от самого себя страхом ощущать, что с революцией и страной, за которые он лил кровь — свою и чужую, за которую умирал, и готов был умереть еще и еще, происходит что-то не то.
Чувство это усиливалось с каждым годом — двадцать пятый, когда умер Фрунзе, и прошел нехороший шепоток, двадцать восьмой — когда под нож пошли те бывшие офицеры, вместе с которыми он бился на фронтах, тридцать второй, когда на улицах каждый день подбирали умерших от голода...
И, наконец — быть может, то был самый тяжелый миг в его жизни — он впервые усомнился, и уже не мог, как ни старался, изгнать это сомнение прочь из души.
И — пусть и сам он не признавался в этом себе — именно эти чувства — страх и сомнение — толкнули его, когда за тысячи километров от границ его родины, в прокаленной солнцем, каменистой южной стране вспыхнула гражданская война, одному из первых написать заявление с просьбой — послать его туда... И умирая, прошитый в десяти местах пулеметной очередью с итальянского штурмовика, он и в самом деле не знал самого страшного в своей судьбе. Того, что против его имени в некоем списке, прокуренная рука уже проставила пометку, означающую смертный приговор.
Это была, наверное, наивысшая милость, отпущенная Богом за неполные полвека его жизни.
5.
Перекоп. Конец ноября 1920
Глубокой ночью последних чисел ноября, промерзшей таврической степью, пробирались к северу двое офицеров окончательно разбитой под Симферополем армии Врангеля. Первый — прапорщик из мобилизованных семинаристов Богдан Миргородский, второй — штаб-ротмистр бывшего кавалергардского Кексгольмского полка Андрей Горбачев.
— Эх, повертайся усэ по другому, був бы я сейчас червонным конником, и с трыумфом разъезжал бы по Севастополю… — послышалось над ухом.
Горбачев нервно пожал плечами.
Его спутник, как он знал, за последние два года успел послужить и Скоропадскому и Петлюре и какому-то «батьке», и даже был мобилизован в Красную Армию, правда состоял в ней всего три дня, благополучно сдавшись в плен под Харьковом.
Абсолютно все раздражало вчерашнего кавалергарда в этом поповском сыне-хохле.
Его «гыкающий» акцент, его нарочито простонародные манеры, а в особенности же — его ирония и шуточки на тему Белого Дела. Но товарищей по бегству не выбирают.
Пригибаясь, они выбрались из степной балки.
В темноте они натыкались на разбитые зарядные ящики, брошенные орудия, опрокинутые повозки. Один раз на пути оказалась разорванная прямым попаданием бронемашина, пахнущая газойлем и слегка — подгоревшим шашлыком. То тут, то там под ногами попадались мягко пружинящие бугорки.
Время от времени вдалеке мелькали огоньки: кто-то бродил по ночной степи — то ли такие же как они бедолаги, то ли мародеры.
— Не разжиться ли нам барахлишком у покойничков, пан ротмистр? — полушепотом предложил Миргородский. — А то в этой шинелишке, с которой вы так неаккуратно сорвали погончики, вас поставит к стенке первый встречный чекист. А за компанию з вамы — и меня. А может быть и якой документ отыщем.
Горбачев задумался. В самом деле, это мысль. Прапор не так уж не прав. С чистыми документами можно будет без особого труда добраться до румынской или польской границы, а там уж-как повезет. Можно даже — чем черт не шутит — залечь где нибудь подальше от родных мест, и выждать два-три года, пока большевики не падут.
Прапорщик шагнул в темноту, наклонившись над еле видимым на земле телом, вмиг растворившись, почти слившись с окружающим мраком.
— От бисовы дети! — донесся злой полушепот, — усю шинель испакостили. Башку як гарбуз развалили. Надо ж було так рубануть — все в мозгах! Невольно Горбачева передернуло. Хотя за три года мировой и гражданской должен был бы привыкнуть. В конце концов ведь и самому приходилось не раз надевать снятые с убитых сапоги и шинели, даже бывало и в крови.
Ага — а вот и искомое. Возникший из темноты прапорщик держал в руках что — то белое. Склонившись, ротмистр разглядел сложенную четвертушку бумаги в темных пятнах. Миргородский поднес ее к глазам, стараясь разобрать при тусклом лунном свете скверно отпечатанный текст.
— Гляньте-ка, а покойный был вашим однофамильцем — Сергей Андреевич Горбачев. Тезка можно сказать. Не родственник случайно?
— Родственников среди мужиков не имею, — бросил раздраженным шепотом ротмистр. — Идемте быстрее, тем более, что эту бумагу использовать нельзя — вся в крови.
Смятый комок упал в ковыль…
Эпилог
Чапаев Василий Иванович.(1887-1937) Участник Гражданской войны. Член КПСС с 1917 года. Командовал 25 стрелковой дивизией. Награжден двумя орденами Красного Знамени (1919 и 1920) Герой Советского Союза (1937, посмертно)
Погиб в Испании, при обороне Мадрида.
Образ Ч. запечатлен в повести Д. Фурманова «Чапаев» и одноименном кинофильме.
Малая Советская Энциклопедия. 2001 год.
Заметка в «Известиях» от 5 ноября 2004 года
...Учеными Крымской астрономической обсерватории открыта малая планета, получившая № 9370. Коллектив обсерватории единодушно решил, в честь приближающейся 86 годовщины Великого Октября, присвоить планете имя Василия Ивановича Чапаева...
От автора. Данный рассказ написан не из идеологических, а исключительно из литературных побуждений, и представляет собой своеобразный ответ на нашумевший в свое время роман В. Пелевина «Чапаев и пустота».
 Скачать произведение
|
