Творчество: Владимир Перемолотов

Звездолет ’Иосиф Сталин’

«Звездолет «Иосиф Сталин»

Эта книга не о людях.

Эта книга о событиях. О событиях, которые непременно произошли бы, если б в конце 20-х ученые СССР сумели бы реализовать и довести до ума идеи, над которыми успешно работали — лучевое, сейсмологическое и телепатическое оружие, космические ракеты и поставили бы свои разработки на пользу Мировой Революции.

СССР. Москва.

Октябрь 1927 года.

Рисковать и привлекать внимание Московского ОГПУ им никакого резона не было.

Хотя и документы у каждого имелись, сто раз проверенные, перепроверенные, хоть и выглядел каждый словно и впрямь был плотью от плоти рабоче-крестьянской, да и при случае выругаться мог так, как будто родился между молотом и наковальней, но никому тут не стоило объяснять, что Господь Бог бережет только береженого, а излишняя самоуверенность, сиречь гордыня, именуется не иначе чем «смертный грех» и наказывается небесной канцелярией при любом режиме — что при Царе-батюшке, что при господине Керенском, что при большевиках....

Поэтому и повод собраться сегодня имелся не выдуманный, а самый что ни на есть настоящий — хозяйские именины. Могли бы как это часто было собраться и нелегально, только зачем, когда такой повод подвернулся?

Конечно, никто специально не подгадывал — просто так само собой произошло.

Отрадно видеть было, что успехи новой власти на поприще искоренения старорежимных привычек не так уж и велики. Как ни боролась новая власть с пережитками прошлого, а все ж повод собраться, хорошо покушать и выпить водочки стремились использовать и совслужащие и даже некоторые передовые пролетарии.

Свет яркой пятилинейной керосиновой лампы приглушенный ярко-оранжевым шелковым абажуром, падал вниз, освещая стол, на котором, словно отражение безумного времени, смешавшего в России все что только можно, вперемешку стояли изящные кабаретницы с солеными огурцами, фарфоровые блюда с холодцом, хрустальные пепельницы полные махорочных окурков и даже невесть как оказавшаяся на обеденном столе карточная колода.

Все как у всех, только вот разговоры...

— Ах, господа! Господа! Какая идея!

— Чудо! Господи Всеблагой, настоящее чудо.... Умудрил Господь!

— Ну, это вы батюшка, того...

— Да неужели вы не видите!? Да с помощью этого можно держать мир в кулаке!

— Вы гений, господин Кравченко! Гений!

— Трудно поверить, что это возможно...

— Не скажите. Идеи носятся в воздухе. Вспомните Уэллса или хотя бы «Аэлиту» графа Толстого. Люди уже созрели принять от науки такой подарок как междупланетные путешествия. А наука щедра!

— Щедра-то щедра...Только вот плоды её часто горьки... Иприт, пулемет, танки, наконец.... Кабы и это...

— Да вы, Семен Феофилактович никак в толстовцы записались? А помните, в Пинских болотах немчиков-то ихним же огнеметом потчевали? А? И на прогресс не жаловались!

— Это все, господа , суета и томление духа...Как такую штуковину сделать? Вот в чем вопрос! Как вы себе это представляете? В сарае? На коленке? Серпом и молотом? Это только в советском синема бывает...

— Обратится к цивилизованным нациям и они...

— ..а они это присвоят, не побрезгуют! Обдерут как медведь липку!

— Князь!

— А что? Не так, скажите? — возмутился невидимый в темноте князь. Его папироса с треском разгорелась. Оранжевая вспышка очертила скулы, усы, блеснуло столь ненавидимое возомнившими о себе хамами, пенсне.

— Что русским придумано, то в России и построиться должно!... Неужели дарить это англичанам и французикам?

— Да уж! Надарились! Они с большевиками договора будут подписывать, а мы им — «Нате! Владейте!»?

— Князь! Спокойнее!

Видно было, что хочется ему, совершено в духе времени, плюнуть на пол, но сдержался князь.

— Так они тем же и нас по мордасам...

— Вот-вот! Воистину.... Фарисеи!

— Батюшка!

— Точно!

— А где еще вы рассчитываете найти помощь? Не у тевтонов же?

Уже спокойнее князь ответил:

— Про немцев ничего не скажу. Плохо у них, но уж никак не хуже чем у нас. У них хоть строй человеческий... А если Антанте отдать, то они же потом нас этой штукой и гнобить будут.

— Что-то вы князь совсем опролетарились...

Князь Гагарин, одетый в темненькую косоворотку и впрямь похожий больше на интеллигентного слесаря только рукой махнул. Большевизия — чего тут скажешь. Десять лет в совдепии прожить — это вам не канарейкин свист.

— Лучше бы вы, профессор, какую-нибудь бомбу, что ли изобрели бы, — грустно сказал с отчетливым волжским выговором его сосед, одетый как средней руки нэпман. — Бомбу хоть как-то в нашем положении использовать можно. Хоть Троцкого хоть Сталина в Кремле подорвать.... Чтоб не своей смертью сдохли вожди голодранские.

— Господа! Господа!

От звука этого голоса все стихло.

— Товарищи, — ворчливо поправил его князь, ткнув окурком в пепельницу. — Давайте все-таки соблюдать конспирацию...

— Ваша правда, князь.. Заболтались... И правда, товарищи, не о том говорим... Открытие, конечно, что говорить профессор совершил эпохальное...

Лёгкий поклон в сторону хозяина.

— Человечество вам, профессор, спасибо скажет... На скрижали занесет.

Крепкие пальцы ухватились за спинку венского стула так, что сухое дерево скрипнуло жалобно.

— Только вот Человечество — это не Россия. Нынешняя Россия — сами видите — со всем человечеством по разным дорогам идут... Понимаю, конечно, полет мысли не остановить, но..

Он вздернул подбородок, в голосе появились суровые нотки.

— Нам не о небесах нужно мечтать, вы уж простите батюшка, а о том, как тут на грешной земле у большевиков власть отобрать....

В повисшей тишине кто-то сказал, вроде как разговаривая сам с собой, или обращаясь к соседу.

— Если смотреть шире, то открытие Владимира Валентиновича развязывает нам руки. Я имею в виду массовую эмиграцию. Ведь за этой штукой, как я понимаю, ни один аэроплан не угонится?

Ему ответили с другого конца стола.

— Зачем это нам? У нас и без этого достаточно «окон» на границе, чтоб вывезти кого угодно. Нет, товарищи! Бегство — это не выход... Надо у красных Россию отбирать. Вы же не думаете, что если умные отсюда улетят, а дураки останутся и тогда все само собой решится?

— Нагрузить бомбами — и на Кремль! — восторженно выдохнул молодой-молодой голос. — Выжечь большевистский клоповник!

По тому, как это было сказано, видно было, что обладатель его сдерживался, сдерживался, да и не удержался. Прорвало.

— Авантюра!

Резкий голос со стороны, словно лязг затвора.

— Конечно авантюра, а каков размах? Представляете заголовки в газетах?

-Чушь...

Голоса вновь закружились, словно мотыльки вокруг лампы — сталкиваясь и разлетаясь в стороны.

— Да почему бы и нет?

— Из пушки по воробьям. Тогда уж проще Тушино захватить и бомбить с аэропланов...

— Нет, госпо.., виноват, товарищи. Это все мелко как-то... Сталин, Троцкий, Пятаков, Рудзутак... Нам ведь не вожди мешают, а режим. Режим убирать надо!

— Пропаганда...

— Вот вам ОГПУ попропагандирует!

Князь вскинул голову.

-Я сто раз говорил и еще сто раз скажу: единственный выход — интервенция. Без западных демократий нам большевиков не свалить... Даже если мы Московские головы отрубим — щупальца останутся.

Из темноты отозвались:

— Знаем мы эти интервенции, князь, проходили в двадцатом...

— Кулаком надо было, а они растопыренными пальцами.. Японцы — там, французы — сям...Американцы вообще...

Князь вздохнул сквозь зубы, но сдержался.

Имелись! Имелись у него кое-какие идеи.

Французская Республика. Париж.

Октябрь 1927 года.

Агент Коминтерна Владимир Иванович Дёготь нервничал.

Человек, которого он ждал, опаздывал. Точнее, если уж придерживаться бытовавших тут норм морали — задерживался. Отчего-то априори предполагалось, что у народного избранника, депутата парламента, столько важных забот, что они его задерживают, а уж удел всех остальных бездельников, вроде него, тратящих свою жизнь неизвестно на что — опаздывать.

«Не торопится господин социалист!» — подумал агент Коминтерна. — «Дьявол! И почему-то никто не хочет учитывать то обстоятельство, что ты находишься тут на нелегальном положении и во вчерашнем «Русском слове» о тебе напечатана целая статья, хорошо еще, что без портрета. Сволочь, этот Бурцев! Белая шкура!»

Он аккуратно оглянулся. Опасности гость из СССР не чувствовал.

Обычное Парижское кафе, каких в городе тысячи, оно и выбрано-то было именно из-за своей неприметности. Десяток столиков, старые стулья, облезлая стойка, разросшийся фикус, запах кофе и анисовой водки в воздухе. За большими, в половину стены окнами — дождь, расплывчатые силуэты прохожих. Народу тут с его приходом не прибавилось. Хвост, или то, что показалось хвостом, он благополучно стряхнул в универмаге «Самаритен». Правда, прятался тут один подозрительный тип за фикусом, но, скорее всего на счет него он ошибался — тот сидел там до его прихода и его столик густо покрывали пустые рюмки.

Чтоб не привлекать к себе внимания он и сам заказал кофе с круассанами. Теперь кофе остыл, и коминтерновец без удовольствия прикладывался к чуть теплой чашке.

Входной колокольчик тихо звякнул.

Ага! Вот и он! Наконец-то...

Хорошо одетый мужчина с лицом честным и открытым, которые так нравятся старым девами и провинциальным жуналистам, остановился в дверях, стряхнул с зонта капли Парижской погоды и обвел взглядом зал. Дёготь поймал взгляд, призывно взмахнул рукой. Солидно, словно океанский лайнер, случайно забредший в речной порт, новый гость пошел к столу. Видно было, что человек привык совсем к другой обстановке.

Коминтерновец привстал и слегка поклонился. Обошлось без паролей. Лидер парламентской фракции социалистов был личностью достаточно известной, чтоб Дёготь узнал его без всяких условных знаков.

— У меня для вас посылка, мсье.

Из бокового кармана посланец Коминтерна достал небольшой, толщиной с указательный палец замшевый мешочек и положил на стол перед собой, прикрыв его краем блюдца. Француз осторожно коснулся мешочка, словно боялся, что тот растает.

— Что там?

— Бриллианты. Пять камней. Четыреста двадцать шесть карат, — ответил агент Коминтерна, продолжая поглядывать по сторонам. Мало ли что. Хоть Бога теперь нет, а бережет он по-прежнему только береженых.

— Откройте...

— Вы считаете это уместным? — на всякий случай спросил Дёготь. Француз промолчал и коминтерновец выдавил на клетчатую скатерть пять блестящих горошин. Грани алмазов вспыхнули, запалив огоньки в глазах француза.

— Почему камни, а не деньги, как обычно?

— С драгоценностями обращаться проще, чем с купюрами. Меньше хлопот с перевозкой.

Положив на стол шляпу, француз подгреб мешочек и камни поближе

— Я все-таки предпочел бы деньги.

Дёготь вопросительно поднял брови. Француз пояснил.

— У купюр не бывает истории, как у камней. Это ведь из царских сокровищ?

«Так вот ты какой, французский социалист!» — почти с удовольствием подумал Дёготь — «Ты не товарищ. Ты — попутчик!» и отрицательно качнул головой.

— Нет. Это из народных сокровищ. Откуда у царей сокровища? Вы когда-нибудь видели царя с кайлом или с лопатой?

Француз не ответил. Хмыкнул только.

Звякнул входной колокольчик. Дёготь рефлекторно посмотрел на дверь. Долгую секунду он вглядывался. Черт! Вот оказывается к чему попы сняться!

— Уходите, — сказал он негромко, — немедленно уходите...

Француз, не переспрашивая, поднялся и пошел к стойке. Его движение привлекло внимание нового гостя, и тот остановил свой взгляд на столике у камина. Он снял шляпу, рукавом плаща смахнув брызги с лица.

— Здравствуйте, товарищ Дёготь! — сказал он по-русски. — Чертовски рад вас видеть в наших палестинах!

В голосе плескалось такое облегчение, что тот, кто понимал по-русски, порадовался за него. Догнал! — звучало там, — Загнал!! Настиг!!!

Притворяться и тянуть время не имело смысла.. Тем более, что преследователь вроде бы был один. Пока один.

— Господин Бурцев! Какая радость!

Агент Коминтерна оттолкнулся ногами и вместе со стулом упал навзничь. Падая, он выхватил браунинг и дважды выстрелил.

Он, кажется, задел беляка, но даже обрадоваться этому не успел. Стекло витрины разлетелось, впустив в кафе еще двоих. Они еще не видели противника, и стволы револьверов угрожающе исследовали внутренности кафе. На счастье Дёгтя парижане, только что безучастно потреблявшие кофе и аперитивы, повскакивали с мест и заметались по залу.

Нервы беляков выдержали искушение стрелять во все, что движется. Пока один держал зал под прицелом другой наклонился над господином Бурцевым, во все горло оравшим.

— Вон он! Это он!

Дёготь успел увидеть, как его депутат, перепрыгнув через беляков, выбежал на улицу и сердцу стало полегче. Теперь беспокоиться нужно было только об одном себе.

Стрелять Дёготь не спешил. Выстрелить, значило обозначить себя, а три револьвера против его браунинга все-таки слишком несправедливо. Ухлопают и довольно быстро.

В его планы это не входило. Гораздо больше пользы будет, если он не падет смертью храбрых, а тихонечко отступит.

Только тихонечко не получилось.

Те, у входа, наконец, разобрались, где враг. Над головой коминтерновца звякнуло и с грохотом обрушилось зеркало. Осколки фейерверком разлетелись по стойке, сметая бутылки. Там забулькало и к ароматам кофе и аниса добавился запах дешевого коньяка. Кто-то рядом горестно взвыл. Под причитания Дёготь перескочил за стойку. Сметая осколки, он упал на толстенького француза, осторожно выглядывающего из-за стойки и тихонько бормочущего «Полиция, полиция...».

Над головой свистели пули, орал господин Бурцев. Не тратя на него время, чекист ужом ввинтился в дверь за портьерой, что вела на кухню. Должен был быть там выход на улицу... Должен!

Он почти добрался до него, когда пуля, словно разыгравшаяся собака, рванула руку. Через мгновение пришла боль, но она только подстегнула беглеца. Опустошая обойму в дверной проём, Дёготь пятился, не обращая внимания на набухающий кровью рукав.

Он еще не знал, что господин Бурцев подстраховался и за дверью его ждал еще один револьвер.

СССР. Москва.

Октябрь 1927 года.

Партия, только что стремительно рвавшаяся в миттельшпиль остановилась. Игроки, более прозорливые, чем деревянные фигурки, уже видели назревающую ничью и оттого не стремились к завершению игры.

Фигуры на шахматной доске застыли на своих клетках. Игроки потеряли к шахматам всякий интерес и деревяшки ждали, когда что-нибудь изменится.

— Я что думаю, Семен Николаевич...

Князь нерешительно поскрёб подбородок.

— Есть у меня идея.. Не идея даже, а так, мысль, пока отвлеченная...

— «.... Воздушная, в облаках витающая»?

— Примерно...Но уж больно все один к одному сходится..

Он закурил, поискал глазами пепельницу.

— Как вы считаете, какова вероятность, что поляки или англичане нападут на СССР?

— В ближайшее время? Немногим больше нуля... А у вас иное мнение?

— К сожалению нет. А сами большевики, по-вашему, не захотят кулаками помахать?

— Вряд ли. После Германии и Польши они поуспокоились... А почему вы спрашиваете?

— Да вот склоняюсь к мысли, что в ближайшее время на серьёзную войну рассчитывать не приходится.

— Да, шансов не много, — согласился Семен Николаевич. Он кивнул на доску. — Ничья?

Не возражая, князь рукой смел свою половину фигур с доски.

— Вот и я о том же думаю. Равновесие, черт его дери. Если бы каким-то чудом удалось нам это равновесие разрушить... Большевики ведь все мировой революцией бредят, только никак решится на неё не могут. Им бы смелости побольше или уверенности в своих силах..

Семен Николаевич задумавшись завертел в пальцах короля.

— И что? Хотите с ними своей смелостью поделиться?

— Да нет, — серьёзно ответил князь. — Хочу им иначе помочь. И им, и нам. Я ведь действительно уверен, что если что нам и поможет, так это война. Не внутренняя, конечно, а внешняя.

— Хотите новую мировую раздуть?

Князь серьёзно кивнул.

— Я другого пути не вижу, кроме как столкнуть лбами большевиков и Запад.... Мы можем, конечно, надувать щеки, но...

Семен Николаевич только рукой махнул. Организация могла многое, но далеко не все. Это была закономерная плата за незаметность. В их силах было осуществить что-то вроде дворцового переворота, может быть даже захватить какой-нибудь из крупных городов, но не более. Сковырнуть власть коммунистов по всей России разом они не могли. Для этого нужен был сильный союзник. Запад вполне сгодился бы на эту роль, но...

— У Запада в отношении большевиков свои планы... Мы теперь для них не партнеры.

Семен Николаевич говорил правду, и от такой правды душа горевала.

— Им проще с большевиками сговориться, чем нас поддержать. Нет у них политической воли к конфликту..

— Вот-вот.. — кивнул князь без огорчения. — Только жизнь зачастую и не спрашивает, есть у тебя воля или нет. Она перед фактом ставит.

Он серьезно посмотрел на товарища.

— Я, Семен Николаевич, думаю, что хороший кнут нам нужен. Такой, чтоб мир в нужную сторону погонять...Не туда куда кому-то хочется, а туда, куда нам нужно.

Гагарин щелкнул по голове черного офицера и тот покатился по доске. Семен Николаевич посмотрел вопросительно.

— То, что профессор изобрел, вещь, безусловно полезная, только это не та вещь, которая нам сейчас нужна.... Точнее это только половина вещи, которая нам необходима.

— Загадками говорите, князь...

— Да какие уж тут загадки...

Он наклонился поближе, понизил голос до шепота.

— Знаю я, что большевики разрабатывают одну очень перспективную военно-техническую идею. Если она у них получится, то вполне им может в голову прийти новый Революционный пожар запалить. А уже если то, что у них получится с профессорским аппаратом совместить, то..

— Не пойму я, князь. То вы союзникам аппарат отдавать не хотите, а то большевикам предлагаете.

— Ничего я им не предлагаю. Тут у нас свой интерес.

— Тогда давайте подробнее и на пальцах.

Князь задумался, прищурил глаз.

— Представьте, что если б у нашего профессора был бы брат-близнец..

— У него был брат, но он кажется, умер. Или пропал...

— А вот представьте тогда, что он жив!...

Французская республика. Париж.

Октябрь 1927 год.

Бинт на руку ложился аккуратно и туго. После каждого витка жар из руки уходил, и закрывшему глаза Дёгтю казалось, что, что не бинт ложится на раненую руку, а змея окольцовывает её. Не злая, конечно, не ядовитая, а та, что изображена на эмблеме медиков. Иногда движение месье Жака причиняло боль, но Дёготь терпел, только шипел сквозь зубы.

— Что, обязательно было стрелять? — спросил француз отвлекая пациента от боли.

— Обязательно...

Мсье Жак нахмурился и покачал головой неодобрительно.

— И все-таки неосторожно...

— У нас так говориться — «Сам погибай, а товарища выручай».

— Вы прямо-таки образец христианской морали.

— Отнюдь.

Француз затянул последний узел и провел по повязке рукой, словно портной, положивший последний стежок.

— Не жмет?

Дёготь шевельнул плечом.

— Спасибо, нет... Наша мораль различна. Вот вы, мсье Жак, оказали бы медицинскую помощь врагу?

— Разумеется! Для врача не существует врагов. Все люди — люди.

— То-то и оно... А для меня враг класса находится вне моральных норм!

Деготь скомкал окровавленную рубашку и отбросил её в сторону. Кривя лицо в ожидании боли, он начал натягивать чистую сорочку.

— Если что-то выгодно моему классу — это морально. Если нет ... Это единственная правильная точка зрения.

Он попробовал застегнуться, но у него не получилось. На помощь пришел француз. Ловкие пальцы врача занялись пуговицами.

— Буржуазия и христианство придумали множество норм, которые помогают им держать мой класс в повиновении. «Не убий», «не укради»...

— Вполне здравые мысли. Если б не они, то неизвестно что стало бы с человечеством.

— Согласен. Мысли верные. Только почему-то сама буржуазия так не считает и крадет прибавочную стоимость и убивает нас непосильной работой.

Коминтерновец неудачно шевельнулся. Боль ударила в плечо острой иглой. Он зашипел и уже сердито сказал:

— Неужели вы не видите двуличия? Эти нормы принимают неколебимость только там, где кто-то покушается на их собственность?

Дёготь осторожно опустил раненую руку в рукав пиджака, попробовал пошевелить её. Больно! Только терпеть боль куда как лучше, чем лежать во французском морге. Эта мысль добавила ему оптимизма.

— Так что, мсье Жак мой вам совет — пересмотрите свои нравственные нормы. Если выгодно вашему классу — убейте, если выгодно — украдите. И пусть замороченная буржуями совесть не терзает вас. Объясните ей — у трудящегося человека и буржуя не может быть одной морали.

САСШ. Нью-Йорк.

Октябрь 1927 года.

Эта грозная книга оказалась такой тоненькой, что мистер Вандербильт поначалу её и в руки-то брать не хотел — десяток страниц не более, на желтой, некачественной бумаге. Тьфу!

Но мистер Пиррелли сумел убедил его, что прочитать её все же стоит. Ведь именно эта брошюра была, как он выразился, «библией коммунистов».

Но разве можно сравнивать это с Библией? Священная книга, определившая развитие Европейской цивилизации выглядела настолько солиднее, что и сравнивать их было нельзя. Сравнивать можно только что-то примерно одинаковое, а тут одинаковость проявлялась только одному параметру — и к той и к другой приложили руку евреи (что, по мнению мистера Вандербильта, лишний раз говорило о таланте нации). Однако, прочитав «Манифест Коммунистической партии» это кощунственное сравнение миллионер принял без внутреннего сопротивления. Как когда-то Библия взорвала языческий мир олимпийских богов, так и это могло стать для цивилизации источником неисчислимых бедствий. И это отнюдь не было преувеличением!

Он читал этот человеконенавистнический пасквиль с карандашом в руках и теперь, раскрыв «Манифест» глаза сами находили очерченные фразы:

«Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма».

«Оружие, которым буржуазия ниспровергла феодализм, направляется теперь против самой буржуазии.

Но буржуазия не только выковала оружие, несущее ей смерть; она породила и людей, которые направят против нее это оружие, — современных рабочих, пролетариев».

«Описывая наиболее общие фазы развития пролетариата, мы прослеживали более или менее прикрытую гражданскую войну внутри существующего общества вплоть до того пункта, когда она превращается в открытую революцию, и пролетариат основывает свое господство посредством насильственного ниспровержения буржуазии».

«Одним словом, коммунисты повсюду поддерживают всякое революционное движение, направленное против существующего общественного и политического строя».

«Какие разные книги! — подумал миллионер. — Если под одной обложкой находилась божественная мудрость, подтвержденная почти двумя тысячами лет христианской цивилизации, то под другой скрывалось совершенно иное сочинение — образчик разрушительной еврейской философии!»

Слова Манифеста жгли, слова кололи.. Они не давали сидеть на одном месте.

Он неторопливо, действительно получая наслаждение от процесса, стал вырывать странички, рвать их и складывать обрывки в пепельницу, а когда там набралась изрядная куча бумажного мусора, достал длинную каминную спичку. Можно было бы позвать прислугу, но он захотел себе доставить удовольствие лично уничтожить дьявольскую книгу.

В огоньках, охвативших куски коммунистической пропаганды мистеру Вандербильту почудились красные полчища, орды бородатых мужиков, вздымающих над головами окровавленные штыки.

Острые язычки алого пламени походили на лучи пятиконечных звезд на колышущихся знаменах революционных конников. Пламя гипнотизировало, заставляя погружаться в себя, но миллионер преодолел его зов.

Взгляд упал на старый глобус, точнее бар, стилизованный под изображение Земли, как её представляли двести лет назад. Отблески пламени заплясали на полированных поверхностях Европы и Азии, грозя затопить собой весь мир.

Он повернул глобус, чтоб открыть бар и подкрепиться стаканчиком старого шотландского виски и от этого движения революционные отблески легли на Американский континент.

«Мировой пожар Революции!» — мелькнуло в голове миллионера. Торопясь, он плеснул в стакан виски и поспешно отхлебнул.

Благородный напиток пробежался по нёбу и стек в желудок. С полминуты он сидел, ощущая, как тепло из желудка растекается по телу, неся с собой умиротворение.

«Кто-то должен положить всему этому конец. Кто-то должен их остановить.... Почему не я?»

Это было логично. Он видел опасность там, где её еще никто не чувствовал. Он первый увидел и потому должен первым встать на защиту того, что так дорого.

«Вот она — задача!»

То, что написал Маркс — это были не просто фразы, и «Манифест» — не просто книга. Это был продуманный план разрушения привычного мира. Это был вызов, черт побери! Мир нуждался в защите!

Взгляд его упал на лаковую шкатулку, привезенную из Китая. Продавец — антиквар уверял, что она принадлежала самому Лао-Цзы и содрал с него кучу денег. Иероглифы красиво бежали по крышке складываясь в слова.

«Настоящий воин сперва выигрывает войну, а потом идет воевать..» — вспомнилась ему фраза китайца.

Чтоб выиграть войну, не начиная её, нужна была информация.

Он еще разок отхлебнул из стакана и пододвинул к себе пачку вечерних газет.

Там, как водится, писали всякую чушь — моды, автомобили, политика и спорт, но о большевиках — почти ничего! Только солидная «Нью-Йорк таймс» посвятила Советской России одну заметку, предварив её словами «по сведениям из непроверенных источников...»

Ошеломленный мистер Вандербильт отодвинул листы таблоидов, уставился на глобус.

Это было удивительным, невероятным! Страна, занимающая одну шестую часть все суши в представлении газетчиков просто не существовала! Её не было, там было белое пятно, скрывающее за собой все что угодно! Какая великолепная маскировка!

Мистер Вандербильт представил, как никому невидимые бородатые коммунисты прокрадываются в САСШ и...

Ему стало нехорошо. Страх дохнул холодком в затылок, заставив руку бокалом вздрогнуть.

Следствием такой слепоты правительства могло стать все, что угодно. Решительно отодвинув в сторону сигарный ящик, он освободил место для листа бумаги и вывел там «Уважаемый господин Президент!»

СССР. Москва.

Октябрь 1927 года.

Стук в дверь застал Федосея в тот момент, когда он, стащив один сапог, раздумывал что лучше сделать — прямо сейчас закрыть глаза и уснуть, нахлобучив на голову старый летный шлем, или все же перед этим снять второй сапог.

Размышляя над этим, он несколько секунд балансировал на грани между сном и бодрствованием, безучастно слушая, как кто-то колотит кулаком в дверь.

Спать хотелось неимоверно, и под мысли о том, что все-таки надо встать и открыть, он уже даже начал задремывать, но тут незваный гость, видно потеряв надежду достучаться до хозяина руками, пустил в ход ноги.

Федосей заскрипел зубами. Захотелось, накрыть голову подушкой и кануть в ласковую темноту сна... Но вместо этого пришлось встать и идти к дверям. Гости могли быть и с работы.

На всякий случай сунув в карман наган, Федосей побрел по коридору растирая рукой глаза и ловя носом запахи еды. Есть тоже хотелось, но спать — куда больше. А еще больше хотелось спустить незваного гостя с лестницы. Федосей уже начал догадываться, кого к нему принесло.

— Кто? — сквозь зевок и сквозь дверь спросил он.

— Свои...

Федосей воздохнул и отодвинул засов. Угадал. Дядя пришел. Поликарп Михалыч Малюков. Этого не прогонишь.

— Здравствуйте Поликарп Матвеевич...

Гость прямо в дверях троекратно, по-родственному, облобызал племянника и немножко потряс за плечи.

— И тебе не хворать. Чего ты сонный такой?

Федосей зевнул еще раз, до хруста в челюстях.

— Работа...

В коммуналке жило пять семей, но у Федосея тут имелась своя комната. Хоть и тесная как готовальня или пенал, но — своя. Сам он уселся на кровать, кивнув дяде на табуретку. Тот основательно расселся, задвинув ноги в начищенных сапогах под койку.

— А я тебе жаловаться пришел, — бодро сказал родственник.

— Дал бы ты мне лучше поспать, дядя Поликарп, — угрюмо отозвался племянник, поглаживая мягкую кожу шлема.

— Ага! Ты тут спишь, а у нас во дворе контрреволюция завелась.

Федосей служил в ОГПУ, но хорошо зная дядину склонность к преувеличениям никак не отреагировал.

— Какой-то контрик недобитый рабочим людям жить не даёт. В сарае у себя так чем-то ревет, что стекла лопаются...

— И что?

— Так спать же невозможно! Так ревет! Каждую ночь ревет... Как же спать-то?

Лучше б он про сон не говорил. Федосеева голова упала на грудь, но дядя был начеку — тряхнул племяша за плечо.

— Эй, племянничек! Ты чего?

— Ну, а в милицию не пробовал? — устало спросил Малюков.

От возмущения Поликарп Михалыч привстал.

— Плевал он на милицию. Участковый, товарищ Фирсов, трижды приходил, только тот ему бумаги какие-то показывал.

— Ну вот видишь — бумаги... — довольный, что нашелся повод отвязаться от родственника, сказал Федосей. — Раз бумага есть, значит все правильно. Работает твой сосед над чем-нибудь нужным для Мировой Революции...

Он почувствовал, что его уносит в сон, и не стал противиться этому. Все-таки два дня в засаде неспамши и нежрамши сидеть тяжело. Хорошо хоть не без толку.

— Да какие бумаги, Федосей? — гость стукнул ладонью по столу, заставив племянника вынырнуть из дремы. — Такими вещами надо на работе заниматься. Неужели у советского ученого места нет, чтоб на Мировую Революцию работать? Есть же лаборатории... Институты... А он — дома. В сарае. Знаешь, что это значит?

— Что? — машинально переспросил племянник.

— Что это — не советский ученый! Может быть он на Польскую разведку работает?

Малюков вздохнул. Спорить бесполезно. Характер у дяди честно говоря был сволочной. Это признавала вся родня. Так что проще что-нибудь сделать, чтоб успокоить родственника, чем препираться. А потом спать. Сутки...

— Ладно. Чего ты от меня хочешь?

— Не от тебя. Я хочу, спать нормально. Если он работу на дом берет, то я отчего страдать-то должен? У меня смена пол седьмого. Я на паровом молоте работаю!

Тут его осенило новым аргументом.

— А вот если б я домой паровой молот принес...

— Что. Ты. От. Меня. Хочешь? — раздраженно повторил вопрос Федосей.

— Приструни гада... — неожиданно мирно сформулировал дядя. — Поможешь?

Жил дядя не так уж и далеко, поэтому подремать в трамвае Малюкову-младшему удалось только три остановки.

Старинный четырехэтажный дом, построенный в начале века, смотрелся крепко, но обшарпано. Обычное для столицы дело — вместо стекол в подъездной двери — фанера, на площадках искуренные до крайности папиросные гильзы. Хорошо хоть пахло не кошками, а сырым деревом.

На втором этаже дядя ткнул пальцем в дверь. Проверяя на месте ли удостоверение, Федосей коснулся кармана гимнастерки и требовательно застучал. Ответили не сразу, но неожиданно.

— Кто там?

— ОГПУ. Откройте.

Федосей подмигнул дяде, что ухмыляясь в предвкушении торжества справедливости, стоял рядом.

Хоть и без ордера на обыск и без сопровождающих ничего кроме как просто поговорить он не мог, но ведь работал в конторе, и удостоверение имел и знал как обыватель к этим четырем буквам относится... А вот у «ученого» реакция оказалась отнюдь не обывательской.

Дверь была не толстой, так что щелчок снимаемого с предохранителя пистолета Федосей успел услышать и оттолкнул мстительно скалившегося дядю в сторону.

Бах! Бах! Бах!

Брызнули щепки. Дырки в двери легли наискось. Стрелок там оказался с опытом. Бил так, чтоб наверняка кого-нибудь зацепить. И зацепил бы, если б не фанерная дверь и острый слух.

Грохнувшись спиной на ступени, дядя взвыл от боли.

Уходя в сторону, Федосей потянул наган из кармана, но стрелок не стал ждать. Ударом ноги распахнув дверь, шумный сосед прямо по упавшему навзничь дяде пробежал наверх. Дядя снова взвыл, но уже от обиды.

— Стой!

Двумя прыжками сосед взвился вверх и ушел в мертвую зону, прикрывшись лестничным маршем. Мелькнул — и пропал. Сон с Федосея как бритвой срезало.

— Чердак есть?

Хлопавший глазами дядя только кивнул.

— Бегом вниз, милицию зови ...

Шаги летели вверх по лестничным пролетам, и Федосей бросился следом. На площадке четвертого этажа никого не было, только наклонная лестница в десяток ступеней рывками вползала наверх, в темноту чердака. Беглец обрубал концы. Если ему удастся втащить наверх лестницу, то чекисту останется скакать обезьяной, да руками махать — три метра в высоту человеку никак не перепрыгнуть.

Вполне понимая, что может схватить пулю, Федосей подскочил, но не стал тянуть к себе, а рывком толкнул её еще выше. Из темноты сыпанули ругательства. Выпустив лестницу, беглец упал и чекист сдернув трофей вниз отпрянул в бок. Вовремя.

В чердачном проеме сверкнуло. Пустой подъезд откликнулся громом эха. Визг отрекошетировавшей пули превратился в стеклянный звон и улетел в окно.

Федосей ответил выстрелом на выстрел и тут же над головой послышался топот убегающих ног. Нервы у вражины сдали. На всякий случай Федосей бросил вверх кепку, потом приставил лестницу, взлетел наверх.

Сквозь далекое чердачное окно лился сероватый свет, в котором чердак казался заполненным туманом.

Сероватые простыни колыхались, словно заросли водорослей под приливным течением.

Отодвигая стволом нагана сырые полотнища, чекист осторожно наступая на сухие дубовые листья, пошел вдоль стены, ловя звук чужих шагов.

Бах!

Федосей присел. Грохот выстрела в пространстве чердака походил на гром, но от него преследователю было больше пользы, чем стрелку. Стреляли издалека, не прицельно. Не раз попадавший под пули Федосей понимал разницу — когда стреляют чтоб попасть, а когда — чтоб отпугнуть.

Враг уходил. Бежал.

За простынями что-то скрипнуло, задребезжало железо, и тут же удар. Глухой, словно... Ну конечно, контрик спрыгнул на землю.

Федосей обрывая веревки, рванул следом. Никуда тот теперь не денется. С двумя патронами в барабане не воевать, а только застрелиться.

Сразу за окном уступами вниз уходили крыши каких-то сараев.

На глазах Федосея беглец припустил к выходу со двора. В этот момент туда вбежал милицейский с наганом и державшийся за его спиной дядя.

«В город ему не уйти, — подумал Федосей, прыгая по крышам. — Приплыл дядя....»

Только беглеца не интересовал город.

Шуганутой мышью он юркнул в сарай. Через пяток секунд в слепых окошках вспыхнул оранжевый свет, внутри что-то взревело и деревянная хибара словно взорвалась изнутри. Федосей видел это с десяти шагов. Неслышно, за затопившим дворик ревом вылетели стекла, крыша дрогнула и, разваливаясь на куски, отлетела в сторону. Через секунду по двору прокатилась волна жара, от которого занялись доски, и на столбе пламени воздух унесся какой-то кусок темноты.

Откатившись в сторону Федосей ведя за огненным пятном наганом, пускал в небо пулю за пулей.

Ничего другого не оставалось. Ушел вражина.

Милицейский за его спиной крестился зажав в кулаке наган, как наперсный крест.

СССР. Москва.

Октябрь 1927 года.

Кафедра Психологии Московского медицинского института была, наверное, единственным местом в столице СССР, где человек мог публично признаться в принадлежности к любому королевскому или царскому дому и не услышать в ответ ничего неодобрительного.

Веры таким признаниям, разумеется, никакой не было, но зато и репрессий никаких не производилось.

Сумасшедшими ОГПУ не интересовалось — у страны хватало реальных врагов. Оттого и разговоры могли тут вестись любые, вплоть до противоправительственных — ну что можно взять с официальных сумасшедших?

Правильно. Ничего.

А поскольку дела в стране творились удивительные, и у воспитанных в старорежимных понятиях бывших поданных Российской Империи частенько срывало крышу, то и приходилось им волей-неволей идти к профессионалам ставить её на место.

Так что народу на кафедре иногда бывало — не протолкаешься, что делало эту явку совершенно безопасной.

Вот и в этот раз со стороны могло показаться, что сидят в комнате доктор и пациент, беседуют доверительно, однако правды в этом утверждении было ровно половина. То есть врач-то был самым настоящим врачом. А второй хоть и походил внешне на больного, таковым не являлся. Да и разговор у них шел хоть и впрямь доверительный, но совсем не медицинский...

— Чего бы там не говорили, батенька, а от личности — в этом с марксистами соглашусь — не так уж много и зависит. Что может сделать один человек, пусть даже умный и отчаянный, против того же ОГПУ? Раствориться во вспышке индивидуального террора? Одиночка против организации?

Доктор пренебрежительно фыркнул и покачал головой даже не с сомнением, а с горькой уверенностью в собственной правоте.

— А что мы реально можем, кроме террора?

— Личность личности рознь, — возразил Семен Николаевич, игравший сегодня, судя по медицинской карте, лежащей перед доктором, роль пациента с застарелой манией преследования. — Если личность вроде телеграфиста Тюлькина, что словно пьяный к забору, к любому чужому мнению прислоняется, то вы правы. Ничего такой не сделает... Но ведь в Истории не только Тюлькины... Точнее там их вовсе нет. Там Наполеоны, Македонские, Бертольды Шварцы. Вашего брата, врачевателей разных сколько, наконец... Спасибо...

Доктор махнул рукой, словно сбрасывал зелененького чертика с собеседника. Так, на всякий случай. Врачи друг за другом не подглядывали — сказывалось дореволюционное воспитание и профессиональная этика, но кто его знает...

— Эка вы хватили! Когда это было! Вы б еще Христа да басурманского Магомета вспомнили... Тогда времена иные были — ни телеграфа, ни полиции...

— Согласен, Апполинарий Петрович. Не будем далеко заглядывать. Но смог же некто Ульянов-Ленин противостоять обществу и даже разрушить его? А уж его-то последователей и полиция щипала и телеграф не щадил.

— Там была организация.

— Так у нас она тоже есть.

Голос доктора внезапно пожестчал.

— Но нет Царя-батюшки и его либеральных законов, позволявшим всякой швали отдыхать в ссылках и скрываться за границей.. Каленой метлой надо было..

Он стиснул кулак, потом остыл, разжал пальцы.

— Ладно.. Хорошо.. Согласен. Шварц, Македонский, Ленин... И Владимир Валентинович.

— И Организация! — напомнил «пациент» — Все вместе — это шанс. Серьёзный шанс.

Доктор с сомнением покачал головой.

— Аппарат его, конечно, гениальное изобретение, но сами знаете, что это — только половина дела. Вы представляете, чем нужно его дополнить, для того, чтоб, как вы с князем собираетесь, диктовать свою волю всему миру?

— В общих чертах представляю, — кивнул Семен Николаевич.

— У нас есть силы сделать это?

— У нас? Нет, — спокойно откликнулся товарищ.

— Ну, а о чем тогда разговор?

Не смотря на свой пессимизм психиатр таки надеялся услышать «есть», но разговор не оборвался.

— Разговор о том, что мы должны привлечь к проекту иные силы.

— К проекту? Что за «проект»?

«Пациент» промолчал. Доктор подумал, что тот не знает, что говорить, но, посмотрев тому в глаза, догадался, что есть! Есть что-то и как раз сейчас Семен Николаевич решает посвящать его в тайну или....

— Тот, который станет называться «Власть над миром», — после минутного молчания сказал, наконец, Семен Николаевич. Совсем рядом с нами есть сила, которую мы можем использовать.

— Большевики? Других сил просто нет...

— Разумеется большевики... Ну самого себя со счетов не сбрасывайте. Вы в нашем плане очень серьёзная фигура.

САСШ. Озеро Окичоби.

Февраль 1928 года.

Полигон, как и обещал инженер, появился внезапно. Дорога обогнула невысокий холм и за ним, как из-под земли, показались блестящие жестяные крыши.

Глаз, за три часа автомобильной гонки, истосковавшийся по городскому пейзажу, в первую очередь выхватил группу небольших домиков и невесомую решетчатую конструкцию, поднимающуюся в небо, а только после этого зацепился за озеро. В горле сразу стало сухо.

— Полигон Окичоби. — объяснил инженер Нельсон. — Именно тут, мистер Годдард, формирует будущее нашей авиации.

Он привстал с сидения, протянул в сторону руку.

— Во-о-о-н там. Посмотрите.. Вон они наши игрушки!

За домиками и озером, расстояние отсюда было не определить, стройные, словно заточенные карандаши, целились в небо ракеты, грозя разрисовать его голубизну своими ярко-алыми носами.

Дорога пошла под уклон, с обеих сторон её загородили глинистые стены с редкими жесткими кустами. Воздух тут был прохладнее и влажнее. Через минуту, выбравшись из этого ущелья, они свернули на объездную дорогу и направились к ракетодрому.

Шлагбаум с будкой охранника, длинные бараки, несколько деревьев и, наконец...

То, что издалека казалось изящным и стройным вблизи производило впечатления сдерживаемой мощи.

— Вот это, мистер Линдберг, и есть завтрашний день авиации.

Нельсон фамильярно похлопал ладонью по боку ракеты.

— Через океан — за пару часов, а может быть и того меньше!

Линдберг потрогал рукой толстую, в обхват, колонну. Она словно складывалась из черных и серебристых прямоугольников. Черные обжигали пальцы, а серебристые только слегка грели кожу. Его рекорд до сего времени не превзойденный, составлял тридцать три часа. Именно столько ему понадобилось, чтоб пересечь на легком одномоторном самолете Атлантический океан и он даже сейчас, спустя год, помнил каждый их них. Но два часа? Фантастика!

— Ну, когда это все еще будет! — с сомнением отозвался великий летчик.

— Быстрее, чем мы можем предположить! Весь мир трудится, чтоб мечты стали реальностью.

— Весь мир? — переспросил Линдберг, вновь касаясь стального бока. Ракета завораживала скрытой мощью. Привыкший к тому, что для полета нужны крылья, летчик машинально искал их, не находил и оттого все сильнее чувствовал несуразность разговора.

Инженер же энергично кивнул.

— Слава Богу, пока нет никакой завесы секретности над всем этим. И идеи и технические достижения доступны каждому. Немцы, французы, чехи, русские.. Даже китайцы и те что-то делают в области ракетостроения...

За три часа пребывания в его автомобиле летчик понял, что его спутник не просто энтузиаст ракет, а почти что фанатик.

— Но Америка-то впереди всех, я надеюсь? — серьезно спросил Линдберг. Инженер рассмеялся. Это был смех сильного и гордого человека, понимающего свою причастность к великому делу.

— Разумеется. Но не потому, что она Америка, а потому что выиграет любой, кто первым обратит внимание на преимущества реактивного движения.

Американский швед махнул рукой, жестом этим охватывая городок, засмеялся.

— К счастью у нас есть деньги на исследования, чего не скажешь о Европе или Азии.

Он смешно выпятил губу, демонстрируя отношение этим несерьезным потугам.

— Там бедность и любительщина... Теоретики. Все на бумаге, а у нас...

Он с любовью посмотрел на огромную эстакаду, уводящую взгляд в небо.

— Вот он путь в реальное будущее. Уже сейчас мы можем подняться почти на пятьдесят миль, а в ближайшем будущем!...

— Жаль, что у нас нет возможности запретить подобные исследования в других странах...

Нельсон посмотрел на авиатора и странно улыбнулся. Он не понял, пошутил тот или сказал это всерьез.

— Науку запретить нельзя.

Линдберг кивнул с некоторым сожалением.

— Но к счастью в ней всегда кто-то становится первым, а все остальные — последними. Последними, а не вторыми и третьими...

СССР. Поселок Малаховка.

Февраль 1928 года.

Броневичок скатывался по склону, плавно покачивая стволами обеих «максимов». Холодный ветер, качавший ветки редких, высоких колючек и еще более редкие метёлки сухой травы соскальзывал с толстых ребристых кожухов на промерзшую от утреннего мороза броню и попадал под колеса.

Литой резины ободья на стальных дисках наворачивали его на себя, перемешивали со снегом, глиной и обломками веток в холодную грязь.

На все это смотрел военный с большими красными звездами на петлицах.

Весна в этом году в Подмосковье выдалась холодная, и начальник штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии Михаил Николаевич Тухачевский подумал каково сейчас красноармейцам внутри, за броней и передернул плечами. Длинная кавалерийская шинель пошла складками, и он поглубже надвинул на лоб буденовку. Холодно. Ветрено. Хорошо, хоть не шумно...

Рядом, позади, на бруствере укрепленной траншеи, лежала каска, но он не стал её надевать — артиллерийских стрельб сегодня не обещали, а к пулеметному треску он привык еще с Империалистической, когда командовал бронедевизионом таких же вот как этот красавцев.

Он поднял к глазам бинокль и броневичок превратился в броневик — стали видны заклепки и щербины от когда-то пробовавших на крепость броню пуль и осколков. Да нет.. Пожалуй, не таких. Те, пожалуй, попроще были.... В груди маршала поднялось теплое чувство благодарности народу и Партии, что не жалели денег, чтоб вооружить Красную Армию самой современной техникой. Там, за Западной границей, пожалуй, не было лучше. Ни у поляков, ни у французов, ни у бедных немцев...

Хотя по нынешним временам, когда наука идет вперед семимильными шагами и эти красавцы уже не Бог весть что.

Пора было начинать. Не оборачиваясь, знал, что ждут его слова, спросил:

— Что ж, Владимир Иванович, готовы?

— Я, как пионер, Михаил Николаевич...

— Ну тогда удивляйте меня, как обещали....

За спиной краскома, над изогнувшейся углом траншеей поднялся сложный, суставчатый контур антенны, напоминавшей те кусты, которые сейчас крушил броневик.

— Ветер?

Кто-то невидимый, скрытый в траншее бодро, радостно даже, отрапортовал.

— Девять метров в секунду, профессор. Направление — строго на северо-восток!

— Отлично... Огонь!

Началось то, за чем он приехал.

В хорошую германскую оптику видно было, как броневичок вздрогнул, чуть повернул башню, словно что-то в нем расслабилось, и сквозь холодный воздух до траншеи донесся частый грохот двух пулеметов. Маршал смотрел спокойно, ничего удивительного в этом для себя не видя. Навидался уже...

«Даже мишень не поставили, — внутренне улыбнулся он, — штатские... Куда палят?»

Глядя, как бесцельно броневик ворочает башней, поливая горизонт свинцовыми струями, он выпустил улыбку наружу.

— Не удивил, Владимир Иванович... В белый свет, как в копеечку они у тебя садят? Это многие могут... — пошутил маршал, так и не оторвав бинокля от глаз. — Эдак у нас первогодки палят. Глаза зажмурят — и палят!

Ученый не ответил.

— Сейчас к нему с гранатой подползти и все. Конец вашему чуду, Владимир Иванович, — поддел ученого маршал. — Без поддержки пехоты ему на поле боя не выстоять. Так?

— Нет. Не так, уважаемый Михаил Николаевич... Не так!

— Смотрите, — прошептал кто-то за спиной.

Маршал оглянулся и натолкнулся на хитрый профессорский взгляд.

— Смотрите! Смотрите! — подтвердил с усмешкой профессор. В голосе его сквозило обещание неожиданностей и приятных сюрпризов. — И представьте, что вокруг него собралась вражеская пехота, чтоб гранату кинуть.... Окружает его, окружает...

Застывший броневичок в один миг окутался дымом, словно враг-невидимка добрался-таки до него и сунул гранату в мотор.

Только не дым это был и не пар... Облако отсюда выглядело зеленоватым. Оно расплывалось в воздухе, словно капля краски в воде и, прижимаясь к земле, текло вширь, поднимаясь выше колес.

— Что это? — уже догадываясь об ответе, спросил Тухачевский. Навидался он таких облаков, когда Антоновщину выводил в тамбовских лесах.

— Мотоброневагон «Ураган». Помните, восемь месяцев назад я на совещании у товарища Ворошилова обещал? Так вот он!

Газ растекался. Он оказался тяжелее воздуха и ник к земле, оплетая щупальцами кусты и травы. Кольцо вокруг броневика стремительно расширялось и отсюда казалось, что оно движется вширь быстрее, чем мог бы бежать человек.

Взревев мотором, газовый монстр развернулся и, словно катер, выставляющий дымовую завесу, прокатился несколько десятков метров вдоль горизонта, поливая полигон свинцовыми струями.

— Экипаж в противогазах?

— В том-то и штука, что нет, — весело ответил профессор. Ветер рвал волосы из-под шляпы. — В том-то и штука...

— Как это «нет»? — ахнул военный. — Как это «нет»?

Он спрыгнул с бруствера вниз, встал перед улыбающимся профессором и перекрывая грохот пулеметов скомандовал:.

— Немедленно прекратить! Кто вам дал право так людьми рисковать?

Он хотел сказать что-то еще, но сдержался, сообразив, что что-то не так.

Ученый с усмешкой поднял руку, останавливая поток грозных слов, и закончил начатую фразу.

— То-то и оно, что нет там никакого экипажа, Михаил Николаевич!

Тухачевский замолчал. Потом бросил взгляд на стальные стержни, что торчали над траншей за спиной профессора, и слегка кивнул, запоздало подумав, что ждать чего-то другого от Отдела Волнового Управления не стоило. Конечно нет экипажа... Владимир Иванович, поняв, что маршал догадался и сам соглашаясь, качнул головой.

— Так точно, товарищ маршал. Он на дистанционном радиоуправлении.

Тухачевский не успел ответить. Ассистент профессора, наблюдавший за испытаниями в стереотрубу, негромко сказал.

— Профессор! Ветер меняется.

Словно не доверяя коллеге, профессор лизнул палец и поднял его над головой. Пару секунд стоял, рассчитывая что-то в уме, потом отдал короткую команду.

— Приготовить противогазы...

По траншее прошелестело короткое движение. Каждый, кто тут был, знал, что такое боевой газ. В два длинных шага профессор дошел до блиндажа и крикнул в полураскрытую дверь

— «Смерч» выводи, «Смерч»!

В глубине траншеи залязгало, словно кто-то там перекидывал вверх-вниз пакетные переключатели коммутатора. Несколько секунд спустя за бруствером взвыл на форсаже мотор, и десятком метров левее траншеи навстречу облаку покатилась низкая танкетка, вместо орудия украшенная каким-то огромным, ступенчатым жерлом. Она в несколько секунд достигла облака, точнее облако наплыло на стальной корпус и в туже секунду из трубы извергся фонтан пламени.

Вал огня упал на землю, танкетка круто и стремительно развернувшись, покатилась вдоль фронта зеленоватого тумана, обрабатывая его волнами огня. Не выдержав термической атаки, газовое облако втягивало ядовитые щупальца и таяло.

— А это что такое?

Смотреть в огонь сквозь оптику Тухачевский не мог и бинокль опустил.

— Телемотодрезина «Смерч». Дистанционно действующий подвижный огнемет для поддержки пехоты при штурме укрепленных районов, — отрапортовал профессор. — Особо эффективна при отражении газовых атак противника.

В голосе его слышалась гордость человека сделавшего то, что никто до него не делал.

Газ, укрощенный огнем, опустился на землю.

— Если б на Ипре у французов нашелся бы с десяток таких машин, то слова «иприт» в военном лексиконе возможно и не образовалось бы... Вот, пожалуй, и все... Мы закончили. Ничего другого не покажу. Давайте-ка в блиндаж, Михаил Николаевич.

Под ногами заскрипели деревянные ступени, они спустились под землю. Точнее под перекрытие из двух накатов бревен. Тут топилась печка, и следа не было холода и ветра. Над простым деревянным столом висела керосиновая лампа. Теплый, желтый свет на струганных досках, после холодной резкости утра создавал ощущение уюта. Гость зябко потер рука об руку.

— Что ж, Владимир Иванович. Удивил...

Он смахнул рукой со скамьи и уселся, снизу вверх глядя на профессора.

— Ну, что... Работу одобряю. Не зря народные денежки тратишь... Ты, помниться обещал еще и сухопутную торпеду.. Успеешь к годовщине?

— Успеем, товарищ Тухачевский... Должны успеть. А Абрам Федорович?

— Что Абрам Федорович? — не понял Тухачевский.

— Он-то успел?

— Что успел?

— То, что обещал, — уклончиво ответил Бекаури.

— А что он обещал? — также шепотом поинтересовался Тухачевский, оглядываясь на дверь. Рука машинально сжала в кармане рукоять шашки, а точнее того, что в секретных документах проходило под названием «изделие 37 бис». — Он много чего обещал...

— Ну то, что обещал к годовщине...

Владимир Иванович наклонился к самому уху, чтоб ни один даже самый искусный шпион не смог услышать то, что ему знать не полагалось, и прошептал.

— Лучи Смерти....

Секунд десять Тухачевский оторопело рассматривал лицо ученого. Нужно было как-то реагировать на то, что вот так вот, в рядовом разговоре, кто-то сообщат тебе сведения, которые ты сам совершенно искренне считал, знают в стране не больше десятка человек и по своей сути считаются настолько секретными, что дальше некуда. С другой стороны и сам Владимир Иванович кладезь секретов. Одним больше — одним меньше...

— А откуда вы про них вообще знаете, Владимир Иванович? Вам что своих секретов не хватает, раз вы чужие собираете?

Владимир Иванович, явно смутившись, затряс перед собой указательным пальцем, словно злого духа отгонял.

— Нет, нет. Вы меня не так поняли.. Я ведь не с целью дискредитировать... Я с целью развития социалистического соревнования...

СССР. Москва.

Февраль 1928 года.

Хорошо в конце недели пройтись по вечерней Москве. Впереди выходной, люди кругом веселые. Где-то кино закончилось, идет молодежь, смеётся. Совсем рядом — каток. Там веселый визг, девушки стайками на коньках лед режут так, что хруст стоит. Цветные фонарики вдоль улицы. Воздух чистый, морозный, как живая вода из старинных сказок.

Таким вечером хорошо со своей девушкой пройтись. Из кино или так. Вместе со всеми.

Без девушки тоже неплохо. Вон впереди три пивных ларька. С ними рядом больше взрослых — рабочие отдыхают, да вон несколько внесезонных интеллигентских шляп. Не отстаёт прослойка от гегемона.

Только сегодня ни девушки, ни пиво Федосею не светили. Не один он прогулкой наслаждался — с начальником.

А с другой стороны, тоже, кстати, не каждый день так вот выпадает с начальником пройтись.

Ради такого случая девушек можно и на завтра отложить. Тем более, действительно выходной надвигается. Сперва Федосей шел на пол шага позади, но начальник движением головы поставил его рядом.

— Федосей Петрович, ты ведь до нас, вроде, в авиации служил?

Морозный парок окутал голову Болеслава Витольдовича.

— Служил...

Федосееву подноготную его начальник знал не хуже собственной. Ошибиться не мог. Ну а если что и подзабудет и это не беда. На каждого из них своё дело есть. Серая такая папочка с завязками. Он её и сам недавно видел.

— Курить не начал?

Этого, понятно в досье нет, но они так на виду.

— Никак нет.

Тогда слушай задачу. Завтра поедешь в Тверь. В распоряжение товарища Демьянова. Задачу поставят на месте. Понятно?

Малюков молча кивнул, прощаясь с выходным, а заодно с девушками и с пивом.

— Смотри там. Покажи московскую школу...

Пользуясь временной расслабленностью начальника, Федосей спросил

— А причем тут самолеты?

— Какие-то непонятности там у них. Больше не скажу — сам не знаю. Больше тебе Тверские товарищи скажут.

СССР. Москва.

Февраль 1928 года.

Президиум торжественного заседания, посвященного десятой годовщине Красной Армии, потихоньку заполнялся людьми. Шум шагов и сдвигаемых с места стульев долетал и сюда, в комнату, закутанную в темно-зеленый плюш. Сталин слушал его, не переставая думать о своем.

Ощущение приближающегося рубежа росло у него уже несколько последних месяцев. Он чувствовал, что время, драгоценное время уходит..

Мир сызнова готовился к большой войне.

Уже сейчас видно, что мировой капитал на службу подготовки к ней ставит все — от синематографа до науки. Буржуазными учеными измышляются все новые и новые орудия истребления... Мало им земли!

Внешняя разведка сообщала, что американцы для военных целей уже разрабатывают идеи создания боевых ракет. Эти не постесняются нагрузить свои ракеты бомбами и обрушить на головы советских рабочих и крестьян...

Для них завоевание космоса — большой соблазн накинуть нам удавку на шею... А чем ответить? Чем? Прав был царь-батюшка, додумавшийся до очевидной мысли, что у России других союзников кроме флота и армии нет...

Верный Поскребышев приоткрыл дверь, и мелькнул там, ничего не сказав. Сталин и сам понял — пора...

Генеральный Секретарь ЦК ВКП(б) не спеша поднялся и пошел к входу.

Кольцо врагов вокруг страны становилось все крепче и у СССР оставалось не так много времени для того, чтоб защитить себя. Но как ни мало его оставалось, в него необходимо уложиться, успеть... Исторический процесс, подстегнутый Мировой войной и европейскими революциями мчался вскачь, и нужно было предвидеть его повороты, чтоб не выбросило на полпути к всемирному счастью, не переехало железными колесами новой войны.

В том, что рано или поздно она все же начнется, Генеральный Секретарь был абсолютно уверен.

Дело тут даже не в классовой солидарности с угнетенными пролетариями всего мира — это само собой.

Очевидно, что приближающийся кризис мира капитала, попытаются преодолеть те же самые люди, что пытались разрешить противоречия, скрутившие Мир в четырнадцатом году и развязавшими своими действиями Империалистическую войну. Они и сейчас пойдут тем же путем.

И тогда в ход пойдет все. Все.

Сталин зябко передернул плечами. Развитие промышленности, коллективизация, новые виды вооружений! Другого пути просто нет!

Конечно, войны не избежать. Это марксизм. Наука!

Только вот, что будет в финале нового побоища?

Хозяева буржуазных демократий вряд ли поняли, что мир вокруг настолько изменился, что привычный способ решения противоречий — маленькая война — приведёт не к победе одного империалистического хищника над другим, а к Мировой Революции.

Конечно, если СССР будет готов к этому....

Шум впереди стал слышнее, показался кусочек сцены. Сталин усмехнулся.

Его враги, враги власти рабочих и крестьян не изучали марксизма, а он изучал и знал, и в этом была его сила.

Машинально поправив усы, он вышел к трибуне и, бросив взгляд в затихший зал неторопливо начал:

— Мы никогда не должны забывать слова, сказанные великим Лениным «Всякая Революция только тогда чего-нибудь стоит, когда умеет защищаться»! Первое государство рабочих и крестьян — бельмо на глазу мирового капитала и никак не успокоятся наши враги...

СССР. Москва.

Февраль 1928 года.

В буфете Наркомата Обороны пахло рыбой.

Запах плавал в воздухе, рождая неодолимое желание заказать пива, но вместо этого профессор Иоффе взял стакан чая и бутерброды. Несколько секунд он поверх очков оглядывал зал, прикидывая куда бы сесть, пока не услышал, как кто-то его окликает.

В сторонке от галдящей молодежи с Уральских заводов, за столиком на двоих, сидел давний друг-соперник Владимир Иванович Бекаури. Абрам Федорович довольно улыбнулся. Проиграл коллега. Вчистую проиграл прошлый год!

Хорошая это, все-таки, штука — социалистическое соревнование. Полезная.

Они седели друг перед другом — товарищи и соперники одновременно. Совещание закончилось и теперь, в стороне от чужих ушей и глаз изобретатели могли поговорить о своей работе. Конечно, не положено было вести такие разговоры, но среди своих-то, отчего не поговорить? Чужих тут быть не могло, да и за галдежом молодых передовиков никто ничего не услышит...

— Поздравляю вас, Абрам Федорович, с награждением преходящим Красным знаменем... Хорошо про вас сегодня Нарком сказал! — с несколько кисловатой улыбкой поздравил коллегу Бекаури. — Так понимаю, создали таки вы свой «фонарь Плутона»?

Невозмутимо пережевывая бутерброд с балтийской килькой, профессор Иоффе отозвался.

— Что ж это вы, Владимир Иванович, чужими-то тайнами интересуетесь? Не иначе как боитесь в социалистическом соревновании проиграть?

Его визави откинулся на скрипучем стуле и несколько нервно ударил по столу пальцами.

— Ничуть. Думаю, что первый квартал за мной будет! Мои-то изделия уже в полной боевой готовности. Хоть сейчас на полигон.

— И у меня все в полном порядке, дорогой Владимир Иванович. Можете совершенно за меня не беспокоиться.

— Что и комиссия уже приняла? — все-таки забеспокоился Владимир Иванович.

— Да нет еще. Жду.

Профессора забавляло смотреть как его коллега совершенно по детски переживает неудачу. Тот с явным облегчением вздохнул, но любитель килек расчетливо добавил:

— Пока только опытный образец есть.

— И...? — вновь напрягся Владимир Иванович.

— Линейный корабль за четверть часа располосовал, — скромно сказал Абрам Федорович, отрывая кильке голову. — От борта до борта.

Владимир Иванович дожевав бутерброд, возразил с изрядной долей показного сарказма в голосе.

— Подумаешь... Архимед, как вам известно, вообще зеркалами обходился, когда корабли жег.

— Так то Архимед, — согласился его оппонент. — Куда уж нам грешным до него...

Он страшно захотел похлопать коллегу по плечу, но сдержался.

— Да вы не расстраивайтесь, Владимир Иванович. Второе место тоже почетно. Работайте над своей дрезиной, или что у вас там... Может быть, даже вымпел получите за второе место.

— Нет уж, Абрам Федорович! Первый квартал за мной! Не отдам и не просите... Штука эта ваша, наверное, хороша, но у Красной Армии другие планы! Вы доклад Тухачевского читали? Война моторов! Танки! Вот как! А у вас...

— А что у меня?

— Тяжело, верно ваш фонарик-то с места на место передвигать? Махина, поди?

Прав был коллега, прав, но Абрам Федорович нашелся.

— А у меня разные образцы есть. И побольше и поменьше... На все случаи жизни.

— Что бы вы не говорили, а для маневренной войны ваш аппарат не годится!

Абрам Федорович недоуменно пожал плечами.

— Нет, конечно. Да ведь и задача была четко поставлена: Оборонительное оружие прямой видимости. Если такой «фонарик», как вы выражаетесь, поставить на хорошую гору, то в радиусе прямой видимости, а это думаю километров тридцать — сорок, целых врагов у нашего государства не окажется.

Стул под Владимиром Ивановичем скрипнул. Профессор, довольный тем, что услышал, откинулся назад.

— Вот — вот.. С вашими масштабами только какой-нибудь Ватикан или Андорру оборонять. Мировая Революция наступать должна, а не на горах отсиживаться...

— Вот для этого вы свою дрезину и изобретайте, — отправляя в рот очередную рыбку, улыбнулся Иоффе. — Вы дрезиной всякую мелочь истреблять станете, а я уж тем займусь, что вам не под силу окажется...

СССР. Ленинград.

Февраль 1928 года.

Набережная Мойки в феврале месяце не лучшее место для беседы — холодно, ветрено, дождливо, но если встретиться надо не привлекая чужого внимания, то трудно придумать что-нибудь лучше. Двое мужчин неторопливо шли вдоль ограждения, перебрасываясь короткими фразами и глядя на лед в проталинах.

Одеты по-простому, не нэпманы. Один в старомодном габардиновом пальто и дореволюционной еще шляпе с широкими полями — явный никчемный интеллигент «из бывших». Второй — в щегольской бекеше и простоватом черном полушубке и валенках с калошами. Это выглядел бы пролетарием если б не пенсне на носу.

Пряча лицо в воротник пальто, тот, что в бекеше сказал:

— У меня скверные новости...

— ОГПУ? — быстро спросил габардиновый интеллигент.

— Ну, не такие плохие, слава Богу... — блеснул стеклами пенсне его товарищ. — Мне кажется, пришло время посылать к нашему профессору Апполинария Петровича. Надо торопиться... По сведениям наших друзей из Соединенных Штатов, военные там начали работу в этом же направлении.

— Они так далеко продвинулись, что могут помешать нам?

— Похоже на то...

Переждав заряд снега, смешенного с дождем, «бывший» уточнил:

— Где? Детройт? Мичиган?

— Нет. Где-то в районе озера Окичоби.

Первый повернулся лицом к дому Пушкина, не позабыв кинуть взгляд вдоль набережной. Народ вокруг жил своей жизнью, решал свои проблемы, и никому дела не было до двух просто одетых мужчин.

— Будет обидно, если они опередят нас...

— Вы же знаете, князь, что дело не только в том, чтоб подняться над планетой. Есть вторая задача...

— Разумеется, — усмехнулась бекеша. — Разумеется, знаю. Потому я и настоял на нашей встрече.

Он остановился и облокотился на ограждение.

— Позавчера мне стало известно, что большевики сумели решить и её.

Голос прост и обыден, но первый вздрогнул, словно от удара и ухватил товарища за руку.

— Спокойнее, Семен Николаевич. Спокойнее... — оглядываясь по сторонам, сказал князь. — Держите себя в руках... Не ровен час меня за карманника примут...

Он осторожно разжал чужие пальцы на своем запястье.

— Точнее?

Понизив голос и отвернувшись к реке, тот, кого именовали князем, спокойно сказал:

— Особая лаборатория товарища Иоффе за успехи в социалистическом соревновании выдвинута на награждение переходящим Красным знаменем.

Семен Николаевич поморщился и князь добавил серьезно.

— Зря морщитесь. Мой человек в институте видел установку в действии. Думаю, что месяца за три краснопузые доведут её до нужных кондиций и задумаются, что с ней делать дальше, как употреблять.... К этому времени мы должны быть готовы.

— Три месяца? — Семен Николаевич что-то прикинул и покачал головой. — Нам не успеть...

— Надо успеть...

— Или сделать так, что три месяца превратились в шесть...

САСШ. Вашингтон.

Март 1928 года.

«Мистер Гаммер!

Я понимаю ваши трудности работы в большевистской России и сочувствую вам, но сочувствие — это единственное, чем я могу облегчить ваше задание. Вместо жалоб на трудности, постарайтесь понять и меня. Вопросы, которые я задаю вам, не могут быть конкретными, ибо конкретны только частности, а меня интересует вопрос глобальный — безопасность Западной цивилизации. В силу этого мне интересно все, что может только хоть как-то повлиять на взаимоотношения большевиков и цивилизованного мира и в первую очередь, конечно, военно-технические разработки, которые могут нарушить сложившееся равновесие.

Поверьте, вы не одиноки. Такую же незаметную работу делают десятки моих корреспондентов в иных странах и чаще всего в значительно худших условиях!

Искренне ваш мистер Вандербильт.»

Веймарская республика. Геттинген.

Март 1928 года.

Темнота.

Голос в темноте...

— Господа офицеры!

Шум бежит волной, словно люди кругом подтягиваются, расправляют плечи. Он тоже захотел подтянуться, однако почувствовал, что не может. Что-то незримое держало его, что-то жесткое давило на затылок. Собрав остатки подевавшихся куда-то сил, он шевельнул ладонью и ощутил пальцами легкую шероховатость хорошего сукна.

— Осторожнее со словами.

Другой голос. Скрипучий, неуловимо знакомый, но неузнаваемый.

— Слишком многое стоит сейчас на карте, чтоб соблюдать условности. Нам здесь жить, по крайней мере, несколько лет, так что извольте привыкать... Товарищи. Только товарищи...

Шорох, скрип кожи, словно кто-то невидимый пожал плечами.

— Хорошо, князь. Вы сегодня первая скрипка... Пусть будет так. Товарищи! Сегодня мы начинаем реализацию плана, который определит жизнь организации на несколько лет вперед... Нам предстоит..

Голос удалялся, удалялся, становился тишиной, комариным звоном и неведомая сила закружила его, отрывая от настоящего и открывая путь в будущее.

Он понял, что спит, и захотел проснуться.

Сон вынес его из темноты к желтому электрическому свету.

Сон сгинул. Мир вокруг стал четче, резче, словно кто-то смахнул пыль со стекла, сквозь которое он смотрел на него. Такие сны приходили к нему редко, и казались напоминанием о чьей-то чужой, случайно прожитой жизни. Господи! Присниться же такое.... Вместо нормального сна, полагающегося каждому лютеранину...

Хотя, что нормального теперь в Германии? Ничего! Чего уж удивляться таким снам?

После Черного Вторника двадцать третьего года, когда за доллар давали четыре миллиарда двести миллионов марок Германия так и не оправилась... Деньги стали мусором, бумагой не стоившей ничего. А в прошлом году, подгадав как раз под 13 число, и второй раз фатерлянд на ногах не удержался и в туже грязь со всего маху....

Он закряхтел, расправляя затекшие ноги.

Все тут не слава Богу. Нет денег. Ни на что нет денег. Ни на науку, ни на опыты...

А в России сейчас все по-другому...

Хотя где ж та Россия — теперь на территории старой Империи растет новая — Союз Советских Социалистических Республик. И царь новый — Иосиф Первый...

Мысли о России посещали профессора почти месяц. Он думал о ней не как о недавнем враге его Империи, а как о стране, в которой происходит что-то необычное...

Память вернула ему воспоминания двадцатилетней давности, когда он учился в Санкт-Петербурге.

Там тоже зима... Только другая. Здешняя, похабная, какая-то, не похожая на русскую, немецкая зима — сырость, промозглый холод и темнота, ветер треплет ветки лип на Фридлендверг.

Хоть и холодно, а другой тут холод, фальшивый...

Русский холод он как соленый огурчик из дубовой бочки, с хрустом, со льдинкой на зубах... А тут.. Хотелось сплюнуть отчаянно, но он только вздохнул. А тут кисель какой-то. Не снег, ни дождь...

Слякоть и бедность....

Что делать? Что?

САСШ. Вашингтон.

Май 1928 года.

Положив подбородок на сцепленные ладони, а те — на позолоченного серебра рукоять трости, мистер Вандербильт, владелец заводов, газет, пароходов и много другого, смотрел в окно. Плавное покачивание рессор не успокаивало, а напротив поднимало в душе мутную злобу от недавнего разговора.

Даже вереница деревьев за стеклом казалась не праздничным обрамлением города, а издевкой. Сквозь чисто вымытые окна автомобиля Вашингтонские улицы смотрелись достойно, однако он помнил, что шумели и тут недавно Первомайские демонстрации.

Конечно, в центр города смутьянов и горлопанов не пустили, но все же они появились в столице и не постеснялись выйти на улицы поорать и побездельничать, вместо того, чтоб как все порядочные американцы работать в поте лица, как вот, например, Чарли.

Мистер Вандербильт посмотрел на водителя и некстати вспомнил, что как раз первого мая шофер был свободен. Неприятный холодок коснулся сердца, а Чарли, словно почувствовав неладное повернулся и вопросительно глянул не босса.

Нет, Чарли конечно, вне подозрений, но сколько вокруг настоящих смутьянов только и ждут момента...

Он гневно дернул щекой, поняв, что слово в слово повторяет то, что только что говорил Госсекретарю. Вспомнился и пустой, ничего не обещающий взгляд.

Ему не верили! Ему никто не верил!

— Что же делать!

В вопросе часто задаваемым миллионером самому себе чувствовалась изрядная доля растерянности. Почему-то получалось, что опасность ползучего большевизма вдел только он. Никто, ни Госсекретарь, ни сенаторы, ни сам Президент не верили в очевидную угрозу. Они думали, что все закончилось, что красный медведь обломав когти на Польше и Германии вроде бы успокоился, перестал тянуть лапы в Европу, где у САСШ имелись свои интересы и стал принюхиваться к Азии. Это устраивало всех — и Конгресс и Президента Северо-Американских Соединенных Штатов..

Миллионер не задавал вопроса «Почему». Вопрос имел значение риторического.

С одной стороны торговля с Советами приносила фантастические прибыли. В огромную страну, только что пережившую пятилетнюю Гражданскую войну, а до этого поучаствовавшей в Мировой, продать можно было все что угодно.

А с другой стороны, что тоже было совсем не дурно, головы об Азии должны были болеть у Великобритании и Франции.

Сиюминутные интересы для политиков оказались важнее завтрашних. Золото — сильнее принципов и здравого смысла.

Правительство верило большевикам, а он — нет. После того, что они сделали со своей страной и пытались сделать с Германией, Венгрией, Польшей — не верил. Эти не перед чем не остановятся, и, дай им волю, когда-нибудь доберутся и до Америки.

Избавиться от этого мерзкого ощущения он мог только одним способом — уничтожив причину беспокойства.

Иногда он казался себе Ноем, стремящимся объяснить тупым согражданам неизбежность Потопа или ангелом с трубой, что должен был вострубить, но от этого ничего не менялось.

Люди разделявшие его убеждения были либо слабы либо неизвестны, да и было их не так много.

Его трубу никто не слышал, его слов никто не понимал.

Ною было легче — у него были послушные сыновья.

Ему же были нужны единомышленники, но не просто люди, а люди с определенным весом в Европейской политике или же хорошо известные всему миру.

Веймарская республика. Геттинген.

Май 1928 года.

Не поднимаясь с кресла, профессор Вохербрум протянул руку к серебряному подстаканнику, отхлебнул чайку, поднял старое серебро на уровень глаз и с удовольствием прочитал: «Его превосходительству профессору Санкт-петербургского университета господину В.В. Кравченко от сослуживцев». Подстаканник попал к нему лет пять назад какими-то неведомыми путями. Попал и остался, словно и впрямь что-то значил для него.

«Теперь там, наверное, таких не дарят», — подумал хозяин кабинета. — «Красные знамена, вымпелы.... Да не людям. Не личностям, а трудовым коллективам... Как это во вчерашней «Правде»? «Время одиночек прошло».... Что ж.. Может быть в этом они не так уж и не правы.... Интересы личности — ничто! Интересы коллектива — все!

За прозрачным изогнутым стеклом чайного стакана виднелся желтоватый лист позавчерашней газеты. С тех пор как в Германии стало можно купить «Правду» он старался не упускать возможности почитать новости с края света.

Как к ним не относись, а в одном они правы. Большое дело в одиночку не поднять. Коллективы, звенья, бригады... В одиночку трудно, а без денег просто невозможно. Он вспомнил, сколько ушло на экспериментальный образец его установки, и с досадой тряхнул головой. Пожалуй этот подстаканник и впрямь последняя ценность оставшаяся в доме.

Взгляд пробежал по полосе и наткнулся на знакомое имя. В набранной мелким шрифтом небольшой заметке говорилось о награждении. «...Наградить лабораторию товарища Иоффе А.Ф. переходящим красным Знаменем за успехи в деле укрепления обороноспособности СССР». Что-то крутилось в голове, связанное с этим именем, но что? Ведь вчера было то же самое. Учились они вместе, что ли? Так и не вспомнив, досадливо махнул головой и перевел взгляд ниже.

Там имелась большая фотография. Не секретной лаборатории, конечно, а передовиков — шахтеров.

На фотографии из шахты вылезали герои-ударники. Шахтеры несколько вымученно улыбались. Зубы у них сверкали как у обожаемых большевистскими политическими пропагандистами негров, плечи ширились нерастраченной силой. При всем при том были они чистыми, словно работали не с углем, а со снегом или же где-то в недрах земных прятали хорошую баню.

Он улыбнулся детскому простодушию пропагандистов.

Ниже заметки про шахтеров колонкой из девяти абзацев мир стремился поделиться с ним своими бедами.

В Эфиопии итальянцы резали негров. На Дальнем востоке китайцы и японцы делили что-то между собой и в делёжке отчего-то принимали участие американские канонерки. На КВЖД опять провокации... Что в русских, что в своих, немецких, газетах одно и тоже...

Взгляд сквозь окно улетел к качающимся на ветру ветвям.

Мысли его были просты — о будущем.

Тут и не поймешь уже, что лучше — то ли безрадостная бедность европейского захолустья, а Германия, чего уж там скрывать, и стала таким вот захолустьем, или строительство новой Империи. По здравому рассуждению следовало уехать в САСШ, там-то уж... Но отчего-то душа не принимала такого решения. Ах, Россия, Россия.. Приворожила она его что ли?

Конечно, чем рано или поздно заканчивается строительство Империй, он знал. Империя развивается, ей становится тесно в отведенных Всевышним границах и те начинают потрескивать. Сперва тихо, потом погромче, а потом получается то, после чего все хватаются за головы — «Как же это мы все просмотрели?».

А с другой стороны все и так идет к одному и от него не зависит... Когда это было, чтоб от умных людней в этом мире что-то зависело бы? Мир сам по себе безо всякого его участия все больше и больше походил на пороховую бочку.

Вот в 1914 году такого не было. Тогда в газетах печатали новости, а не неприятности со всего мира... Хотя возможно этих неприятностей в те времена вовсе не было?

Он вдохнул.

Если так, то совсем все плохо... А чем все кончилось? Мировой бойней... Что будет с миром, если предвоенные новости нельзя сравнить с тем, что печатают нынешние газеты? Да что было, то и будет.

Как и во все времена, вожди рвали мир на части. Пока они только пробовали силы, выбирали куски пожирнее, но рано или поздно они решатся откусить своё.. Или то, что считают своим....

Надо что-то делать.... Надо... Иначе будет поздно.

Он пододвинул поближе лист бумаги и несколько секунд подумав, решительно опустил перо в чернильницу.

«Дорогой господин Сталин!...»

Веймарская республика. Берлин.

Май 1928 года.

Всякий умный знает, что любая сложная вещь состоит из того, что ограничивает и того, что наполняет.

Не важно, что это за вещь — кувшин пива, бригада рабочих, полицейский отряд, аэроплан или даже Генеральный Штаб. Обязательно должно быть и первое и второе.

Но даже если вместо двух условий соблюдено только одно — и это не беда. Нужно только немного подождать и, если есть что-то одно, то рано или поздно обязательно появится и другое — в кувшин нальют новое пиво, бригаду или отряд доукомплектуют до полного штата и пошлют в бой. Это — закон жизни, который выполняется неукоснительно.

Применительно к тому, что видел герр Мюллер, полицайпрезидент города Берлина, это означало надежду.

Старого Генерального Штаба у проигравшей войну Германии не было, но это вовсе не значило, что его у неё никогда не будет. Время уже начало работать на несчастную Германию и у неё появилось Управление Сухопутных сил Рейхсвера, которое и находилось в здании прежнего Генштаба.

В стенах, что помнили победы германского оружия, оставались какие-то люди, пусть и не чета гениальным предшественникам, трясшим Европу, словно старую грушу, но все-таки, как немцы, причастные к подвигам гениев.

Герр Мюллер шел старыми коридорами, кожей чувствуя, что в этих стенах уже витает дух новой Германии. Поражение еще не было забыто, но страна его уже пережила.

Перед дверью генеральского кабинета его ждал полковник Рейхсвера. Жгуты аксельбантов, погоны, пробор через центр головы, тонкие усики, запах бриолина. Адъютанта командующего герр Мюллер знал, и тот, на правах старого знакомого, подхватив под руку полицейского, повел к двери.

— Не больше двадцати минут, герр Мюллер, — шепнул он. — Очень вас прошу. У генерала масса дел на сегодня.

Полицайпрезидент не стал отвечать. Только плечами пожал. В его папке тоже не пустяки лежали.

Адъютант сообразил, что значит молчание гостя, прищелкнул каблуками, приглашающее отодвинулся и полицайпрезидент вошел в кабинет того, кто в настоящий момент олицетворял то ли силу, то ли, напротив, бессилие униженной Версальскими соглашениями страны.

Ганс фон Сект, генерал Рейхсвера, поднялся навстречу.

— Здравствуй, Густав!

Мужчины обменялись рукопожатием.

— Ты в каком качестве? Как старый друг или как полицайпрезидент?

— А вот это ты сам и решишь...

Генерал пожал плечами и показал на сервированный около окна столик. Полицайпрезидент довольно хмыкнул.

Столик полированного дуба, с инкрустацией в виде Прусского орла, спиртовка и исходящий паром кофейник, бутылка орехового ликера и пачка печенья. Это были хорошие советчики.

Пока генерал на правах хозяина разливал кофе по крохотным чашкам саксонского фарфора, а ликер по таким же крохотным рюмкам, гость достал из бювара лист бумаги и положил его перед генералом текстом вниз.

Хозяин улыбнулся, показывая, что официальная часть разговора закончилась.

— Густав, ты загадочен как барышня. Может быть, тебя пощекотать и ты сдуешься? И чем же ты меня хочешь поразить?

— Чужим письмом.

— Вот как? У тебя есть время читать чужие письма? Видно наши уголовники стали пай-мальчиками и у тебя появилось свободное время...

— Читай, Ганс, читай... И помни. Мне нужен совет...

Прочитав имя адресата, генерал остро взглянул на гостя, но тот только кивнул. Мол, все верно. Ошибок нет... Генерал не стал переспрашивать. Только брови его взлетели вверх.

Минут пять они сидели молча. Гость осторожно прихлебывал кофе и похрустывал овсяным печеньем, а хозяин снова и снова строчку за строчкой, пробегал глазами.

— Фантастика какая-то, — пробормотал, наконец, фон Сект, откладывая лист в сторону. — Бред... Если б я был врач...

От кофе поднимался ароматный пар, и прежде чем ответить герр Мюллер быстро втянул в себя запах доброго напитка. Редкий, надо признать в нынешние времена запах... Настоящая «Арабика»!

— Даже если б ты был сам Зигмунд Фрейд, тебе вряд ли удалось определить, правда там написана, или нет. Если дело касается науки или техники, то в наше время никто с уверенность не может сказать бред это или предвидение гения.... Скажи лучше, что мне делать с этим....

Генерал вернул письмо в лапы орла.

— Почему ты выбрал в советчики меня?

— Ты видишь, кому адресовано?

— И что? — ответил вопросом на вопрос генерал.

— Все знают, что мы сотрудничаем с Россией, а ты, вроде бы, лично курируешь военное сотрудничество с ними.

Вместо ответа генерал долил кофе. Гость кивком поблагодарил.

— Даже я что-то такое слышал о ваших тайных проектах, о летных школах... Кроме того, я всего лишь полицейский, а ты — политик...

Генерал нахмурился.

— Ты всего лишь полицейский, а я всего лишь военный.

Гость напоказ покачал головой, словно разоблачил детскую хитрость.

— Ты теперь не только военный. Ты теперь политик — вхож и к Президенту и к Канцлеру..

Это было не комплиментом, а самой правдой и хотя генерал понимал это, упрямо сказал.

— Это ничего не значит.

Полицейский не стал возражать, только хмыкнул. Фон Сект вновь посмотрел на опасную бумагу.

— Я твой первый советчик? — спросил он, наконец.

— Так вот впрямую — да. Мои ребята поговорили в частном порядке с несколькими учеными...

— И что?

Гость поставил пустую чашку на блюдце, промокнул уголок рта белейшей салфеткой и несколько смущенно сказал:

— Нормальные ученые считают, что это бред. А сумасшедшие...

— У нас есть сумасшедшие ученые? — Фон Сект облегченно засмеялся. — Вот это новость!

Не отреагировав на смех, герр Мюллер закончил:

— А сумасшедшие ученые говорят, что это бред только на первый взгляд. Там есть рациональное зерно...

Генерал взял рюмку. Ликер мягко обжег горло, добавляя вкусу кофе особые оттенки.

— А сам ты что думаешь?

— Я человек не военный и даже не представляю, как можно использовать эту штуку, если её можно построить, в военных целях. Только, разве для разведки, для наблюдения как с аэроплана?

Он пожал плечами, ничуть не стыдясь своего незнания.

— Но даже если я и не прав, то, думаю, как бы дело не повернулось, Германии от этого хуже не будет. Нам так досталось в прошлую войну, что чтобы из этого не вышло, это нас минует. Мы незавидная добыча, — горько сказал полицайпрезидент. — А вот спесивым англичанам и лягушатникам.... У большевиков свои претензии к нашим врагам. Послевоенная жизнь для них и для нас повернулась так, что до определенного периода они у нас будут общие.

Фон Сект покачал головой. Это было правдой, но правдой сегодняшнего дня. Все-таки старый товарищ прав. Теперь он был больше политиком, чем военным и смотрел дальше.

— А ты можешь сказать, когда этот период закончится?

Гость пожал плечами.

— Это дело политиков. Твое дело...

Генерал кивнул.

— Ты прав... Но, открою тебе секрет, об этом не знает никто: ни я, ни Гинденбург и даже Мерке... Что касается России, то ты и тут прав. Мы сотрудничаем с ними, но!

Он поднял палец и повторил со значением

— Но! Мы сотрудничаем так, чтоб не упустить свою выгоду. Ни один из наших совместных проектов не выгоден только им или только нам. Даже та секретная летная школа в Липецке о которой ты упомянул. Только ведь это...

Генерал снова взял в руки бумагу и бегло просмотрел, освежая в памяти трижды прочитанный текст.

— Если они это получат, то выгодно будет только им. Не так ли?

— Только в том случае если это правда и если они придумают, как сделать из этого оружие. Если же нет...

— При желании человек сделает оружие из всего... Если речь идет об оружии, то тут не может быть никаких «если». Не забывай, что первые воздушные шары строились для увеселения публики, а теперь мы загружаем их бомбами...

Полицайпрезидент согласился. Человек принужденный ежедневно читать сводки всех Берлинских преступлений знал, на что бывает способен человек.

— Так что посоветуешь?

Упругим шагом генерал прошел от стола к двери и обратно.

В документах, сопровождавших позорный мир, враги Германии предусмотрели и тщательно прописали все, чтоб страна не смогла обрести своей былой мощи. Бедной разоренной Германии оставили всего триста орудий и мизерную стотысячную армию! Мало того, победители еще и следили, чтоб все соглашения неукоснительно выполнялись.... К счастью в слепоте, которой без сомнения их наказал Господь, они не посчитали ракеты серьёзным оружием и никак не ограничили работу военных с ними. Под это дело военные возрождающейся Германии активно работали в этом направлении и все хоть что-то представляющиеся из себя ученые, были на заметке у Рейхсвера. А этот...

Генерал остановился, посмотрел на фамилию.

Никто...

Скорее всего это глупость, очередная химера, рожденная в мозгу возомнившего себя гением никому неизвестного профессоришки. Пустышка, скрывающая за громкими фразами злобу и зависть к другим, более успешным, более хватким, захватившим теплые места в его неблагополучной нынче, униженной Родине.

Самым важным для него все-таки был грядущий политический кризис, а это письмо...

Дни канцлера Мерке сочтены, да и в любом случае это не его дело. Идти с этим к Гинденбургу?

Несколько недель, может быть месяц и все может поменяться. У нового канцлера появятся свои заботы и вряд ли это будут заботы о глупых мыслях сумасшедшего ученого.

Ну, а если все-таки, в письме есть смысл, то большевики доведут дело до конца. У них есть, и люди, и деньги, и нет того контроля, который установили тут члены Сердечного Согласия. В этом случае их сотрудничество пойдет на пользу Германии. А если у русских что-то получится, то он, немец, узнает об этом и воспользуется их удачей.

Он уселся на место, уже имея решение. В конце-то концов, это справедливо! Ведь это изобретение немецкого ученого!

— Я бы на твоем месте послушался нормальных ученых.... А чепухой пусть занимаются русские. Что, кстати, случилось с письмом?

— Как водится, перлюстрировано и задержано. Пока задержано...

Генерал глотнул кофе, глянул на старого товарища поверх чашки.

— А тебя не настораживает тот факт, что все это делается столь явно...

— Признаться да... Но я думаю, что это от чудаковатости ученого. Они же как дети. Только и разбираются, что в своих приборах, а в жизни...

— Меня смущает и другое.. Если о письме узнали мы, то вполне мог бы узнать и кто-нибудь еще...

— Враги?

— Конечно. Неужели ты еще не привык к мысли, что у Германии сегодня нет друзей?

СССР. Москва.

Май 1928 года.

Сталин повернулся на звук открывшейся двери. В проеме вытянувшись стоял Поскребышев с неизменной папкой в руках.

— Что?

— Председатель ОГПУ товарищ Менжинский.

Иосиф Виссарионович кивнул, и секретарь исчез, словно не за дверью пропал, а сквозь стену сгинул. Не прошло и трех секунд, как в дверях появилась коренастая фигура Председателя.

— Здравствуйте, Вячеслав Рудольфович.

Сталин шагнул навстречу главному чекисту.

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

Сталин сесть не предложил, и чекист остался стоять, глядя, как хозяин кабинета перебирает бумаги в красной папке.

Под алым сафьяном, Менжинский знал это наверное, хранились письма, что не просто адресовались товарищу Сталину, таких было множество — Вождю писали со всего мира — а те, что референтура выделяла для того, чтоб Хозяин сам посмотрел и принял решение.

Вытащив несколько листков, Генеральный подтолкнул их к Председателю.

— Почитай... Ты садись, садись...

Менжинский попытался поймать взгляд Сталина, но тот отвернулся к окну.

Сталин смотрел на кремлевский двор, думая, как отнесется к письму чекист.

Внизу, под окнами промаршировали куда-то кремлевские курсанты. Синие звезды на буденовках прокатились мимо, и из-за грохота полусотни сапог ему показалось, что под гостем скрипнул, освобождаясь стул. Он обернулся. Нет. Ошибся. Чекист все ещё смотрел бумаги.

Мир бурлил.

С очевидной для марксиста неизбежностью потихоньку разворачивался предсказанный еще Лениным кризис мировой капиталистической системы. Национал-социалисты в Германии, фашисты в Италии... И победители и побежденные не были довольны устройством послевоенного мира, и только Советский Союз оставался островком стабильности и предсказуемости. Обстановка в Европе накалялась. Классовая борьба стала фактом даже для тех, кто не верил в неё — стачки, забастовки, локауты. Все — газеты, радио, профсоюзные лидеры и даже писатели дамских романов — все предрекали миру и цивилизации что-то ужасное.

Поводов ощущать это именно сейчас имелось немало.

Сотни тысяч, миллионы безработных в Старом и Новом свете бродили, представляя собой отличную почву для разжигания Мировой революции. Казалось — брось туда спичку и.... В голове всплыла строчка:

«Мы на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем».

«Не так-то все просто, — подумал Сталин. — Нет, ошибался поэт.... Пробовали — не вышло. Тут нужна недюжинная ловкость, хладнокровие, умение предвидеть и кое-что еще... Не просто раздуть мировой пожар и не сгореть самому.....»

Пока недовольные были всего лишь пресным тестом. Они еще не были силой. Чтоб это произошло, туда нужно будет бросить хорошую закваску, чтоб тесто расперло старые, прогнившие бочки общественных отношений и разорвали обручи, скрепляющие их в государство, и она была у него эта закваска! Была! Коминтерн не сидел без дела.

Может быть лет пять назад он и рискнул бы еще раз, бросил бы в Европу профессиональных революционеров, мастеров бунтов и провокаций, стачек и восстаний... Но не сегодня. Он хорошо усвоил уроки Рурского восстания. Как все начиналось!

Части Рурской Красной Армии ударами из Эссена и Дюссельдорфа взяли Мюльгейм, Дуйсбург и Хамборн, форсировали Рейн-Херне-канал... Капп бежал в Швецию... А сколько средств ушло в Германию! Сколько сил! И все зря... Хотя нет.. Почему зря? Не зря. Поражения оттачивают тактику революций! Зато теперь ясно, что одних профессиональных революционеров недостаточно, чтоб восстание стало победоносным. Сколько не бросай туда людей этого окажется недостаточно, если.... Вот именно «если»!

Все-таки что бы там Келлог не говорил в Локарно, а ничего не изменится. Так — дипломатическая завеса для дураков....

Война будет. И это будет Большая Война, куда СССР втянут помимо его воли.

И что бы победить в этой войне уже мало умело махать клинком. Нужно иметь что-нибудь еще...

Может быть это письмо и есть то самое «еще»? Может быть...

Дерево заскрипело, освобождаясь от груза. Сталин обернулся. Председатель ОГПУ поднимался из-за стола, держа листки в руке.

— Прочитали?

— Прочитал, Иосиф Виссарионович...

— И что думаете?

Чекист развел руки. Он не скрывал растерянности.

— Тут не знаешь что и думать... Неужели это правда?

Сталин прошел от стены до стены, вернулся к столу.

— Не знаю. Как раз это и надо узнать...

Он трубкой показал на письмо.

— Забирай его. Все равно твоему ведомству разбираться...

Веймарская республика. Берлин.

Май 1928 года.

«Уважаемый господин Вандербильт! Узнав из газет о Вашем интересе к положению дел в Европе, хочу проинформировать Вас о предложении, направленном одним представителем Германских научных кругов вождю большевиков господину Сталину. Оставляя в стороне вопрос о принципиальной возможности или невозможности предложенного проекта, обращаю Ваше внимание на сам факт постановки вопроса ученым. Очевидно, что реализация этих планов предоставит в распоряжение большевиков огромные пропагандистские и военно-технические возможности. Будучи уверенным в Вашей бескомпромиссной позиции в вопросах взаимоотношения с Советами, надеюсь, что эту информацию Вы сможете использовать во благо всей Западной Цивилизации...»

СССР. Тверская область.

Май 1928 года.

Прозрачный круг пропеллера, деловито рокоча, взбивал прозрачный воздух, превращая его в холодные струи и отбрасывая назад.. Впереди, за винтом аэроплана мир обнимало бело-голубое небо. Хоть и холодное, но уже весеннее. Во всяком случае, по-весеннему бело-голубое.

Красвоенлет Федосей Малюков знал, что под брюхом машины есть и размокшая от весны земля, и лужи, и грязь, но сейчас ей-богу было не до этого. Он слегка потянул штурвал на себя и машина, взвыв мощным двухсотсильным мотором, рванулась вверх, словно радовалась этому небу и этому солнцу вместе с ним. От восторга он заорал в голос, и поток встречного ветра утащил за собой его длинное «А-а-а-а-а», смешав буквы с холодным воздухом.

По полку пошел слух, что в скором времени на аэропланы должны поставить новейшей разработки рации и тогда вот так от души не порешь. Но пока еще можно.

Радость полета распирала его и, не сумев сдержаться, он бросил аэроплан из «горки» в «штопор», а затем в «мертвую петлю». Небо и земля поменялись местами. Над головой мелькнуло белое на грязной едва-едва оттаявшей земле здание поста управления полетами, темно-зеленые квадраты палаток. Тренированный глаз уловил там движение. Разглядеть того, кто выбежал на летное поле он не успел, хотя гадать нужды не было. После его воздушного хулиганства это мог быть только товарищ Бехтерев, орденоносец, комполка... Или комиссар товарищ Зямшиц. Хотя нет. Комполка сейчас наверняка на «Троцком».

Педаль, штурвал. Машина завалилась на крыло и пошла на разворот. Вот он!

Мишень — полотняный конус — тащил за собой древний по авиационным меркам аэроплан. Такой древний, что впору было списать его еще лет десять назад, но ни у кого рука не поднималась. Шутка ли дать распоряжение на списание аэроплана, числящимся под названием «Орел Энгельса»?

Да у кого из красвоенлетов на такое рука поднимется?

Энгельс, конечно, был не тот. Не настоящий, хотя как сказать...

Это «Товарища Троцкого» можно было бы в одночасье переименовать. Полтора пуда краски и все. Сегодня на боку одно название, а завтра — другое. Все-таки главвоенмор к дирижаблям отношения не имел. Ну, может быть, только вдохновлял немного красвоенлетов своим именем, а с самолетом все обстояло совсем по-другому. Самолет сделал самый настоящий Энгельс. Нет, конечно, не тот, что с Марксом, но все равно настоящий. Евгений Робертович, штабс-капитан русской армии. Что характерно не белогвардеец, так как погиб в 16-м году и не успел им стать. Он собрал машину в мастерских Севастопольской летной школы и хорошо собрал, на совесть, раз дожил аэроплан до нашего времени. Его чинили, латали.. Раз в пол года перебирали 80-ти сильный «Гном» и аккуратно подновляли надпись на борту «Орел Энгельса» Проверяющие, кто добирался до него не разбирались, что к чему и только похваливали за политически правильное название.

Пока он думал, белый конус мишени оказался заключен в сжимающиеся круги прицела. Зачерненные проволочные кольца казались ребрами тоннеля, уходящего к конусу.

Гашетку на себя...

К грохоту мотора добавился треск пулемета. Аэроплан задрожал, от далекого конуса полетели клочья, он дернулся, теряя воздух и проваливаясь вниз. Попал!

Пару секунд Федосей раздумывал, не уйти ли снова на радостях в «мертвую петлю», но не рискнул. Комполка обязательно припомнит воздушное лихачество и на политзанятиях вставит фитилище, толщиной с руку, как он это умеет, с присовокуплением тяжкого положения мирового пролетариата, Интернационала, угнетенных народностей. Придется стоять и чувствовать себя предателем Мировой Революции... Нет, не надо....

Вместо «мертвой петли» он плавно, как и было положено, развернулся к востоку, где за плотным строем надвигающихся на аэродром облаков должна была находиться цеппелин-платформа.

Отсюда «Товарищ Троцкий» выглядел серебряным огурцом, для чего-то подвешенным в небе, но это только казалось... С каждой секундой он разрастался, закрывая собой и голубизну неба и белый пух облаков. Впереди, сейчас он это не видел, но это было так, округлый нос воздушного гиганта украшала красная звезда с серпом и молотом, а с этого курса видны были только алые буквы «...роцкий». Развернись громадина боком, то отсюда, с расстояния в три версты не особенно напрягая глаза можно было бы прочитать фамилию недавнего председателя Реввоенсовета, Главвоенмора товарища Троцкого. Рабочие-путиловцы настояли на таком названии, не смотря на политические осложнения для заводского парткома, коими это могло обернуться.

Хотя, товарищ Сталин, похоже, на такие мелочи внимание предпочитал не обращать, тем более, что аппарат считался секретным и мало кто знал, не только его название, но и просто о его существовании.

Ниже огромного, разделенного на внутренние секции тела дирижабля на тонких, невидимых издалека тросах висела посадочная платформа.

После стрельб, когда он угодил в мишень, оставалось сделать самое простое — сесть на неё. Точность при этом требовалась не меньшая. На сумасшедшей скорости верст в двести в час ему нужно будет проделать библейский фокус с верблюдом — проскочить в игольное ушко...

Посадочный створ, конечно поболее игольного ушка будет, но ведь это дирижабль, а не верблюд. Он на месте не стоит.

Дирижабль медленно развернулся, становясь по ветру, потихоньку превращаясь в сверкающую живым серебром сферу.

Холодный ветер скользнул по щекам. Расстояние в две версты. Самое время посадочной команде начать давать указания. Повод для волнения был, но, честно говоря, не такой ужи большой. Федосей сажал самолет не в первый раз, и до сих пор как-то все у него получалось. Хотелось бы надеяться, что и впредь...

Дымная струя ударила вправо от дирижабля и тут же вниз пошла зеленая ракета.

Д-а-а-а-а. Рация тут и впрямь оказалась бы кстати...

Федосей довернул штурвал, доводя курс до верного и снижая скорость. Три секунды, пять, десять.... Желтая ракета. Значит все верно!

Посадочная платформа, только что почти не различимая, обрела цвет и протяженность. Она подплывала снизу, словно гладь реки, на которую нужно было сесть.

Над головой потемнело. Мир вокруг стал широкой щелью между платформой и оболочкой дирижабля. Хлесткий удар колес о палубу. Аэроплан тряхнуло. Машина попыталась подскочить в воздух, но зацеп уже захватил посадочную балку, и самолету не осталось ничего другого как остановиться. Из патрубков с треском рванул сизый дымок, мотор взвыл в последний раз и замолк. Прозрачный круг перед машиной исчез, превратившись в лопасти тянущего винта.

Федосей выпрыгнул на крыло, съехал на палубу, и в два шага дойдя до появившегося сбоку человека, вскинул ладонь к виску:

— Красвоенлет Малюков полет закончил! По вашему распоряжению отрабатывал атаку на движущуюся цель. Условная цель поражена с первого захода! Происшествий нет!

Позади Товарища Бехтерева обнаружился еще один человек в военном реглане, только вместо летного шлема или пилотки его голову украшала фуражка с непривычным тут черным околышем. Из-за этой фуражки Федосей сразу окрестил его «простым железнодорожником». Хотя наверняка никаким железнодорожником гость не был — ни простым, ни сложным. Не полагалось ни тем, ни другим бывать на «Товарище Троцком» даже в порядке шефской помощи.

Малюков не успел рассмотреть гостя попристальнее, как товарищ комполка выдал со злым придыханием:

— Распоряжение? А вертеться в воздухе как вошь на гребешке тоже было мое распоряжение?

Он поглубже вздохнул и начал:

— Нам трудовой народ бензин по капле из себя выжимает....

Чем он тут на самом деле занимается, знал только начальник Особого отдела. Для всех остальных, в том числе и для товарища комполка он оставался обычным летчиком, присланным осваивать новую технику.

Федосей уже смирился, что получит «по-полной», но тут все и кончилось. Добавить грозный командир ничего не успел. Довольно бесцеремонно «железнодорожник» дернул его за рукав.

— Ну, не начинай, Семен, не начинай... Дай-ка я с ним сам поговорю... Если будет за что, я ему и за тебя и за себя вставлю так, что из ушей потечет...

Комполка резко дернулся и «железнодорожник» более жестко добавил:

— И за Мировую Революцию тоже...

Федосей удивился, но про себя.

Занятно. Выходит, гость знает про засекреченного комполка больше, чем положено обычному человеку. Учитывая, чем занимался комполка и степень секретности вокруг эскадры боевых дирижаблей выходило очень интересно....

Характерно и другое. Товарищ Бехтерев возражать не стал, только погрозил проштрафившемуся летчику пальцем, мол будет у них еще время, и ушел в сторону. «Железнодорожник» проводил его взглядом, дождался, пока голова комполка исчезла в обрезе люка, повернулся к летчику.

— Ну, где тут у вас местечко поспокойнее, — добродушно спросил он. В голосе уже не было ни жесткости, ни напора. — Давай отойдем в сторонку, чтоб людям не мешать...

Федосей возражать не стал, хотя на палубе и так никого не было. Только в дальнем конце двое механиков крепили его машину, чтоб не снесло ветром. «Железнодорожник» ушел в дальний конец, подошел к самому краю, словно показывал, что не боится высоты и встал так, что носки начищенных сапог повисли над трехверстной пропастью.

Глядя вниз, на плотный слой облаков, стелющийся под ними, он достал портсигар, и протянул летчику. Федосей отрицательно качнул головой.

— У нас не курят, — напомнил он. На «Троцком» редко кто забывал, что над головой, за тонкой оболочкой хранятся сотни кубических сажен водорода и что жизнь боевого корабля зависит от небрежно погашенного окурка или незатушеной спички. Поэтому сюда старались посылать некурящих, но иногда, как и сейчас, наверное, если дело того требовало, сюда попадали и подверженные дымному пороку. В этом случае, помучившись, летчики либо бросали пагубную привычку, либо списывались в другие полки с нервными расстройствами.

— Да знаю, я знаю.... Битый час тут у вас мучаюсь...Тебя дожидаюсь.

Он сунул не зажженную папиросу в зубы и зажевал мундштук.

— «Папиросы «Ира» — осколки от старого мира» — с усмешкой сказал гость и призывно махнул рукой. — Вон смотри, смотри Федосей Петрович красота-то какая! Куда нас с тобой ум человеческий и Революционный порыв забросил!

Рука «железнодорожника» указывала на облачную пелену внизу. Федосей еще не сообразил, куда нужно смотреть, а в ухо ему зашептали.

— Привет тебе от товарища Демьянова, красвоенлет. Завтра бумага придет. Откомандируют на курсы пропагандистов. Вместо этого явишься с бумагой в Особый отдел. Там скажут что делать...

Федосей машинально отметил, что стоит мнимый «железнодорожник» очень правильно, так, что, если кто и остался на палубе, то не смог бы увидеть его губ, и прочитать по ним, о чем идет разговор.

СССР. Москва.

Май 1928 года.

Этот кабинет он уже видел на фотографии в «Правде».

И этот стол, и лампу с зеленым абажуром и даже это самое кресло, в котором сидел. Видел, но никак не предполагал, что оно настолько неудобно.

Глубокое кожаное кресло правда, имело одно неоспоримое достоинство — встать из него было большой проблемой. Фридрих Артурович догадывался, для чего тут стояло именно оно, а не что-то другое, и чуть улыбнулся. Трудно сказать, как это расценивать. Вряд ли как недоверие — иначе не сидел бы он тут. Скорее как напоминание, чтоб помнил постоянно, с кем говорит, да и на всякий случай — мало ли что может прийти в голову гостю Вождя...

Хозяин сел напротив и жестом пододвинул гостю пепельницу.

— Разговор наш, товарищ Цандер хоть и будет сугубо научным, но при этом конечно о бдительности и конфиденциальности забывать не надо. Говорить мы будем о серьезных вещах.

Сталин кончиком трубки постучал по зеленой материи стола и этот едва слышный звук подчеркнул слова. В кремлевских кабинетах об иных вещах не говорили. Фридрих Артурович кивнул, хотя этого и не требовалось. Все и так было понятно.

— Мне нужно составить собственное мнение о ряде научных вопросов, связанных с ..

Он замешкался, подбирая слова. Мундштук выписал в воздухе плавную плоскую восьмерку.

— ...с возможностью исследования пространства реактивными приборами. Вы, конечно, читали Циолковского...

Это хоть и звучало как вопрос, но таковым не было. Но это не было и утверждением. Сталин словно проверяя себя, заглянул в невидимые для Фридриха Артуровича списки, где поименно проставлены были все книги, что лежали у ученого дома и на службе. Ученый не успел ответить. Вождь улыбнулся и сам себя перебил.

— Конечно, читали. Мы тут затеваем большое дело... Хотим вам предложить принять в нем участие... Я хотел бы знать ваше компетентное мнение о возможных сложностях в его реализации. Что вы скажите?

— Я, товарищ Сталин не совсем понимаю ваш вопрос... — несколько озадачено, с запинкой ответил ученый.

— Выражусь точнее. Я бы хотел знать, что думает сегодня мировая и советская наука о возможности освоения человеком околоземного пространства.

Ученый не замешкался с ответом не на секунду.

— Наука считает это дело крайне перспективным! — осторожно ответил он, — И настойчиво ищет возможность сделать это.

Он замолчал, решая, нужны ли хозяину кабинета подробности. Сталин по-своему понял его заминку.

— Ищет и находит?

— Старается найти...

— Я вижу, что советская наука в вашем лице испытывает в этом плане некоторые затруднения? — проницательно заметил хозяин кабинета, и, не дожидаясь ответа, продолжил.

— Что по-вашему нужно советской науке, чтоб преодолеть трудности? Давайте прямо. По-большевистски!

Вождь улыбнулся, а Фридрих Артурович отчего-то вспомнил виденный пару лет назад фильм — «Аэлиту». Там вопросы завоевания околоземного пространства решались легко, в каком-то сарае. До того просто, что даже завидно становилось. Красноармеец этот еще с гармошкой...

— Много чего, товарищ Сталин. Например, те ракеты, что я знаю нельзя запустить просто из сарая...

Подумав, что и сам Сталин, раз уж интересуется этим делом, мог посмотреть фильм, добавил.

— Наши кинохудожники несколько приуменьшают трудности связанные с запуском ракеты...

— Да, конечно, у некоторых писателей есть желание упростить...

Вождь вдохнул ароматный дым.

— ..но и у некоторых ученых есть свойство...

Сталин улыбнулся, показывая, что имеет ввиду именно этих абстрактных «некоторых», а не присутствующих в кабинете ученых.

— ... немного преувеличивать трудности связанные с этим.

Мягкий грузинский акцент просто не позволял принять эти слова как упрек. Скорее это было началом хорошего тоста. Ученый прижал руку к груди, словно они сидели за праздничным столом, и ему предстояло говорить ответное слово.

— Поверьте, товарищ Сталин. Я не преувеличиваю и не приуменьшаю. Я говорю о том, что мне известно, и опираюсь при этом на работы такого признанного авторитета как Циолковский... Собственно главное — сама ракета... Нужны лучшие двигатели, более эффективное горючее. Средства для опытов.

— А что самое главное?

Сталин одобрительно улыбнулся, махнул рукой, показывая ученому, чтоб продолжал.

— По моему мнению, завоевание околоземного пространства невозможно без хороших ракет.

Сталин осторожно качнул трубкой.

— А что бывают и плохие ракеты?

— К сожалению да.

— А что такое по вашему «хорошая» ракета?

— Хорошая ракета это устройство, которое способно поднять на высоту 100-150 километров полезную массу в три-четыре раза больший собственной.

— А сейчас?

— Сейчас в лучшем случае половину, а чаще всего не больше трети.. Да и высота полета...

Он пожал плечами, словно извинялся за плохие ракеты.

— А это в принципе возможно? — продолжил разговор Сталин. — Построить ракету, которая сможет поднять над землей груз, скажем, в тысячу пудов?

— Теоретически да. Насколько я знаю американцы в Окичоби...

Уверенности в его голосе не было. Сталин слегка нахмурился.

— Если я правильно вас понял, речь может идти только о будущем? А сегодня, сейчас, эта проблема для советской науки неразрешима?

— Впрямую — нет, но существуют обходные пути...Несколько лет назад товарищ Циолковский предложил идею ракетного поезда. К сегодняшнему дню теоретически верное решение можно воплотить на практике, даже с не очень хорошими ракетами.

— Что вы имеете в виду, товарищ Цандер?

Нет ничего слаще, чем разъяснять другим очевидные для себя вещи. Положив руки на колени, Фридрих Артурович попытался наклониться вперед.

— Главная проблема — вес ракеты. Получается заколдованный круг — чем больше её вес, тем больше надо горючего, чтоб запустить её в космос. Чем больше горючего — тем больше вес... Он сейчас составляет до трех четвертей веса ракеты! Отсутствие хороших двигателей заставляет нас использовать те несовершенные двигатели, которыми мы располагаем на сегодняшний день. Чтоб облегчить ракету Циолковский предложил...

Ему все-таки удалось немного сползти с кресла и не спросясь, он подхватил чистый лист бумаги из папки на столе перед собой и несколькими линиями набросал эстакаду, устремленную вверх под углом градусов в сорок пять.. У основания он нарисовал прямоугольник на маленьких колесах.

— Ракета ставится на тележку с электромотором и разгоняется до наиболее возможной скорости, после чего она отрывается и летит далее самостоятельно!

Сталин смотрел на рисунок, потом положил на него ладонь.

— Чем длиннее и выше эстакада...

— Совершенно верно. Тем больше полезного груза унесет ракета.

— Длиннее и выше, — повторил Сталин, глядя на ученого. Ум политика и здравый смысл уже подсказали решение. — Наверное, самое разумное строить это устройство в горах?

— Да, товарищ Сталин.

Сталин обернулся, посмотрел на карту.

— А это ваше приспособление возможно построить в любом месте или есть ограничения?

— В принципе да, в любом. Но и ограничения есть.

Вождь нахмурился, потом улыбнулся.

— Теперь я вас не понимаю товарищ Цандер...

Фридрих Артурович чуть виновато улыбнулся.

— Это вопрос эффективности системы, а не возможности — не возможности. Чтоб все сработало с наибольшей эффективностью нужно, чтоб сошлись три условия..

На листе с чертежом он поставил три цифры — один, два, три.

— Гора должна быть достаточно высокой, находиться как можно ближе к экватору и хорошо бы недалеко от уже освоенных человеком территорий.

— А это еще зачем?

— Дороги, жилища, снабжение.... Слишком дорого это все обойдется, если начинать на совершенно пустом месте.

Возле цифр появились слова «Высота», «Экватор», «Цивилизация». Сталин молчал минуту, что-то прикидывая. Потом поднялся, подошел к карте мира, что висела на одной из стен кабинета, и жестом пригласил к себе гостя.

— Ну так что, товарищ Цандер, вы можете предложить Советскому правительству? Какое, на ваш взгляд, место, с учетом всех условий, должно быть самым подходящим...

Ответ у ученого уже был готов.

— Только Кавказ, товарищ Сталин.

— Кавказ? — переспросил вождь с сомнением. Сталин знал о Кавказе поболее многих.

О чеченских восстаниях там центральные газеты не писали, но Менжинский регулярно докладывал — стреляют на Кавказе....

Цандер тоже знал — на Кавказе неспокойно. Если жизнь в Советском Союзе уже можно сказать вошла в колею, то там, да еще в среднеазиатских республиках еще постреливали... Но откуда в России другие горы? Не Уральские же...

— Уральские горы к сожалению...

Сталин кивнул.

— Понимаю.. Низковаты. Ну, а за рубежом?

Ученый слегка наклонился, стараясь уловить мысль вождя.

— Вы не стесняйтесь, — улыбнулся Иосиф Виссарионович. — Считайте, что наш разговор теоретический. Так сказать из области чистой науки. Вы, как ученый, решайте научные вопросы, а политические аспекты проблемы предоставьте решать политикам.

Фридрих Артурович не мог не улыбнуться в ответ. Правда улыбка у него вышла озадаченная. Из этого кабинета открывались такие горизонты, что дух захватывало. Тут видно было не только Ивана Великого и половину Москвы. Кавказ, было видно, Тибет, Пиренеи, Гималаи... А почему бы и нет? Если разговор теоретический, а поступь Мировой Революции тверда и её победа неизбежна? Он слегка кивнул, принимая условия игры, и посмотрел на карту другими глазами.

— Альпы и Пиренеи это удобно, но это ведь самое логово — работать спокойно не дадут. А кроме этого в плане близости к экватору наш Эльбрус все-таки предпочтительнее. Далее...

Карандаш в его руке зигзагом спускался сверху вниз, на секунду задерживаясь там, где бумага окрашивалась в коричневый цвет.

— Кордильеры и Анды — слишком далеко. Неудобно. Килиманджаро в Африке — почти то, что нужно. Гора стоит почти прямо на экваторе и высота приличная, но места уж больно дикие....

Карандаш ушел вправо, в Азию. Стремительно словно Буденовская конница прокатился по Афганистану, по Персии, по равнинам Индостана и остановился.

— Вот разве что Тибет....

Он широко улыбнулся, радуясь, что вовремя вспомнил нечто важное.

— Джомолунгма, товарищ Сталин.

Сталин до того пристально рассматривавший Европу, повернулся.

— Это где?

— Тибет, Гималаи, Иосиф Виссарионович. Не так давно в массиве Тибетских гор англичане обнаружили гигантскую вершину. Возможно самую высокую гору мира. Они там давно хозяйничают, а значит места вокруг более-менее цивилизованные. Сама же гора имеет форму пирамиды...

Сталин на глаз попытался определить расстояние от Владивостока до огромного коричневого пятна в самом центре Азии.

— Как её назвали колонизаторы?

— Англичане зовут её Эверестом, а местные жители дали ей несколько имен. Джомолунгма, Сагарматка.

Сталин покачал головой, словно вслушивался в то, что эхом мелькнуло в голове.

— Что значит последнее слово?

— Мать Богов.

— Мать богов, — повторил Сталин. Он замолчал, глядя на карту, и Цандер не решился оторвать его от размышления.

— Мы, конечно люди неверующие, но в этом есть символ. Не так ли, товарищ Цандер?

Фридрих Артурович кивнул.

Вождь думал о чем-то своем, не совсем понятном....

— Её высота более восьми километров, — продолжил ученый. — Если на ней построить наземную разгонную систему, то можно будет запускать на околоземную орбиту гораздо более тяжелые грузы. Сто, а может быть и тысячу пудов!

Сталин молча постоял около карты. Он стоял почти вплотную, и голова его несколько раз повернулась туда-сюда. Цандер понял, что вождь смотрит то на Тибет, то на Кавказ. Вот он наклонился над Индостаном, словно хотел рассмотреть поближе что-то увиденное сквозь бумагу.

Несколько мгновений вождь походил на ученого, застывшего перед микроскопом, постучал трубкой по Тибетским горам, потом повернулся и сделал тоже самое с Кавказом.

— Товарищ Сталин...

Иосиф Виссарионович поднял брови, выныривая из своих мыслей.

— Я хотел бы все же обратить внимание на сложности технические... В прошлом году мы с товарищами из ГИРДА вели работы по созданию реактивных двигателей на бензо-воздушной смеси и на металлическом топливе, однако мощность изделия...

Сталин улыбнулся, словно разделял беспокойство ученого, но знал что-то такое, что делало сомнения ничтожными.

— Работы в этой области ведутся не только у нас, товарищ Цандер.

СССР. Тверь.

Май 1928 года.

Особый отдел Третьего, имени Братьев Гракхов Особого авиаотряда располагался на окраине Твери, в дому бывшего купца второй гильдии Третьякова. Купец, как классово чуждый элемент об этом, естественно не знал, так как, как раз сейчас проходил перековку на Соловках, но чекисты, против правил, вспоминали кровососа добрыми словами. Похваливали бывшего хозяина за запасливость и предусмотрительность — за хорошие подвалы, за теплые, не прожорливые печи и конечно, за вишневый сад, что тот умудрился рассадить вокруг дома. От цветения вишни воздух вокруг дома в мае-июне становился медвяный и временами даже перебивал запах злой махорки начальника Особого отдела товарища Демьянова.

Федосей, предъявив документы часовому на крыльце, глотнул настоянного на цветах воздуха и углубился в недра Особого отдела. Коридоры, коридоры, двери, двери...

Осторожно открыв нужную, увидел самого товарища Демьянова.

Начальник работал. Перед ним грудой лежали какие-то бумаги, по внешнему виду чертежи... Поверх них два циркуля, линейка, цветные карандаши. Федосей набрал полную грудь воздуху, гаркнул со всей силы.

— Красвоенлет Малюков прибыл по вашему приказанию!

Получилось это у него здорово. Чайные стаканы, что стояли в углу на столике хоть и не разлетелись в осколки, как это говорят, случалось у Федора Ивановича Шаляпина, но бодро звякнули.

— Ну, что, удаль молодецкую девать некуда? — не поднимая головы, отозвался товарищ Демьянов.

— Так точно! — снова гаркнул красвоенлет. Все-таки два месяца на ветру и свежем воздухе ставят голос летчику не хуже чем оперному певцу.

— Ну, хватит...

Начальник демонстративно сунул палец в ухо и поковырялся там.

— Рапорт твой читал. Получается все чисто на «Троцком»?

Хозяин кивнул на табурет, усаживая летчика перед собой.

— Все чисто, Василий Николаевич. Нет там никакой контрреволюционной организации. Перемудрил кто-то... Если что и есть на платформе интересного, так это неуставные отношения техника Гинзбурга с метеорологом Стасовой....

Он улыбнулся, вспоминая ненароком подгляденное.

— В двух словах не перескажешь.... Только таких отношений в любом коллективе через раз... Так что красвоенлет Малюков и впрямь расследование закончил.

-Одно закончил...

У Федосея засосало под ложечкой. Тверь, конечно хороший город, а все ж в Москве старые товарищи... Товарищ Демьянов его понял и улыбнулся.

— Задержу тебя на пару дней, а дальше — свободен...

СССР. Боевая цеппелин-платформа «Товарищ Троцкий». Верхняя палуба.

Май 1928 года.

Засекреченная цепеллин-платформа «Товарищ Троцкий» теперь делилась на две части — на секретную и сверх секретную. На секретной находилось несколько самолетов, а на сверхсекретной части стояли и просто валялись штабеля ящиков, катушки провода, мотки бронекабеля, напоминая, возможно, подготовку к строительству то ли Великой Китайской Стены, то ли какой-нибудь из некрупных египетских пирамид. Все это, конечно служило более возвышенной цели, чем увековечивание имени какого-нибудь фараона или императора. Кому нужна неповоротливая пирамида или глухая стена? Революция должна не за стенкой отсиживаться, а нести справедливость в мир, так что не стройка тут была, а сверхсекретный полигон, где испытывалась «ЛС установка».

Кто был не особенно в курсе (а таких было большинство) расшифровывал заглавные буквы как «Ленин — Сталин», однако своей они догадливостью хвалились зря. Они ошибались.

Те, кто знал о деле не по слухам, а по насмерть засекреченным инструкциям, расшифровывали эти буквы правильно — «Лучи смерти».

Под замечательную установку созданную в секретной Ленинградской лаборатории товарища Иоффе на «Троцком» отвели всю нижнюю палуб. У каждого трапа, что соединял верхнюю и нижнюю палубы, теперь стояли часовые, охраняя оружие Мировой Революции от дураков и происков империализма, хотя толку от красноармейцев с трехлинейками не было почти никакого.

Соблюдая режим секретности, прежних хозяев цеппелин-платформы распустили в увольнения и отпуска, оставив только самый минимум, а все остальные ходили туда-сюда беспрепятственно, потому как имели такие документы, что у часовых руки опускались. Точнее поднимались. К козырькам фуражек.

Федосей, которого вниз не допустили, все эти ограничения воспринял с внутренней обидой, но быстро смирился. Похоже, что все, что происходило на нижней палубе, было настолько серьезным, что даже его полномочий секретного сотрудника ОГПУ не хватало на то, чтоб прикоснуться к тайне. Хорошо хоть по верхней палубе ходить не запретили, чем Малюков и пользовался.

К виду с трехверстной высоты он уже привык, но голубизна и даль того, что видели глаза, по-прежнему завораживала. Все-таки вид с самолета, сквозь вращающийся винт и вид с дирижабля отличались друг от друга. Полет на «Троцком» более походил на парение птицы и от этого авиатор до сих пор не мог насмотреться на все это, словно далекие его предки, прикованные к пашням и наковальням или к разночинским чернильницам, смотрели на всю эту красоту его глазами и не могли насмотреться.

СССР. Боевая цеппелин-платформа «Товарищ Троцкий». Нижняя палуба.

Май 1928 года.

Владимир Иванович Дёготь имел все основания считать себя человеком не трусливым. Много в жизни повидал, в разных предприятиях поучаствовал, да и оперативная работа в Коминтерне требовала крепкости характера, но тут вот он чувствовал себя... Ну... Не в своей тарелке, так скажем... Для человека выше десятого этажа не поднимавшегося, вид трехверстной глубины под ногами действовал на нервы. Оттого, коминтерновец старался не смотреть по сторонам, а сосредоточился на коробке, что держал в руках. Что за штука находилась в ящике, он не знал. Хотелось надеяться, что нужная. Из-за неё срочно, с риском привлечь к себе внимание итальянской контрразведки пришлось сворачивать итальянские дела и в четыре дня добраться из Рима в Тверь. Добраться то добрался, и прибор привез в целости и сохранности, только вот профессору сейчас было не до него. Поэтому-то теперь Владимиру Ивановичу и приходилось нервничать на нижней палубе. Стараясь не смотреть по сторонам, он даже прикрыл глаза, чтоб не видеть в сотне метров от себя плотную массу белоснежного облака, в которой невидимые лучи профессора прожигали быстро затягивающиеся дыры.

Около установки шла непонятная постороннему взгляду работа. Хоть её не было видно, но слышно-то кое-что было. Металл скрипел о металл, что-то свистело ну и ругались там так, как это привычно было всегда русскому человеку.

В стеклянном окошке какого-то эклектического прибора размером с хороший шкаф отражалась часть установки с оператором. Дёготь стал смотреть туда, наблюдая как лысоватый человек сидит на чем-то похожем на мотоциклетное седло, прильнув глазом к трубке прицела.

Над облачным слоем, издали похожем на заснеженную равнину, вдалеке, не меньше чем полудесятке километров, плыли два воздушных шара. Ветер нес баллоны параллельным курсом. Явно целя в них, оператор завертел никелированные колеса.

— Объект в прицеле.

Вокруг зазвучали голоса.

— Накачка?

— 70%... 80%... Норма.

— Завершение цикла. Поправка шесть.

— Цель уходит.

— Подстройка...

— Расширение в норме.

— Импульс!

Площадку накрыл свист, переходящий в шелест, словно с огромного дерева вместе с листьями ветер сдул десяток змей и вдалеке вспыхнули два огонька. Несколько секунд все молчали и только когда кто-то из военных, не отрываясь от стереотрубы, сказал:

— Уничтожение! Поздравляю, товарищи!

Люди бросились обниматься, и Дёготь позавидовал им.

На площадке все смешалось и вдруг — выстрел...

Еще выстрел!

Вскочив, он увидел как один из «синих халатов» бежит прочь, расталкивая других. Никто еще ничего не понял. Люди растерянно оглядывались, но тут установка вздрогнула и обрушилась внутрь себя. Проволочная сеть заходила волнами и со звонким протяжным звуком стала рваться. Только теперь все поняли что происходит.

Наперерез беглецу бросились сразу два синих халата, но тот отбросил одного, сбил с ног другого и юркнул в лабиринт ящиков.

— Там он! Там!

Военные, кто с винтовкой, кто с наганом, обступили убежище, отрезая беглецу путь к отступлению, хотя куда бежать с дирижабля?

— Выходи, гад!

«Не выйдет», — подумал Дёготь. — «Застрелится... Во всяком случае я бы застрелился...»

Он ждал звонкого щелчка выстрела, но вместо этого взревело так, что защищаясь от ощутимости звука, все прижали ладони к ушам. В глубине составленного из ящиков лабиринта сверкнуло, повалил дым, и тут же сами ящики покатились, рассыпаясь на ходу горящими досками и из кучи хлама вылетел огненный факел. Округ пахнуло таким жаром, что люди отшатнулись. Кожа на лице Дёгтя стянулась, и он представил, как скручиваются волосы на голове, превращались в обугленные пружинки. Сквозь вопли обожженных людей неслись далекие крики.

-Уйдет! Уйдет!

Вразнобой захлопали винтовочные выстрелы. Только напрасно. Веселой шутихой прокатившись по палубе, диверсант, с ящиком, из которого хлестали огненные струи, выпал за борт и там только превратил падение в полет. Торжествующе взревев, враг ушел в небо, оставив в воздухе огненный след.

Только теперь Дёготь посмотрел на профессорскую установку. На краю палубы дымились железные развалины, которые одинокие фигуры в синих халатах заливали из пенных огнетушителей.

СССР. Боевая цеппелин-платформа «Товарищ Троцкий» Верхняя палуба.

Май 1928 года.

Федосей мгновенно сопоставил крики «Уйдет, уйдет!» с летуном с огненным ящиком за спиной и в два прыжка оказался в кабине.

— Заводи! От винта!

Чем хороша военная команда для человека — командный голос выводит человека из ступора, заставляет делать привычное дело, а не охать, ахать и разводить в недоумении руками.

Подстегнутый командой техник подскочил к неподвижному винту, ухватился за лопасть обеими руками.

— Контакт!

— Есть контакт!

Рывок, мотор трещит, заглушая удаляющийся рев и разрозненные выстрелы, плоскости нарезают воздух, и машина медленно скатывается в небо. Малюков падал метров триста, пока мотор не набрал обороты.

Развернув аэроплан, он бросился за уходившей в небо яркой, словно сигнальная ракета, точкой. Скорость у него была — о-го-го!

Федосей наддал, чувствуя, что еще немного и мотор аэроплана захлебнется. На чем бы этот гад не летел, его штука была куда мощнее и быстрее биплана. А вот была ли она быстрее пули? Это стоило проверить.

Уверенный в своем превосходства враг не маневрировал, и Федосею оставалось дождаться момента, когда стремительно уменьшающаяся огненная точка попадет в прицел.

Когда это произошло, Федосей нажал на гашетку, надеясь не на мастерство, а на везение. Длинная, на расплав ствола очередь опередила аэроплан, соединив его с врагом. Этого оказалось достаточно. Звездочка в прицеле вспыхнула еще ярче и превратилась в кляксу черного дыма...

СССР. Москва.

Июль 1928 года.

Июльскому, 1928 года Пленуму ЦК ВКП (б) предстояло решить много важных вопросов.

В первый день Сталин выступил там с речью об индустриализации и хлебной программе. Его противники, живущие за розовыми стеклами пенсне и не желающие понимать того, что происходит в мире, дали ему бой и сшибка получилась серьёзной. Бухарин, Томский и Рыков пытались переломить ситуацию, заученными в гимназии на уроках риторики движениями воздевали на трибуне руки, жалели крестьянство, пели осанну мелкобуржуазной стихии...

Он слушал их и презрительно улыбался. Дураки! Кто, интересно, их пожалеет и защитит, если придут интервенты? Крестьяне? Кулаки? Те их первыми на вилы...

Не понимают бывшие товарищи, что если ничего не делать, то так и будет. Так и будет! И спасение одно — стать сильнее. Надо не смотря на этот собачий лай ставить тяжелую промышленность, вооружаться готовиться к войне...

После заседания он пригласил к себе нескольких старых товарищей. Мысль, что уже несколько месяцев не давала ему покоя требовала проверки критикой.

В конце концов, подсказанный немцем путь мог бы стать идеальным решением... Если, конечно, товарищи поддержат и если найдутся средства на это... Мысль о деньгах отозвалась горьким сожалением.

«Деньги, деньги.. Всегда деньги... — подумал Генеральный. — Революцию делали — без них никуда, а сделали — итого пуще нуждаемся...»

Они встретились, после того как рабочий день Пленума завершился.

Их было около полутора десятков, тех, кому он верил, кто мог повернуть это дело в ту или другую сторону и доверие которых было необходимо, чтоб двинуть дело дальше. Сталин прошелся перед окном, дожидаясь пока соратники рассядутся и сразу, без заходов начал, словно продолжал прерванный недавно разговор.

— Так вот товарищи! Я думаю, что никого из вас не надо убеждать, что друзей у СССР нет. Нет ни на Западе, ни на Востоке. Конечно, речь идет о правительствах, а не о народах. И мы волей-неволей должны рассчитывать только на свои силы. Сам факт существования государства рабочих и крестьян является для врагов поводом для нападения, а накатывающийся кризис без сомнения усугубит существующие противоречия, и они вполне могут обернуться еще одной мировой бойней. Только там будут драться не все против всех, а все против нас. Сама жизнь толкает нас к мысли готовиться к неизбежному! Наши теоретики.. Сталин выговорил сто слово с презрением, словно выругался

— Наши теоретики считают, что это не главное... Что же тогда главное, если не это?

К счастью наши советские ученые не сидят, сложа руки, и у Красной Армии имеется кое-какое современное вооружение....

— Мало! — подал голос Тухачевский и тут же извинился. — Извините, товарищ Сталин. Есть, но мало...

Генеральный кивнул и продолжил.

— Раз уж товарищ Тухачевский высказался так резко, добавлю. Да. Мало. И к тому же оружие подобного типа есть и у наших врагов, что позволяет им надеяться на победу.

Сталин повернулся и пошел в обратную сторону.

— Тем не менее, сегодня у нас есть возможность обрести то, что чего пока нет у Мирового Империалисма.

— Что это? О чем говоришь, Коба? — переспросил Буденный.

Генеральный уселся.

— А вот сейчас нам товарищ Менжинский объяснит, что к чему.

Председатель ОГПУ поднялся.

— Разрешите товарищ Сталин?

Генеральный махнул рукой. Вячеслав Рудольфович вышел вперед и, привычно засунув большие пальцы под ремень, охватывавший гимнастерку, заговорил.

— Так вот товарищи.. Некоторое время назад к нам обратился некий немецкий инженер с предложением построить для СССР ракету, способную не просто подняться над землей, но и самодостаточно существовать в заатмосферном пространстве довольно долгое время. Мы, как могли, проверили эту информацию. Наши ученые подтвердили такую возможность...

Взмахнув рукой, словно рубанув шашкой, Семен Михайлович остановил товарища по партии.

— Ну вот и в небеса полезли... Бога за бороду ухватить хотим? Зачем все это? Пусть нам даже удастся забросить на 400 верст в небо кусок железа. На чем он там держаться будет, не знаю, но немцам виднее. Ладно, пусть.. Чем это может грозить нашим врагам? Оттуда до земли и из морской пушки недострелить!

Сталин улыбнулся.

— Ну не четыреста, а всего лишь на двести... А грозить будем шашками, Семен. Твоими знаменитыми кавалерийскими шашками.... Только новой конструкции.

Товарищи засмеялись. Любовь Семена Михайловича к кавалерии была общеизвестна.

— Да я серьёзно, Коба.. — обиделся Буденный.

— И я серьезно, Семен.

Глядя поверх голов, Сталин обратился сразу ко всем.

— Советские ученые уже изобрели такое оружие, которое может попросту предотвратить войну, доказав империалистам нашу силу! Это должно охладить горячие головы, как на Западе, так и на Востоке. Есть теперь у нас такая шашка, которой и сто верст не помеха!...

По комнате пролетел шум — скрипнули стулья, кто-то выдохнул. Генеральный знал, что тут сидели прагматики — люди двумя ногами стоящие на земле. Мысли их связывали с насущными задачами, стоящими перед страной — с коллективизацией, с индустриализацией, с борьбой с неграмотностью... Но эти же люди своими руками ломали, раздвигали рамки возможного выстраивая на земле то, чего тут еще никогда не было — первое государство Пролетарской диктатуры.

— Значит «шашка» у нас уже есть. Немец поможет нам её над Землей подвесить и...

Буденный посмотрел на Сталина, предлагая тому продолжить. Тут могли быть варианты.

— И тогда мы сможем спокойно строить социализм в отдельно взятой стране. Если захотим.

Недосказанное поняли все. Ворошилов покряхтел, сильно потер затылок.

— Нда-а-а-а-а.. А мы все «кавалерия, кавалерия»...

Сталин хмыкнул, словно соглашался со старым товарищем, но все-таки возразил.

— А ты её, Клим, тоже со счетов не сбрасывай... Новые Советские республики они ведь на земле образовываться будут, а не только в небесах...

Бравый кавалерист поскреб подбородок, ничего не сказал. Молчание висело несколько секунд.

— Первыми в мире над Землей подняться..... — Протянул Молотов. — Это ж, сколько денег потребуется?

— Кто не желает кормить свою армию, будет кормить чужую, — напомнил Тухачевский.

— Коллективизация, индустриализация, борьба с неграмотностью... — продолжил Вячеслав Михайлович, словно и не слышал ничего. — Где деньги возьмем, Коба? Как я понимаю это все по-настоящему... Тут копеечной свечкой не обойдемся?

Сталин сидевший боком дернул щекой, из трубки полетели сухие искры. Утрируя грузинский акцент и так заметный в его речи, он ответил:

— Вай! Всэм дэньги нужны! Всэ приходят ко мнэ и говорят «Вот, Коба, хорошее дэло есть. Большая польза от него будэт Мировой Рэволюции! Дай нам нэмножко дэнег, пожалуйста...»

И тут же нормальным голосом, показывая, что шутки кончились, добавил.

— Кто бы пришел и сказал «На. На деньги Коба. Бери! Для хорошего дела ничего не жалко!..»

Возразить никто не решился. Прав был Генеральный. Страна из разрухи поднималась. Не то что рубль — каждая копейка на счету была. Сколько новостроек заложено! Сколько заводов и фабрик!

— Сам знаю, что деньги нужны, — тоном тише сказал Сталин. — Вот и думайте, где их взять... Если все получится — будем старый мир в кулаке держать. Для такого дела ничего не жалко.

Он повернулся к Молотову.

— Скажи Вячеслав, когда мы в подполье были откуда у нас деньги появлялись?

— Много откуда, — отозвался Вячеслав Михайлович, отлично знавший, откуда у подпольщиков могут появляться деньги. Банков было много, богатеев, что по глупости своей себе спокойное будущее себе купить хотели, казначейства... — Только как было, сейчас не получится. Мы теперь сами государство. Самих себя не экспроприируешь. А Запад нам не даст ни копейки без политических уступок... Налоги если только новые...

Голос прозвучал неожиданно.

— На тебе, Коба, деньги... Бери.

Тот, кто произнес эти слова, слава Богу, не стал копировать грузинского акцента. Сталин медленно повернул голову, отыскивая говорившего. Луначарский смотрел на него спокойно, без тени усмешки в глазах. Вряд ли это было шуткой. В такой момент шутить мог только дурак, а сюда дураку не забраться. Не так уж, конечно он близок был, чтоб так вот запросто Кобой назвать, но тут, наверное, что-то стояло за его словами...

— Есть у нас деньги, Иосиф Виссарионович. Точнее будут.

Сталину странно было смотреть на человека придумавшего что-то, чего ему самому не пришло в голову. И ведь наверняка какое-то очевидное решение нашел, раз так быстро сообразил.

— И что предлагаешь сделать?

— Надо сделать хитрый ход... Продать на Запад часть царских да церковных сокровищ. Для новой, пролетарской культуры этот золотой хлам не нужен. Придет время, все одно придется его плавить и на унитазы переливать, а капиталисты сейчас за золото, из которого они сделаны, дадут нам все, что нужно. А мы эти деньги употребим по назначению. Только нужно будет сообщить через газеты, что у нас неурожай или наводнение где-нибудь. Тогда дадут. Еще и позлорадствуют, но нам не впервой.

— Хороший ход, — согласился Сталин. — А хитрость в чем?

Нарком культуры усмехнулся.

— Мы на их деньги построим, что нужно, а потом с помощью того, что выстроим, вернем себе все, что раньше отдали...

СССР. Москва.

Июнь 1928 года

— Да. Да. Конечно... Есть решение пленума Политбюро... Ну, разумеется секретное... Ты же представляешь о чем идет речь. Нет. Нет. Решение принято и наше дело выполнять его. Формулировка? Что значит «формулировка»? А, ты в этом смысле... Ну хорошо. Записывай... Работать придется в двух направлениях. Первое — Исследовать все потенциальные объекты по списку два на предмет наличия условий и использования в Проекте. Группы посылай небольшие по три-пять человек. Второе. Вывезти известного тебе человека из известной тебе страны.. Первое решать силами наших товарищей и товарищей из Коминтерна. Для второго дашь одного своего человека... Какие требования? Простые. У тебя таких 12 на дюжину... Образование... Ну хотя бы пару курсов Университета... Чтоб в технике разбирался. Ну и чтоб наш был до мозга костей, до гвоздей в ботинках... Сам понимаешь какое дело затевается... Хорошо. До свидания...

Товарищ Менжинский, нарком, руководитель одной из самых эффективных спецслужб мира, положил телефонную трубку и несколько секунд заново перебирал сказанные слова. Вроде бы не сказал ничего лишнего. Конечно, лучше бы все делать через своих людей, но... Эх, коротки руки! Коротки!

Он глянул во двор. С третьего этажа видны были голуби, что топтались на брусчатке не пугаясь военных, сновавших из подъезда в подъезд..

Теперь дело было за Коминтерном. Да... Без Коминтерна тут не обойдется... У них связи за рубежом, возможности... А кто будет главным — это уже другой вопрос... Лев Давидович, хоть и оказался скрытым врагом советской власти, но когда еще врагом не был, мысли высказывал очень правильные. «ГПУ и Коминтерн как организации не тождественны, но они неразрывны. Они соподчинены друг другу, причем не Коминтерн распоряжается ГПУ а, наоборот, ГПУ господствует над Коминтерном». Хорошая цитата, правильная... Хоть на стенку вешай...

СССР. Москва.

Июль 1928 года.

Солнечный луч, пройдя сквозь хрустальный графин с водой, расплылся на столе Федосеева начальника разноцветной лужицей — желтой, зеленой, синей.

— Развалилась?

— Развалилась...

Болеслав Витольдович покачал головой, но в этом движении Федосей уловил не злость, а облегчение.

— Вот, Федосей, это вот и есть потеря бдительности... Один враг — и какую беду учинил...

— Тут другое интересно... С таким аппаратом он мог бы уничтожить и саму платформу.

— Мог бы.. — согласился шеф.

— Почему ж тогда не уничтожил? Получается, сообщник у него там был. Или сообщники...

— Ты с тверскими товарищами этой мыслью поделился?

— Они до этого и без меня дошли

-Тогда они дальше сами справятся. Не твое это теперь дело...

Болеслав Витольдович двинул ящик стола.

Внутри железным лязгом проехался видавший виды наган, с которым начальник отдела не расставался ни днем, ни ночью, но вместо убийственной машинки на столе оказалась бумага.

— Два дня отдыха тебе, а потом — на Лубянку к товарищу Артузову для выполнения специального задания....

Красвоенлет хотел, было спросить зачем, но сдержался. Работа в ЧК отучила задавать праздные вопросы. Все равно, что нужно и так разъяснят, а что не нужно — хоть в ногах валяйся — не скажут. Только и откликнулся:

— Служу трудовому народу....

СССР. Москва.

Июль 1928 года.

Справа, с Лубянской площади, сквозь чисто вымытые окна бывшего страхового общества «Россия» в коридор лился весёлый солнечный свет. Стараясь не наступать на крестообразные тени оконных переплетов, Федосей отошел от стола дежурного и двинулся, выглядывая таблички на дверях. В своем реглане он смотрелся тут странновато, и взгляд дежурного чекиста ощутимо царапал авиатору спину. Хотя такое уж было это место — Лубянка, что ходило тут множество самых разных людей и авиаторов, и кавалеристов, и даже контрреволюционеров.

Под бдительным взглядом Федосей дошел наконец, до нужной двери, оглянулся. Чекист кивком подтвердил, правильно, мол, и не опустил глаз, пока незнакомый летун не скрылся за дверью.

За первой оказалась вторая, так же добротно обитая «чертовой кожей», а только за ней — кабинет товарища Артузова.

Почти половину комнаты занимал огромный стол, за которым уже сидели двое.

Федосей не успел оглядеться, как оттуда прозвучал уверенный голос.

— Знакомьтесь, товарищи.

Не вставая из-за стола, а только оторвавшись от бумаг, хозяин кабинета устроившийся за поперечиной Т-образного стола показал рукой на сидящего по левую руку незнакомца. Тот расположился спиной к окну и лица Федосей не разглядел. Темненький какой-то... Кабы не негр...

— Это товарищ Деготь. А это..

Такой же небрежный жест в сторону Федосея.

— ...это товарищ Малюков.

Федосей дернулся, было поинтересоваться что такое «деготь» — кличка или фамилия, но сообразил — раз его назвали по фамилии, то и нового товарища так же.

— Присаживайтесь... Я сейчас освобожусь.

В два шага Федосей добрался до стола, но гостеприимство хозяина иссякло. Опустив голову, он снова уткнулся в бумаги. Работал...

Бумаг, вперемешку с газетами на французском и немецком, на столе лежало множество. Упершись в них локтями в сатиновых нарукавниках, товарищ Артузов что-то быстро писал железным пером. Федосей отвел глаза. На всякий случай. Любопытных в ОГПУ не любили. Точнее не любили тех, кто направлял любопытство не в ту сторону, куда нужно.

Выбрав стул, сел на другую сторону стола, напротив разглядывавшего его незнакомца, положил фуражку на соседнее сидение, огляделся. Нет. Не негр. Наш товарищ. Может быть цыган? А вокруг не богато... Стол для совещаний с десятком жестких, под чехлами, стульев вокруг, графин и несколько пепельниц явно оставшихся от прежних хозяев. Сейф в углу и огромные, в гвардейский рост, часы при входе. Гляделись они так неподъемно, что ясно становилось — именно они и являются настоящими хозяевами кабинета.. Люди в их окружении менялись, словно в царской свите, а сами они наверняка стояли тут от рождения и простоят до самой смерти... И умрут вместе со зданием..

Через минуту хозяин положил ручку в чернильницу и, сплетя пальцы, посмотрел на гостей.

— Ну, раз уж мы все тут перезнакомились, то давайте займемся делом. Задача перед вами простая. Вам, товарищи, нужно будет поехать в Германию и привезти оттуда одного человека.

Он поддернул нарукавники, став на мгновение похожим на потерявшегося в коридорах страховой компании старорежимного бухгалтера.

— Поручение, простое.. Что называется для двоих старичков.

Артузов посмотрел сперва на одного, потом на другого, словно прикидывал, подходят ли они по возрасту для такого дела.

— Похитить? — после секундного размышления уточнил Деготь.

— Для каких двоих? — поинтересовался Федосей.

Хозяин ответил сразу обоим.

— Для глухого и слепого. Даже такие вдвоем справятся. А похищать никого не нужно. Нужно встретиться и проводить. Товарищ немец хочет приехать к нам в СССР.

— Если все так просто, то вполне можно было бы и одним старичком обойтись...

— Были бы у меня прежние старички, может быть, я и одним обошелся бы, — жестко ответил Артур Христианович. — А так приходится вас вдвоем посылать...

СССР. Москва.

Июль 1928 года.

Случалось, что они были противниками, случалось — союзниками, но никогда они не были друзьями. И это было правильно — политика вообще не терпит в себе ничего иррационального. Только разум, только выгода... Там где нет людей, а есть идеи, нет места человеческим отношениям. Политики это знали.

Но сегодня им пришлось забыть об этом. Политическая необходимость — высшая из всех необходимостей вновь сводила их вместе.

Сейчас их объединяло вполне человеческое чувство. Оба чувствовали опасность, исходившую от третьего и угрожавшую обоим...

Тайная встреча должна была расставить точки над «i». Друзьями им, конечно, не стать, но может быть получится на время стать союзниками? Сталин уже показал свою силу и решительность и судьба вышвырнутого из страны Троцкого ни того, ни другого не прельщала.

В компромиссе нуждались оба, но даже теперь никто из них не хотел платить за него чрезмерную цену, а времени на осторожное прощупывание не оставалось.

— Сталин зарвался.

Николай Иванович Бухарин как-то «по-ленински» заложил большие пальцы за края жилета и посмотрел на Каменева. Вместе с жестом в памяти всплыла звонкая фраза вождя, которой тот когда-то под горячую руку охарактеризовал его визави — «политическая проститутка».

«Прав был Ильич! — одобрительно подумал любимец партии — Ну да ладно... Сейчас мы в одной лодке».

— Его последние выступления...

— Ах, если бы последние.. — двусмысленно откликнулся Каменев, наклоняясь над столом. — Если все так и дальше пойдет, наверняка вскоре мы услышим кое-что еще...

Правая рука его сделала какой-то легкомысленный жест, на грани пристойности.

— Я думаю, что то, что мы слышим от него в последнее время это не более чем верхушка айсберга. За ней скрывается что-то такое, о чем мы не догадываемся.

— Я также считаю, что все его слова не боле чем дымовая завеса... — кивнул «любимец партии». — Это какой-то маневр. Прыжок над Землей... Космос... Лунная советская республика... Глупость.. Глупость и фантастика, а Коба никогда не был ни глупцом, ни фантазером... Он всегда двумя ногами стоял на земле. Что он задумал?

— Это похоже на новый виток подготовки Мировой Революции. Можете представить себе сколько средств придется вложить в ЭТО, чтоб оно заработало?

Бухарин вздохнул сквозь стиснутые зубы, но промолчал. На мировую Революцию в СССР денег не жалели. Бриллианты и золото везли в Европу и Азию не дамскими сумочками — чемоданами. Сколько потерянно! Эти бы средство сейчас в сельское хозяйство! В легкую промышленность!

— Да и неважно, под каким соусом все это будет нам подано. Что бы он не задумывал, все это ведет к усилению личной власти. Мне интересно другое...

Пальцы его птицами взлетели к лицу, коснулись высокого лба.

— Каким образом эта возня с оружием и ракетами может способствовать этому?

— Он отвлекает внимание.

— Возможно. Но от чего?

Они смотрели друг на друга не решаясь признаться, что ничего не понимают.

И не только они.

СССР. Ленинград.

Август 1928 года.

Вокзальные фонари, словно устав от бесконечного стояния на одном месте, вздрогнули, качнулись и потихоньку, со скоростью ленивого пешехода поехали назад, утаскивая с собой пятна желтого электрического света. За темно-красными занавесками в окне мелькнули спины белофартучных носильщиков, отголоском недавних политических потрясений пробежал мимо плакат с карикатурным изображением не то Келлога, не то Бриана, а потом остался только чистый, выметенный ветром и метлами перрон...

А потом и его не стало.

Лязгая буферами, поезд, набирая скорость, катился мимо привокзальных построек — водокачек, бункеров, будок и пакгаузов, покидал колыбель Октябрьского переворота — город Ленинград.

Федосей не отрывая взгляда от окна, уселся. Ехать им предстояло совсем недалеко — к бывшим соотечественникам, ныне же поданным Финской Республики.

Напротив, на плюшевом диване, оставшимся, похоже еще с дореволюционных времен сидел новый товарищ и напарник.

Чужие документы означали необходимость жить чужой жизнью, и ничуть не кривя душой, Федосей мог признаться, что новая жизнь ему нравится. Документы на имя инженера Швельдовича, солидного человека, посланного в командировку такой солидной организацией как Наркомпрос в Стокгольм, диктовали новый образ жизни. С хорошей одеждой, увесистым золотым перстнем на безымянном пальце левой руки, толстым бумажником, в котором вместе с совзнаками лежали английские фунты и швейцарские франки и неподъемным кожаными чемоданом...

Его спутника экипировали не хуже. Из мрачноватого мастерового, стараниями интендантов и парикмахеров ОГПУ он превратился в солидного представителя Наркомата путей сообщения, следующего в тот же Стокгольм на переговоры с фирмой Эриксона о покупке шведских паровозов для СССР.

Глядя на окружавшую его роскошь Федосей размышлял, что может быть это не так здорово как мчаться на аэроплане, но свои плюсы у этой жизни безусловно есть...

— Ну, что, заглянем в ресторан, товарищ инженер?

Коллега и не подумал отказаться и они просидели в вагоне ресторане до самой Финляндии. Когда за плюшевыми занавесками мелькнула пограничная станция, путешественники вернулись в купе и без помех прошли паспортный контроль.

В Хельсинки маленький, юркий «рено» доставил их на аэровокзал, прямо к причальной башне дирижабля «Хельсинки — Берлин». Федосей мысленно одобрил выбор кураторов, планировавших маршрут. Продукция фирмы «Люфтшифбау Цеппелин» отличались надежностью и комфортом. Причем комфортом в первую очередь.

На борт они поднялись уже в совершенно ином качестве — под личиной успешных немецких коммерсантов, по делам спешащим в столицу Германии и достаточно обеспеченными, чтоб оплатить скорость и комфорт путешествия.

Мысль о том, что можно было бы путешествовать с меньшим размахом, закралась головы и того и другого, но, так и не поделившись друг с другом сомнениями, чекисты решили, что наверху, откуда исходят директивы, виднее...

Веймарская республика. Геттинген.

Август 1928 года.

Глядя на тихий, залитый солнцем Геттинген никому и в голову не могло прийти, что в нем живут в принципе, те же самые люди, что совсем недавно развязали Мировую войну. Чистенькие улицы, спокойные, улыбающиеся горожане, неспешно идущие по своим мирным делам по Вильгельм-Веберштрасе или сидящие в садиках перед аккуратными домами. Европейские чистота и порядок. Вместо сухой пыли, как это непременно было бы в России, ветер нёс по городу звуки одинокого колокола с готической башни Якобкирхе и запах чего-то съестного.

Дождавшись, когда кельнер составит с подноса кружки и отойдет, Деготь, обежав взглядом площадь сообщил.

— Похоже вон тот дом.

Гости Геттингена сидели за столиком уличного кафе, полосатым тентом отгородившего своих посетителей от жаркого августовского солнца. Своей респектабельностью они несколько выделялись из заполнивших кафе студентов из университета Георгии Августы, но заинтересованного взгляда проходившего мимо шуцмана не удостоились. Выглядели они солидно, по-профессорски, а профессура университетского городка пиво уважала еще тех пор, когда сама училась в этих стенах. Традиция...

— Напомни адрес.

— Николаусбюргервег, дом два.

Дёготь прищурился, читая название на эмалевой табличке. Домики вокруг стояли разные, но объединяла их не архитектура, а какая-то заграничная чистота. В Росси, и теперь похожей со стороны на разворошенный муравейник, такие домики встречались теперь разве что на страницах сказок братьев Гримм в исполнении дореволюционных издательств.

— Точно... Неудачно стоит...

— Для кого не удачно?

— Для тех, кто туда заходит... Все на виду. Не спрячешься.

Он покрутил головой, задумался.

— В таком доме неверную жену поселить хорошо... Все видно. Кто пришел, когда...

— Зачем.. — хохотнув, подхватил Федосей и уже серьезно поинтересовался.

— А ты от кого собрался прятаться? Мы тут почти официально. Зайдем к человеку для разговора. И выйдем.

— Если дадут...

Деготь положил ногу на ногу и с удовольствием отхлебнул из кружки. Официальное положение и почти настоящие документы двали чувство безопасности, только звоночек, что трещал где-то внутри, не давал расслабиться.

— Да это я так. Умозрительно... У меня, если хочешь, сейчас не мозги работают, а условные рефлексы...

Он еще приложился к кружке и добавил. — А теперь уже, может, и безусловные...

Ополовинив кружку «гёссера» он поставил оседающее белой пеной стекло на стол и сказал по-русски, благо столик стоял с краю, да и студенты шумели так, что ничего слышно не было и в двух шагах.

— Я в таких вот случаях начинаю смотреть на вещи сквозь призму собственной безопасности. Мне все время кажется, что кто-то мной неспроста интересуется. И на этот домик я смотрю и думаю, как из него можно мышеловку сделать.

— И что, можно?

— Легко... Посадить людей вон там и там.

Рука его дернулась показать, где именно должны сидеть люди, но только дернулась. Секунду спустя он, продолжая задержанное движение, поднял кружку, обмакнул в пиво губы, покачал восторженно головой, словно только-только распробовал и вполне буднично добавил.

— Так они там и так сидят.... Без моей подсказки. Вот так штука...

Он поднял кружку и, словно любуясь напитком, еще раз осмотрел площадь. Брови его сошлись, избороздив лоб морщинами.

— Нет, дружок, очертя голову мы в этот пряничный домик не полезем...

Веймарская республика. Геттинген.

Август 1928 года.

Посмотреть со стороны — так ничего интересного. Ну, идут два работника фирмы «Мюр и Делиз», ну несут ковер. Не один, правда, а целых два. Ну и что, событие это какое-нибудь из тех, о которых говорят «из ряда вон»? Да ничего подобного! Всего на всего картина эта означает, что дела в благословенном фатерлянде налаживаются, раз кто-то может позволить заказать себе хороший турецкий ковер. Точнее два.

Рабочие вышли на площадь и как водится, начали тыкать пальцами в стороны, но быстро сообразили, что к чему и направились прямиком у нужной двери. К двери домика на Николаусбюргервег. Дошагав, с немецкой аккуратностью прислонили сперва один, а потом и другой ковер к притолоке и вежливо постучали.

Не прошло и минуты, как дверь отворилась.

В лицо они немца не знали, и оттого первым делом Федосей посмотрел вниз, на ноги. Наверняка это был хозяин дома — выйти к гостям в простых шлепанцах мог себе позволить только он. Или чудак не от мира сего, оказавшийся в гостях.

— Здравствуйте, господа. Что вам угодно?

Деготь достал какую-то бумагу казенного серого цвета и помахал ей так, чтоб все кому нужно увидели, что не просто так люди пришли, а по делам.

— Нам нужен профессор Вохербрум.

Человек дома посмотрел на рабочих заинтересованно.

— Я профессор. Слушаю вас...

Деготь смерил его взглядом и негромко сказал.

— Твой размер.

— Да уж вижу...

— Я вас не понимаю, господа...

— Позвольте войти профессор, — негромко сказал Федосей, одновременно похлопывая рукой по ковру. — Наверное, мы те, кого вы ждете... Вы писали в Москву....

— Да, я писал господину Сталину, но я не просил его прислать мне ковры, — улыбнулся профессор все еще стоя на пороге. Он видел в происходящем чью-то шутку, не иначе, — или в СССР вручение ковра является знаком особого внимания?

Федосей почувствовал, как спину царапают взгляды наблюдателей. «Интересно по губам там кто-нибудь читает? А то ведь есть такие умельцы...»

— Это скорее знак того, что особое внимание привлечено к вашему дому. Может быть вы, все-таки проявите традиционное немецкое гостеприимство?

Профессор машинально отдвинулся и, прислонив один из ковров к дверям, гости вошли в дом. Когда дверь закрылась, Дёготь не спрашивая разрешения, присел за окном и чуть-чуть отодвинул занавеску. В просвете между горшками с геранью видна была и площадь и кафе, где они пили пиво. С десяток секунд он сидел неподвижно, следя, не заинтересовался ли кто-нибудь ковроносцами, но на улице ничего не менялось.

— И все-таки что все это значит?

— За вашим домом следят, профессор, — объяснил Дёготь.

В глазах профессора мелькнуло недоверие.

— Вот как? Интересно.

Он попытался выглянуть в окно, но Дёготь аккуратно оттер его в сторону.

— Ничего интересного, — возразил он. — Добрым людям, вроде нас, только лишние хлопоты. Как вы думаете, кто это может быть?

— Скорее всего вам просто что-то показалось.

Дёготь усмехнулся так, что хозяин сбавил тон.

— Вы уверенны?

— Разумеется...

— Полиция? — Предположил профессор, но тут же сам себя опроверг. — Да нет. Не может быть. Я не давал повода.

— Ваша работа не связана с государственными секретами?

С легкой горечью непризнанного гения он сказал.

— Если б Германию интересовали мои разработки, то ко мне относились бы иначе...

— Может быть преступники?

Он пожал плечами и невольно оглянулся. Это было лучше любого ответа. Брать тут и впрямь было нечего.

— Не думаю, — ответил хозяин, — что наших воров интересует физика или химия...

Пожатием плеч он отбросил и эту гипотезу.

— Думаю, что все же вы ошиблись. Кому я нужен?

— Вы нужны нам, профессор!

Из бокового кармана Дёготь достал плотный конверт и протянул его хозяину.

— Господин Вохербрум! Нам поручено передать вам приглашение Советского Правительства приехать в СССР для участия в научной работе.

Профессор повертел конверт в руках, не решаясь его вскрыть, словно это означало необратимость решения.

— Это несколько неожиданно...

— У вас изменились планы?

— Нет, нет! Просто я устал ждать....

Он вдруг сообразил, что принимает у себя представителей другого государства, и сконфузился.

— Одну минуту, господа. Одну минуту!

В три шага он пересек комнату и скрылся за дверью, ведущей вглубь дома. Стеклянные тарелки в комоде звякнули, а китайский болванчик закачал пустой головой.

— Думаешь там не немцы? — шепотом спросил Федосей, кивая на окно.

— Скорее всего нет.

— С одной стороны это плохо.

— Зато с другой стороны — хорошо. С гостями можно обращаться посмелее. Жаловаться не побегут.

Профессор появился минут через пять уже без конверта и одетый в потертую пиджачную пару. По одежде видно было, что не чести его наука у буржуев — рукава обтрёпаны, на локтях — пузыри.

— Если хотите, мы можем говорить по-русски. Я в достаточной степени владею вашим языком.

С акцентом, но вполне сносно сказал профессор.

— Это как вам будет угодно, профессор.

Тот, спохватившись, приглашающее развел руки.

— Вы присаживайтесь...

Квартира была крошечной. У противоположной стены стоял маленький диван, да темнела еще одна дверь, то ли в другую комнату, то ли в чулан...

— Спасибо, герр Вохербрум, мы не надолго. Так что вы нам скажите? Или вам нужно время подумать?

— Я готов ехать туда, где нужен! — торжественно сказал немец.

— Ваш отъезд не может никого обеспокоить?

Он взмахнул рукой.

— Нет. Родственников у меня нет, а соседи и друзья привыкли к тому, что я много езжу по нашей бедной стране.

— Отлично. Вы идеальный спутник, — наконец улыбнулся Дёготь. — Осталось придумать, как вывести вас, такого идеального, из дома мимо любопытствующих...

— Надеюсь, что вы не планируете вынести меня отсюда, завернув в ковер? — с неким беспокойством спросил профессор, кося глазами на сверток.

— Была бы на то моя воля, — совершенно серьезным голосом ответил Дёготь, — я бы вас в карман положил и в кармане бы вынес...

— Ну? — заинтересовано повернулся к нему немец.

— Что «ну»? Желание есть, а вот возможности такой нет. И про ковер вы зря подумали — заметят... Там не дураки сидят.

— И что же делать? Вы ведь знаете, что нужно делать?

— А с чего вы решили, что мы знаем?

Профессор посмотрел на них недоуменно.

— Если бы вы не знали, то не пришли бы сегодня. Так что? Знаете?

Чекисты переглянулись. Не дурак, профессор.

— Для начала принесите, если не трудно, молоток и что-нибудь из вашей повседневной одежды...

— Зачем? — заинтересованно спросил хозяин, не двигаясь, впрочем, с места.

— Несите, несите. Устроим маскарад...

Профессор, похоже, не понял, какое отношение к маскараду имеет молоток, но подчинился.

Им повезло, что он оказался одной комплекции с Федосеем, и не пришлось придумывать чего-то нового.

На этом и строился план. Малюков, отойдя подальше в угол начал стаскивать с себя спецовку. Профессор застал полураздетого гостя из СССР, когда тот, прыгая на одной ноге, стаскивал с себя штаны.

— Раздевайтесь и вы, профессор.

— Зовите меня Ульрих Федорович, — позволил хозяин. — Объясните, зачем все это?

— Чтоб без помех выйти.

— Вам придется переодеться в мою одежду, — объяснил Федосей. Стоять большевику перед иностранцем в полуголом виде было холодно и неудобно. Он стеснительно пошевелил пальцами ног. — Вы и мой товарищ выйдете отсюда вместе.

— Наверняка те, кто сторожит меня, если они не плод вашего воображения, знают меня в лицо.

— Не плод. Можете не сомневаться и, разумеется, знают. Только они ничего не разглядят. Вы пойдете так, что от наблюдателей вас загородит второй ковер.

Дёготь, не принимая участия в разговоре, подхватил молоток и несколько раз ударил по стене. Грохот улетел в открытое окно и не вернулся. Тем, кто стерег профессора на улице, нужны были объяснения — что ж там так подзадержались посыльные? А они, оказывается, господину профессору ковер вешают!

Секунд десять профессор хмурил брови, наверное, прикидывая уместен ли в этих стенах такой маскарад, но по зрелому размышлению решил — уместен и сбросил с плеч пиджак...

Немец не стал скакать на одной ноге, надевая комбинезон, а сев на стул цивилизованно, по-европейски натянул обе штанины. Пока они переодевались, Деготь постукивал молотком по полу и пару раз прошел мимо окна, давая наблюдателям повод для размышления.

— Так, профессор...

Дёготь задумался, что-то посчитал в уме.

— Ульрих Федорович... — поправил немец гостя.

— Ульрих Федорович. Я выхожу первым. Ковер у меня на правом плече. На правом.

Он для убедительности похлопал себя по правому плечу.

— Через тридцать шагов я споткнусь и уроню свой край ковра. Вы до тридцати считать умеете?

Деготь хотел пошутить, разрядить обстановку, но профессор принял его слова за чистую монету.

— Разумеется.

— Хорошо, — не показал удивления чекист. — Будьте к этому готовы. В этом месте вы остановитесь и перекинете ковер на левое плечо и прежним порядком, я первый вы за мной, мы уйдем с площади. С ковром на левом плече. Если мы сделаем все, так как обговариваем, подмены никто не заметит.

— А ваш коллега? Как он?

— Не беспокойтесь, — сказал Федосей. — Я сумею уйти так, что меня никто не заметит... Дождусь ночи и уйду. Они ведь следят за вами и вряд ли подумают, что человек с вашей репутацией станет ночью бегать по крышам. Так ведь?

— Да, — с облегчением улыбнулся Ульрих Федорович, сообразив, что жертвовать жизнью и свободой ради него пока никто не собирается. — Этого от меня вряд ли ждут...

Деготь поправил на нем спецовку, смахнул несколько пылинок и вышел за дверь поднимать второй ковер...

Посмотреть со стороны — так ничего интересного. Ну, идут два работника фирмы «Мюр и Делиз», ну несут ковер. Уже не два, а один. Ну и что, событие это какое-нибудь из тех, о которых говорят «из ряда вон»? Да ничего подобного! Всего на всего картина эта означает, что один ковер живущему на вилле профессору не понравился...

Федосей вернулся в гостиницу под утро.

Профессорская репутация урона не потерпела. Не смотря на то, что дом обложили достаточно плотно, обошлось без беготни по крышам и без трупов. Все получилось проще, чем планировалось. В самом конце короткой летней ночи он выбрался через окно на задний двор, перелез на следующий участок и, побродив среди развешенного на просушку белья, выбрался на параллельную улицу. Если топтуны чего-то и ждали от профессора, то только не этого...

Конечно, это не было решением проблемы. Он обманул их, но надолго ли? Вряд ли у них в запасе было более суток. Скорее даже меньше, а ведь профессора предстояло еще вывезти из фатерлянда...

Входя в отель, он как раз и думал, как быть дальше.

Самым рациональным путем в сложившейся ситуации был путь в Берлин. Из столицы Веймарской республики еще с 1922 года регулярно летали в Москву Фоккеры F-III, постройки советско-германского общества «Дерулюфт». Несколько часов и они в Москве...

Федосей вздохнул... Близок локоть, а не укусишь. Кто бы не следил за профессором, они наверняка знали о письме и конечно же именно там их и станут искать в первую очередь.... Ладно.. Что-нибудь сообразится.

Заспанный портье невнятно то ли поздоровался, то ли пожелал покойной ночи и скрылся за барьером, досыпать, но чекист не дал ему погрузиться в прерванный сон.

— Скажите, друг мой, у вас есть железнодорожное расписание?

— Разумеется, господин.

Деликатно загораживая ладошкой зевок, портье потянулся, было к полке, где вперемешку стояли путеводители по городу, телефонная книга и история университета Георгии Августы, предназначенный для любопытствующих гостей, но Федосей остановил его.

— Не стоит. То, что меня интересует, вы наверняка знаете безо всяких книг. Когда уходит первый поезд на Берлин?

— В пять — двадцать.

— А следующий?

— В семь.

— Благодарю Вас...

Федосей оставил монетку на блюдечке и пошел к лестнице.

Никаким поездом они, разумеется, не поедут, но почему бы преследователям не поискать их там? А что искать их будут, теперь он в этом ни капли не сомневался.

Веймарская республика. Бремен.

Август 1928 года.

Уезжать из Геттингена им пришлось на грузовике, добытым Дёгтем по своим связям — у агента Коминтерна они казались безграничными. Безусловно, лучшим вариантом был бы легковой «даймлер», но у профессора оказался багаж... Не смотря на уверения Дёгтя, что в Советском Союзе ему предоставят все, что только душа пожелает, профессор все же остался непреклонен и настаивал на своем.

Пришлось все переигрывать и доставать грузовик.

Только все это произошло, пока Федосей прохлаждался на профессорской вилле.

Тихонько, не привлекая внимания, они загрузили деревянный ящик, размером мало отличавшийся от гроба и двинулись из города.

Деготь не из бравады, а по необходимости, проехал по Николаусбюргервег, мимо профессорского дома. Вчерашние наблюдатели присутствовали и, судя по ленивому спокойствию, еще не знали о том, что остались в дураках.

Советские шпионы переглянулись и хмыкнули. Приятно чувствовать себя более умным и хитрым, задающим темп в начавшейся игре самолюбий.

Соблюдая все правила движения, беглецы выехали из города и отправились в Бремен.

Увозить профессора в страну побеждающего социализма планировалось с буржуазным шиком — на дирижабле...

В Бремене, не смотря на внутренние ожидания, знакомая с детства сказка братьев Гримм так и не стала былью. В городе они не встретили ни одного бродячего музыканта, зато дирижаблей, о которых братья ни слова не написали, там отыскалось сразу три штуки. Исчезнув на четверть часа Дёготь вернулся с билетами на дирижабль «Кельн-Хельсинки».

Аппарат уже спускался, а на поле, совсем рядом, притянутый канатами к земле цеппелин «Кельн-Стокгольм» дверью-глоткой вбирал в себя пассажиров словно кит — планктон. На другом конце поля стояли самолеты, а тут, на причальных мачтах флюгерами крутились дирижабли других авиалиний. Все происходило без суеты и нервозности, по-немецки деловито и расчетливо.

Самым удачным было бы сразу же, прямо сейчас, оказаться на своем, Советском дирижабле, на кусочке своей территории, защищенными всей мощью Советского государства, но увы... Может быть скоро и придет то время, когда советские дирижабли с именами вождей Мирового пролетариата будут, на страх буржуям, бороздить небеса иных государств, внушая пролетариату надежду на скорое освобождение от гнёта помещиков и капиталистов, но пока это время ещё не наступило. Приходилось пользоваться тем, что имелось.

На поле их вывел служащий транспортной компании. Ветер, налетая порывами, трепал его волосы и он, оглядываясь, придерживал форменную фуражку.

Федосей шел последним, из-за спины что-то бормотавшего профессора разглядывая дирижабль.

Хоть и не впервой он все это наблюдал вблизи, все ж картина, конечно, впечатляла....

Он не стал сравнивать дирижабль с огромной рыбиной или облаком. Дирижабль, стоящий на земле, порождал совершенно иные ассоциации. Более всего творение фирмы «Парсеваль» напоминало огромную железнодорожную цистерну, поставленную на железнодорожный же вагон, но размером побольше.

От земли они оторвались через полчаса. Это время ушло на размещение новых пассажиров и багажа в недрах летающего вагона. Почти нечувствительно аппарат на отпущенных канатах поднялся вверх, с едва слышным стуком сработал замок-защелка, крепивший нос дирижабля к причальной мачте и аппарат устремился на северо-восток.

Ему предстояло пролететь над Германией с посадкой в Киле и оттуда, через море — к финнам.

Бремен постепенно уходил вниз и назад. В иллюминаторы уже заглядывал продутый ветром простор и пассажиры начал устраиваться на мягких диванах поудобнее, деликатно радуясь тому, что им придется наслаждаться этим недешевым комфортом несколько часов.

К новым спутникам Федосей начал приглядываться уже на земле. Конечно, вероятность того, что их выследили, была ничтожна и все-таки, все-таки, все-таки...

К счастью смотреть особенно было не на кого. Цены на билеты кусались, и позволить себе приятное путешествие могли очень не многие — два дельца, не смотря на августовское тепло облаченные в летние пальто и котелки, семейная пара, похоже молодожены, и лютеранский священник, черно-белый как шахматная доска перед полной победой черных. Все расположились так, чтоб не мешать друг другу, и первое время внимательно разглядывали диваны, шкафы и столики.

Потом каждый занялся своим делом — пастор достал молитвенник, молодожены, взявшись за руки, неотрывно смотрели друг на друга, забыв об окружающих, а дельцы достали бутылку и совершенно по-русски, то есть, не обращая внимания на окружающих, начали выпивать, подмигивая друг-другу. Чекист глазами показал на них Дегтю, но тот только плечами пожал. Году в тринадцатом это может быть и смотрелось бы подозрительно, но не сегодня. Мировая война испортила даже дисциплинированных немцев.

Если кто и вел себя тут подозрительно — так это сам профессор. Вместо того, чтоб прилипнуть к иллюминатору и восхищаться видом фатерлянда с высоты птичьего полета, он только глянул небрежно вниз и вернулся к расспросам.

Еще по пути в Бремен профессор расспрашивал их о жизни в СССР. Рефреном таких разговоров стали слова «Сложно, но...». Они говорили о развитии науки и образования в стране. О новых институтах, создающихся под идеи химиков и физиков Советской страны, о всеобщей тяге к обучению, о борьбе с неграмотностью... А потом все-таки удалось переключить его внимание на то, что происходило внизу.

Летя в воздухе гораздо интереснее смотреть не по сторонам, а на землю. Воздух вокруг пуст, хотя и прозрачен, а там, внизу, всегда что-то происходит. Там осталась жизнь, с которой пассажир никак не хочет терять связь. Он смотрит, выискивая с двух километровой высоты все, что может привлечь внимание — городки, отдельно стоящие дома, реки, железные дороги...

Поэтому самолет, заметили только тогда, когда он под ругань плотов, пробившую даже закрытые в салон двери, пронесся мимо дирижабля буквально в полусотне шагов. Пассажиры ничего не поняли. Они крутили головами, больше удивляясь не появлению самолета, а несдержанности пилотов. Молодая дама даже покраснела и демонстративно заткнула ушки.

За иллюминатором мелькнула красная ракета, показывая пилоту аэроплана, что тот заигрался. Летчик никак не прореагировал.

— Места ему мало? Ослеп он, что ли? — спокойно поинтересовался Деготь.

Не угадал....

Надежда на то, что летчик ослеп, пропала совершенно, когда тот вновь вышел на встречный курс.

— Разные есть лихачи в авиации, — медленно сказал Федосей, не отрывая глаз от самолета. Аэроплан можно было рассмотреть сквозь толщину стекла иллюминатора только боковым зрением, и от этого невозможно было оценить расстояние и сообразить, чем еще собрался их удивить пилот. — Есть дураки, которые удаль свою показывая, вокруг дирижабля вполне могут мертвую петлю прокрутить. Хватит ума...

Под днищем аэроплана серебристо блеснуло, словно кто-то приклеил там станиолевую фольгу от пачки американского шоколада. Блеснуло ярко, весело...

А на душе стало мерзко, как в детстве, когда доктор с умильной улыбкой предлагал выпить какую-нибудь гадость.

Малюкову приходилось слышать от товарищей — авиаторов рассказы о британских аэропланах, которые оснащались специально для борьбы с германскими цеппелинами особыми дисковыми пилами. Пролетев над баллоном, такой аэроплан проделывал дыру даже в цельнометаллических военных дирижаблях, а уж что говорить про полужесткую конструкцию пассажирского аппарата.

Именно из-за таких вот самолетов немцам пришлось дорабатывать свои цеппелины так, чтоб те могли подниматься до высоты почти шесть километров. Высота спасала — на счастье аэронавтов туда еще самолеты не долетали. Правда и бомбежки с такой высоты стали приносить меньше пользы...

— О Господи! — прошептал профессор, как и Федосей, прилипший носом к иллюминатору. — Матерь божья!

Он тоже заметил и сообразил.

Федосей коротко выругался и бросился в кабину.

Посторонним туда, разумеется, было нельзя и носа сунуть, но в этот момент пилоты на него не обратили внимания. С той стороны кабинного стекла жизнь оказалась гораздо интереснее. Прямо на них из глубины безмятежно-голубого неба наплывал атакующий триплан.

— Это какой-то дурак, — произнес кто-то из пилотов. — Чего он хочет?

Солнце сверкало, отражаясь от стеклянного щитка и от диска пилы.

— Безумец. Он попытается распороть оболочку...

— Признавайтесь мерзавцы, кого из вас хозяин застал сегодня в постели со своей женой? — попытался пошутить радист, но шутку никто не поддержал. Голос у маркони был испуганный и даже чуточку виноватый, словно именно ему и выпала сомнительная честь стать осквернителем супружеского ложа.

Самолет за лобовым стеклом увеличивался в размерах и ощутимо забирал вверх.

Сомнений в том, что собрался делать пилот триплана, не стало. Лезвие хищно переливалось под брюхом маневренной машины. Что произойдет в ближайшие двадцать-тридцать секунд, предсказал бы и человек с одной извилиной.

— Он нас убьет! — Заорал капитан не своим голосом. — Моторы на полный! Вниз! Вниз!!

Впрочем, шанс уцелеть у них существовал. До земли оставалось меньше километра и, к счастью для них дирижабли падали вниз не камнем, а чуть медленнее. Ненамного, но все-таки.

Федосей впрыгнул в салон, ощущая, что время летит быстрее самолета. Пассажиры так ничего и не поняли. Коммерсанты смотрели на него с недоумением поверх небольших металлических стаканчиков, брови патера ползли вверх, обозначая крайнюю степень недоумения... Семейная пара смотрела со спокойным удивлением. В их глазах читалось только осуждение проявленной пилотами несдержанности.

— Мы падаем, — спокойно сказал Федосей. — Честное слово. Держитесь...

Ему никто не поверил, но он не обратил на это внимания — вольному воля... Тем более, что все было, как было, только все же что-то было не так. Он взглядом пробежал по салону, чувствую какую-то несообразность. Профессор! Профессора не оказалось на месте!

Дёготь с глупым лицом держась за собственное плечо поднимался с пола. Один...

— Где?

Чекист показал рукой вниз, в багажный отсек.

Малюков сделал шаг, но больше ничего не успел. Дирижабль содрогнулся, словно ужаленный гадюкой бегемот. Пол ушел из-под ног и диваны, только что услаждавшие бока и седалища пассажиров сдвинулись с места.

Все покатилось кувырком. Пастор упал на бок и громко охнул, придавленный массивным креслом. Молодая пара, шатаясь из стороны в сторону, бросилась к нему на помощь, но тут все накренилось еще больше, зазвенело бьющееся стекло и, перепутавшись в огромный комок, люди, диванные подушки, маленькие столики, покатились к кабине пилотов.

Дирижабль мелко задрожал, и салон прошил высокий визг. Пила резала обшивку.

Заваливаясь на бок, аппарат нырнул к земле.

Федосей машинально поднял голову. Потолок оставался целым, только это уже ничего не значило. Если пострадала внешняя оболочка — всем конец. Газ — душа дирижабля — уходил, превращая летающую машину в набор железок и прорезиненной ткани. Через несколько секунд Федосей поднялся, держась за перевернутый диван. Этих секунд хватило, чтоб линия горизонта ощутимо поднялась. Она, словно гондола, погружались в воду, затапливала иллюминатор, хотя небо еще не отпустило их. В голубой части стекла, пассажиры видели все маневры атаковавшего их аэроплана. Словно тореро, подранивший быка, он отдалился и барражировал, словно присматривал место, куда нанесет решающий удар, тот, который окончательно превратит беззащитного соперника в наковальню или воздушный костер. Они и так летели вниз, но на взгляд пилота-убийцы слишком медленно.

Триплан вновь ринулся к дирижаблю. Теперь беду видели все.

Женщина взвизгнула, но её голос заглушил близкий механический рев. Это был новый звук. Могучий, словно пароходный гудок вой перекрыл все шумы, оставив их без ушей.

Дёготь открывал рот, но Федосей не понимал чего он хочет. Тогда тот ухватив товарища за плечо, пригнул его к иллюминатору. Федосей посмотрел вверх и оторопел.

Это походило на... Да ни на что это не походило! Ближе всего по эволюционной лестнице к этой конструкции стояло обычное яйцо, к трем четвертям которого прикреплены что-то вроде нескольких сплющенных труб, из которых било фиолетово-оранжевое пламя. Из яйца торчали чьи-то ноги в ботинках модного апельсинового цвета. Точнее не чьи-то, а определенно профессорские. Желая прибыть в СССР при полном параде он настоял на них, как не противились посланцы Сталина.

Ульрих Федорович сидел внутри аппарата, изрыгавшего шумное пламя, загораживая собой гибнущий дирижабль.

Щенок дворняги против бульдога. Котенок против тигра.

Странный аппарат, снижался чуть медленнее дирижабля, и от этого казалось, что ничего страшного не происходит, но земля приближалась неумолимо, как и аэроплан. Пассажиры ничего не могли поделать, но сидеть сложа руки не позволяли характеры. Зная, что ничего не найдет, Деготь зашарил по карманам. Так ничего и не найдя там тоскливо пробормотал:

— Хоть бы наган!

Шанс, что профессор попадет в летчика одной пулей из шести, был минимален. И хорошему стрелку понадобилась бы для этого удача, сбереженная за половину жизни, но все-таки какой-никакой шанс был. Дохлый-дохлый, но был, а вот нагана у профессора не было.

Но это никак не повлияло на то, что случилось. У Судьбы крепкая рука!

Все произошло у них на глазах.

Дождавшись момента, профессор бросился вперед, наперерез аэроплану.

Избегая столкновения, триплан взмыл вверх и перелетел через баллон, но достойный немец, не довольствуясь этим, развернувшись, бросился за ним. Теперь роли сменились. Щенок гнался за тигром. Отшвырнув кого-то плечом, Малюков бросился к иллюминаторам левого борта.

Федосей ахнул. Он лучше других представлял себе скорость аэроплана, но бескрылое яйцо моментально догнало триплан и, соизмерив свою скорость с атакующей машиной, зависло над её хвостом.

В потустороннюю жизнь Федосей не очень-то верил, но фиолетово-оранжевое пламя наверняка было родом из самых глубин ада. Оно только слегка коснулось фанеры и перкаля, как те вспыхнули. В секунду сбившись с рокового курса, аэроплан клюнул носом вниз и, разматывая нитку жирного черного дыма, кувыркнулся к земле. Профессор нырнул следом, но Федосей мог поклясться в том, что маневр этот был не вынужденным, а свободным. Маневр рыбы в воде или птицы в воздухе. Провожая падение самолета, его взгляд натолкнулся на близкую землю. Руки сами собой вцепились в обивку.

— Всем держаться!!!!

Теперь-то его послушались все. Твердь летела навстречу, прорастая деревьями и холмами. Мелькнул в иллюминаторе дым, потом там же мелькнула береговая черта и пенящиеся валы морской воды, бьющие в берег.

Моторы ревели, пытаясь удержать многотонную махину в воздухе, но только отсрочивали падение.

Женщина не в силах сдержать страх завизжала. Её голос резал шум, заставляя забывать об опасности и заткнуть уши, только бы не слышать его.

Визг прервался, когда дирижабль ударился о землю. Удар подбросил кабину вверх, а через мгновение её сотряс новый удар. Федосея, вцепившегося в диван, оторвало от мягкого плюша и стальных пружин и швырнуло о стену. Один из диванов явно был заодно с летчиком-убийцей. Обманчиво-мягким углом он въехал чекисту в солнечное сплетение, выбив из Малюкова дух и возможность двигаться. Несколько секунд он боролся с болью, с мычанием втягивая в себя воздух. Пытаясь разогнуться, чекист всем телом чувствовал дрожь рушащихся стен.

И вдруг все стихло.

После грохота ломающегося железа нарастающий шелест опадающей оболочки не казался громким.

Люди поднимались, не понимая живы или нет. Кабину сплющило, пол покрывал слой битого стекла и покореженной мебели.

Пастор вертел головой, соображая, на что это все похоже. На ад, или на чистилище... Мысли о рае разбитая кабина никак не вызывала.

Деготь пришел в себя первым. Они остались в живых, но самое страшное не кончилось. Самое страшное только спряталось... Достаточно одной искры и сомнений у пастора не останется. Все это превратится в огненный ад.

Придерживая одной рукой другую, агент Коминтерна скомандовал:

— Что вытаращились? Бегом! Бегом отсюда! Марш, марш!!!

Он забросил на плечо все еще хватавшего ртом воздух товарища и, подавая пример, побежал к выходу. Судьба пока была на их стороне. Дверь на их счастье не заклинило, а выбило наружу.

— Дыхание... — прохрипел с плеча товарищ. — Не дыши...

Деготь послушался, задержал дыхание и припустил в сторону ближнего холма.

Десять шагов, двадцать... Чекист позволил себе вдохнуть, хотя водорода в этом воздухе было куда больше, чем кислорода. Тридцать, пятьдесят... Чувствуя, что задыхается, он все-таки прибавил. Аппараты легче воздуха имели дурное свойство — взрываться после аварии, и наблюдать за этим было бы лучше издалека.

Кряхтя и качаясь, Дёготь забрался на вершину и только там остановился. Федосей сполз с плеча и так и не сумев разогнуться, оставаясь на корточках, восстанавливая дыхание. С перекошенным страдальческой гримасой лицом он смотрел то в небо, то на оседающий дирижабль.

Движение он заметил не в небе — из развалин, не прошло и пяти секунд, выскочили коммерсанты с саквояжами. Пилоты вытащили пастора и даму. Последним, таща чемодан, воздушный корабль покинул молодожен.

Вытянувшись короткой цепочкой, беглецы рванули в сторону леса.

Федосей сидя на корточках, смотрел на эту гонку, гадая, повезет ли попутчикам.

— Видишь его?

Отдышавшийся чекист, гадая, не их ли чемодан спасают, отозвался.

— Да вон они бегут...

Косо глянув на бегущих, Деготь раздраженно проворчал.

— Да черт с ними. Профессор где?

Федосей не успел ничего сказать. Впереди грохнуло. Волна жара сбила их с ног и прокатилась над головами.

Оседающие в себя развалины небесного левиафана подбросило выше деревьев. Сереющий вечерний воздух вокруг окрасился оранжевым и остатки гордого покорителя небес снова взмыли к облакам, но всего лишь для того, чтоб огненным дождем пролиться на лес.

Оранжевый шар раздулся, затмевая собой все, и в секунду словно бы потемнел. Вверх потянулись языки пламени. Огненные столбы протуберанцами жадно рванулись в разные стороны. Несколько деревьев вспыхнули, но это стало последним бедствием. Груда металла и прорезиненной ткани превратились в огромный костер, выбросивший в небо высокий черно-красный хвост дыма. Внутри него еще что-то взрывалось, но с первым ударом это уже было не сравнить. Уши, только что словно набитые ватой, вновь обрели возможность слышать, и к реву пожиравшего останки небесного гиганта пламени добавился ритмичный шум за спиной. С трудом отрывая себя от грандиозного зрелища гибнущего дирижабля, Федосей посмотрел назад.

Холм, за которым они укрылись, оказался дюной. В сотне шагов позади советских шпионов жило своей жизнью Балтийское море. А там...

Прямо по воде, нелепый в своем костюме, галстуке и апельсиновых ботинках из моря выходил профессор. Он оглядывался, словно его кто-то преследовал, а может быть, просто запоминал место.

— Живой! — Обрадовался Федосей и тронул рукой товарища. — Смотри — живой!

Профессор шел прямо. Набегавшие сзади волны били его по икрам, но он, не сбиваясь с курса, шел к людям. Не шатаясь и не торопясь. Федосей хотел, было, его окликнуть, поторопить, но остановился. Профессор был прав. Все самые важные дела они уже сделали — спаслись. Куда теперь торопиться?

Не говоря ни слова, герр Вохербрум прошел мимо них (они только разошлись, не решаясь предложить помощь) и выбрав место, где вода не достигала песка, уселся там, с отвращением глядя на мокрые брюки.

— Вы не ранены, Ульрих Федорович? — осторожно спросил Деготь, не представляя, что могло произойти с профессором в воздухе.

— Я? Нет... — тот тряхнул головой. — Но как же я расстроен!

Немец принялся сдирать с себя мокрую одежду, поглядывая на жирный дымный хвост в небе над дюнами. Он пытался делать это спокойно, но чувства переполняли его и в сердцах, не сдержавшись, хлестнул пиджаком по песку.

— Да как они только посмели! Мирное время! Гражданский аппарат!

Чекистов это тоже удивляло, но не так сильно.

Вряд ли это было случайностью — встреча дирижабля и самолета-убийцы дирижаблей могла быть закономерной (тут профессор абсолютно прав) в военном небе, где-нибудь над пригородами Лондона, но не через десять же лет после окончания войны и не тут, на краю Германии?

Конечно, людям свойственно преувеличивать собственную значимость, но вряд ли кто-то из пассажиров мог представлять для кого-то такую ценность, чтоб ради него устроить нападение на дирижабль. Не ради же, семейной пары, парочки пьяниц или пастора кто-то решился на рискованную воздушную акробатику?

Во всяком случае Ватикан вряд ли пошел бы на это, даже если б патер метил в новые Лютеры ... Из-за них самих? Смешно...

Ответ мог быть только один: кому-то очень не хотелось, чтоб профессор добрался до СССР. А вот почему? Из-за чего?

— Кстати, что это было?

— «Это» — это что?

— Ну, то, на чем вы так ловко летали...

Профессор вздохнул.

— Это, молодые люди, называется ранцевый реактивный двигатель. Собственное изобретение. Жаль утонуло....

Он с сожалением посмотрел на море.

— Ну да я полагаю, что лучше потерять изобретение, а не жизнь... Вы согласны?

— Натюрлих, профессор.

Вокруг немца натекла лужа, и он начал постукивать зубами.

Август, конечно летний месяц, но Балтийское море это все-таки Балтийское море, а никак не Черное. Не говоря ни слова, Дёготь стал стаскивать с профессора мокрую одежду. Тот почти не сопротивлялся, когда Федосей набросил ему на плечи свой пиджак и принялся выжимать мокрые брюки. Ульрих Федорович пытался встать и пойти на розыски чемоданов, но Федосей остановил его.

— Боюсь, наш багаж не уцелел. Придется вам пока обойтись тем, что мы имеем.

— Вы думаете, что все так плохо? — проклацал зубами немец. Прыгая с ноги на ногу, он пытался согреться.

— Почему плохо? Напротив, все отлично!

Штанины перекрутились, из них потекла мутная балтийская вода. Озабоченно глядя на занавесивший половину неба дым, Дёготь заметил.

— Мы живы — и это хорошо. Видимо, профессор, вы недооценили свою голову. Те, кто послал за нами сбитый вами самолет, оценили её гораздо выше.

— Вы так считаете?

— Разумеется. Я просто не вижу другого разумного объяснения.

Он встряхнул выжатыми брюками.

— Кто-то очень не хочет, чтоб вы попали туда, куда хотите. Причем настолько «очень», что не пожалел ни техники, ни людей.

— Я даже не знаю, что вам сказать, — подумав, нерешительно сказал профессор. — Все-таки мне, простите, в это не очень верится.

Профессорский пиджак хрустнул и выпустил из себя еще одну лужу.

— А вы обретайте веру постепенно. Сперва поверьте, что за домом все-таки велось наблюдение.

Профессор удрученно кивнул.

— Видимо в этом вопросе вы были правы...

— Видимо да, — согласился Дёготь. — Если хотите знать, то у меня есть только два объяснения случившемуся...

Это заинтересовало даже Малюкова, у которого нашлось только одно объяснение происходящему.

— Ну?

— Либо за нас взялась какая-нибудь серьезная спецслужба, вроде французской или британской, либо..

Дёготь серьезно посмотрел то на одного, то на другого. Малюков кивнул.

— ...либо у меня мания преследования.

Мнение свое Федосей оставил при себе. Резон в словах товарища имелся. Найти их могли бы только хорошие профессионалы. Германским спецслужбам это было бы, конечно, легче, но им не было никакой нужды проводить такие сложные комбинации — с аэропланами и дирижаблями. Те могли арестовать их в любой момент. Значит, все-таки гости... Но почему? Откуда они вообще узнали про профессора? Та же мысль пришла в голову и Дёгтю.

— Профессор, прошу вас, припомните, кто еще знал о вашем желании поехать в СССР?

— Никто. Я не распространялся о своих планах.

Чекисты переглянулись и пожали плечами. Чудес на свете не бывало. Объяснение должно найтись.

— Может быть в частных разговорах...

— Нет.

Федосей взмахнул полувыжатым пиджаком, разбросав вокруг песок и брызги.

— Значит письмо.... Откуда-то ведь они узнали о вашем желании....

В голове у Дёгтя замаячило объяснение. Оно было настолько очевидно, что других просто не требовалось, но уж больно верить в него не хотелось. Оно означало, что все теперь станет с ног на голову...

Все прояснить мог, конечно, только сам герр Вохербрум. Уже догадываясь, что услышит Дёготь, все-таки спросил:

— Скажите, профессор, а как вы обратились в Советское посольство?

— Я не обращался в Советское посольство.

Немец поднялся, отряхивая колени от песка, и требовательно протянул руку за брюками.

— Во все времена чиновники везде одинаковы. Я написал прямо господину Сталину в Кремль.

Федосей переводил взгляд с одного на другого. Он уже все понял.

— И отправил его почтой...

Федосею, хоть он и ждал чего-то такого, показалось, что ослышался.

— Простой почтой?

— Разумеется. Германская почта весьма аккуратна...

Чекисты переглянулись. Крестьянская простота бывает, полна хитрости, а вот простота ученого человека бесхитростна, но как выяснилось, не менее сокрушительна.

— И что же, если не секрет, вы написали товарищу Сталину?

Деготь спросил вообщем-то просто так, но с большой дозой иронии.

Правда ирония относилась исключительно к выбранному профессором способу донести до Вождя мирового пролетариата свои мысли. Если уж сам товарищ Сталин заинтересовался письмом из Германии, то видимо было там что-то полезное для Страны Советов или Мировой Революции.

Посланное обычной почтой, послание прошло всю Германию, всю белопанскую Польшу, до сих пор скрипящую зубами в сторону своего великого восточного соседа, прошло через руки десятков людей, каждый из которых мог лишь любопытства ради вскрыть конверт, на котором большими буквами написано «СССР, Кремль, Сталину» и посмотреть чего хочет от вождя мирового пролетариата всех стран рядовой немецкий обыватель.

С тем же уважением к конспирации и конфиденциальности можно было бы напечатать его в любой газете.

Для профессора это ничего не значило, а вот для чекистов значило много. Они посмотрели друг на друга, и Федосей досадливо сплюнул.

— Да, уж...Хорошо, что просто открытку не послал.

— А ты думаешь, что-нибудь изменилось бы?

Деготь развел руками, мол, ничего не поделаешь. Впрочем, почему ничего? Кое-что они как раз могли сделать. Только это были мысли следующей минуты.

— Так что же товарищ Сталин узнал от вас?

— Я предлагал Советской России свои услуги в построении такого вот аппарата.

Он кивнул на море, в котором теперь и покоилось его изобретение.

— Только, конечно, побольше размером... Для выхода за атмосферу Земли.

Веймарская республика. Геттинген.

Август 1928 года.

Два человека сидели спиной друг к другу и пили пиво.

Их движения ничем не отличались от движений трех десятков мужчин поднимающих и опускающих кружки. Для постороннего взгляда их ничего не связывало, однако это ощущение было иллюзией. Сидевшие спина к спине мужчины негромко разговаривали.

— Где они сейчас?

— Где-то в Германии. Точнее сказать сложно.

— А наблюдатели? Где были наши люди?

— Они были на местах, но ничего не видели. Он никуда не выходил.

— Так может быть он и сейчас у себя? Спит, например?

— Он не открыл почтальону, чего с ним никогда не бывало. Он не открыл шуцману, когда мы через наших людей в полиции направили того к нему. А днем мы смогли проникнуть внутрь.

— И?

— Ничего, — раздраженно повторил второй. — Ничего!

— Вы слишком долго раскачивались.. Надо было.

— Вы сами просили, — прошипел раздраженно второй, — чтоб мы соблюдали осторожность!

Первый не ответил.

— Это не может быть внезапным помешательством? — спросил он, наконец, после долгого молчания.

— Маловероятно. Наблюдатели не выявили симптомов. Скорее всего, это те двое...

— Какие это «те двое»?

— Те, кто принес ему ковры...

САСШ. Вашингтон.

Август 1928 года.

Запах цветов, что лился в окна Овального кабинета, сменил запах бензиновой гари и Калвин Куллидж, Президент САСШ, мельком подумав, что жаль, что в демократической стране Президент не может запретить ездить мимо своей резиденции этим бензиновым монстрам, не отрывая телефонной трубки от уха, взмахнул рукой, отдавая команду секретарю. Сообразительный молодой человек бросился закрывать створки, стараясь при этом не упустить ни слова из возможно исторической беседы. Разговор шел не простой — судьбоносный. Несколько секунд Куллидж кивал невидимому собеседнику, словно соглашаясь, но все же возразил.

— К сожалению, господин премьер-министр я не разделяю вашего оптимизма. Конечно наши инициативы в Локарно и Париже, я имею в виду нашего государственного секретаря Келлога и президента Аристида Бриана, возможно повлияют на политику Европейских государств, но Россия....

На другом конце провода его слушал Стивен Болдуин, премьер Великобритании. Он живо откликнулся на слова, долетевшие из другого полушария.

— Я бы, господин Куллидж, не рассчитывал даже на это. Россия само собой останется в стороне. Неуклюжие попытки господина Литвинова организовать разоружение и всеобщий мир прямо сейчас смешны... Но и Франция... Нет. Я не очень доверяю Бриану. Красноречие Литвинова может оказать на него влияние..

— У французов свои интересы... — согласился Президент.

— Кстати, два дня назад я говорил с Аристидом.

— И что?

— Он меня успокоил. Сказал, что я могу быть совершенно уверен в том, что войны в ближайшее время не будет. По его мнению, большевики на нас не нападут — они сейчас слишком слабы.

— А Коминтерн?

— Я попытался обратить его внимание на его собственных левых, и на Коминтерн, но он достаточно невежливо перебил меня, и мне пришлось выслушивать его монолог о Европейской политике и роли Германо-Французского сотрудничества в деле сохранения Европейского мира....

Американец вздохнул с легким осуждением, как осуждают непутевого, но все-таки близкого человека.

— Его можно понять... Не забывайте, что у Бриана на шее сидят тысячи мелких вкладчиков в русские ценные бумаги. Эти пойдут на все, если почувствуют хоть малейшую возможность вернуть свои деньги. Им нужно дружить с Россией.

— У них короткая память. Они забыли, что большевики отказались платить по царским долгам? Конечно у французов свои интересы, но нельзя же не замечать очевидного.

— У него свои критерии очевидности.

— Возможно, но нельзя не видеть тенденции. Год назад Россия была слабее, чем сегодня, но она и тогда заявляла о Мировой революции. Через год она станет еще сильнее, чем сейчас... Вы знаете, что они работают над новыми вооружениями?

Президент нейтрально ответил.

— Вопрос времени — это вопрос крайней серьёзный. Красный муравейник никак не может успокоиться.

Премьер задержался на мгновение, словно решал говорить — не говорить... Решился. Машинально понизив голос, британец сказал.

— Между прочим наша разведка добыла очень интересный документ. Это письмо одного немецкого ученого. Интересно и само послание и, главное, адресат.

Президент молчал, ожидая продолжения.

— Оно адресовано Сталину.

Куллидж кивнул. Секретарь, поняв жест по-своему, кинулся открывать окна.

— А при чем тут немец?

— Он предлагает русским аппарат, который может подняться выше атмосферы Земли, в космос.

По голосу премьера президент понял, что это отчего-то для него очень важно. Несколько секунд он молчал, ожидая продолжения.

— Учитывая нашу информированность об последних разработках вооружений большевиками, мне становится как-то не по себе....Комбинация того, что у них уже есть, по нашим сведениям, и того, что предлагает немец, может ввести большевиков в соблазн перекроить карту мира....

«А что у них есть?» — хотел спросить Президент, но вовремя остановился.

— В таком случае нам лучше обменяться письмами. Вопрос уж больно деликатен...

— Согласен, — отозвался британец, уже пожалевший об откровенности. — Я попрошу экспертов составить меморандум по этому вопросу и дипломатической почтой переправлю его вам... Прощайте, господин Президент.

— Всего доброго, господи Премьер Министр!

Президент осторожно положил трубку на рычаг. Разговор направил его мысли в иное русло. Что же такое изобрели коммунисты, что повергает в трепет Премьер министра Великобритании? После изобретений Большой Войны что может устрашить неглупого и расчетливого политика?

Куллидж прошелся мимо стола, полами пиджака задевая спинки стульев. Секретарь молчал, чувствуя, что Президент взволнован. Когда тот повернулся к нему, нейтрально спросил, кивнув на телефон.

— Европейские сложности?

— Пока не знаю...

Президент САСШ повернулся к окну.

— Даже жаль, что я решил не баллотироваться на следующий срок... Это можно было бы отлично использовать в предвыборной компании... Кстати! Затребуйте у военных информацию по России и нашим новым видам вооружений.

СССР. Сталинград.

Август 1928 года.

Полигон радиотехнического института лежал в тридцати километрах западнее города. На поле, когда-то кормившем арбузами весь Царицын, теперь стояли бараки из досок и рифленого железа. Чуть в стороне, словно и не были с простецкими сараями заодно, из широких бетонных постаментов в небо росли несколько вышек. Ажурно изогнутое железо, поднявшись из земли, наклонялось над ней, словно каждая фигуристая железяка старалась рассмотреть что-то под слоем жирного волжского чернозема.

Их ставили, когда профессор Никольский ездил в Саратов, и, когда он в первый раз увидел их, сразу подумал о пруде и склонившимися над водой ивами.

Пруда, правда, тут не было. Вместо него прямо под башнями на разбросанных то тут, то там бетонных столбиках стояли ящики с оборудованием. Соединяя их в одно целое, меж ними прямо по земле тянулись толстые бронированные кабели, дававшие профессорскому изобретению силу сдвигать с места горы.

А ведь год назад ничего этого не было...

Но год прошел... За это время много чего произошло. Профессор прищурился, отдвинулся в сторону.

Сквозь полузановешенное ситцем окошко в комнату лился ослепительный поток солнечного света. Отклоняясь от него сидевшие вокруг стола откинулись к стенам, и весь свет обрушивался на сидевшего во главе стола начальника особого отдела института, человека в гимнастерке с двумя орденами Боевого Красного Знамени на груди. Хмуря брови, он говорил:

— Сегодня, товарищи, у нас не простой день.

Костяшки пальцев ударили по столу, на котором лежала простая географическая карта с кругами обоих полушарий. Еще две недели назад вместо неё на этом же самом месте лежала карта азиатской части России — на ней отмечались точки проведения экспериментов, но теперь экспериментальной площадкой становился весь мир.

— Хочу сообщить вам, что на самом высоком уровне принято решение о проведении ключевого эксперимента. Нам поручено провести первое полномасштабное испытание установки профессора Никольского.

Он выделил голосом слово «полномасштабное» и постучал ладонью по полушариям, чтоб даже те, кто еще ничего не понял, сообразили, наконец, что означает смена карты на столе.

— Товарищ профессор, вы готовы?

Никольский кивнул.

— Разумеется. График подготовки не нарушается. Через три дня у технических служб все будет готово. По большому счету осталось только обозначить координаты площадки.

— Место уже выбрано.

Особист машинально коснулся нагрудного кармана гимнастерки.

— Поскольку эксперимент предполагает использование полной мощность установки профессора Никольского....

Сотрудники, что сидели напортив, начали переглядываться. Кто-то в задних рядах в едва сдерживаемом восторге начал лупить товарищей по спинам. Полная мощность! Это же уму не постижимо!

— Тихо товарищи! Тихо! Радоваться после будем! Довожу до вашего сведения, что объект точечного воздействия находится на территории Северо-Американских Соединенных Штатов... Для того, чтоб избежать жертв среди рабочих и крестьян эксперимент решено проводить в безлюдной местности в районе озера Окичоби...

Он кивнул в сторону карты.

— Кто хочет, потом подойдет. Покажу в порядке ликвидации географической неграмотности... А теперь главный вопрос к вам, профессор...

Начальник особого отдела института оперся на стол и спросил:

— В 20-00 я буду докладывать Москве о положении дел. Мне хотелось бы более-менее точно знать, когда мы можем ждать...

Он замялся, подбирая обтекаемое выражение для того, что он ждал от профессорской установки. Искусственное землетрясение, которое она вызывала, нужно было как-то обозвать. Не из секретности — все тут были свои и точно знали, чем занимаются, а приличия ради.

— Когда мы можем ждать проявления эффекта от действия установки. Как вы считаете, профессор?

Глядя в окно, словно там могло появиться что-то новое, профессор ответил.

— К сожалению, наше воздействие, как вы все знаете, не мгновенно. Мгновенное воздействие, увы, сейчас пока еще невозможно... Придется ждать эффекта несколько дней.

— Нам это известно, профессор. Хотелось бы узнать сколько? Сколько дней?

— Это как раз и покажет испытание, — не смутившись, ответил профессор. — Это ведь не соседняя губерния. Это другое полушарие... Думаю, что воздействие может проявиться не ране чем через..

Он прищурил один глаз, что-то подсчитывая в уме.

— ...через десять — двенадцать дней... Может быть и позже. А может быть и раньше...

— Мне так и доложить? — сдерживая раздражение, переспросил особист. — Дней десять — двенадцать, может быть немножко больше или меньше?

— Да вы не сердитесь, Константин Георгиевич, — добродушно усмехнулся ученый. — Дело — то небывалое... Господь Бог, может быть, и сказал бы вам все, что вы хотите, а я...

Он развел руками.

— Как и вы, я пока ничего не знаю... Земляная толща вещь малоисследованная...

Великобритания. Лондон.

Август 1928 года.

Ветер с Темзы легко шевелил портьеры кабинета канцлера казначейства, иногда долетая до массивного стола, перевидавшего на своем веку множество сановников и переживших множество политических кризисов.

Будь ветер любопытен, он прислушался бы к разговору, но что ему до людских страстей? Играть портьерами куда как интереснее...

Людей в кабинете было двое. Один — массивный, кряжистый, весь под стать столу, тряс рукой перед лицом второго — сухощавого, седого джентльмена. На лице последнего все яснее проявлялось удивление поведением собеседника, но чисто английская сдержанность не давал ему возможности отреагировать иначе, чем поднятием бровей.

— Не говорите глупостей, сэр. Один сумасшедший ученый не может стать угрозой Великобритании.

Сэр Уинстон Черчилль, Канцлер казначейства смотрел на руководителя MИ-6 словно на помешенного.

— Армия и флот позволят нам защитить страну от любых посягательств большевиков! Слава Богу, который любит Англию, у нас есть все, что необходимо!

— Никто тут не говорит о нашей слабости, сэр.... — нерешительно возразил ему собеседник, но сэр Уинстон его не услышал.

— Англия вечна, сэр! — грохотал он. — Прошу не забывать этого! Это мы приходим и уходим, а Англия остается и будет стоять во веки веков!

Его собеседник чувствовал, что еще немного и Канцлер начнет цитировать Писание и стучать кулаком по столу. Темперамент лорда Мальборо был общеизвестен, но и сам шеф МИ-6 не был его лишен. Уловив момент, он, наклонившись вперед, подчеркнуто негромко отчеканил.

— Она вечна именно оттого, что мы внимательно смотрим по сторонам и замечаем то, что может угрожать нашей Родине!

Он выиграл темп, и пока Черчилль пыхтел, восстанавливая дыхание, продолжил.

— Этот человек опасен. Не сам, конечно, а своими идеями, которые собирается довести до большевиков. Я не знаю, сколько истины в его измышлениях, но знаю упрямство красных. Если там что-то есть, они обязательно доведут дело до разрушительного конца, и я с трудом смогу представить последствия этого.

Он покачал головой.

— Именно поэтому я ориентировал нашу разведывательную сеть в Германии на крайние меры. Если его не удастся захватить...

— Крайние меры? — повторил сэр Уинстон, понизив голос.

— Самые крайние, — кивнул его визави.

— А вы представляете, что будет, если об этом узнают газетные писаки?

Сухощавый джентльмен чуть улыбнулся.

— В этом случае мы применим эти самые крайние меры к ним... Поверьте моему чутью, сэр, дело того стоит...

СССР. Сталинград.

Август 1928 года.

Рубильник щелкнул, замыкая контакты реле и открывая путь потоку электрической силы. Константину Георгиевичу показалось, что кабели, накачивающие установку невиданной электрической мощью, стали еще толще. Мачты засветились от избытка энергии и через мгновение их оплели сиреневые молнии электрических разрядов. Как змеи они переползали по ажуру железных кружев, иногда срываясь в воздух и превращаясь в терпкий запах озона.

Железо словно раскалилось. Молнии вспыхивали и гасли, но вспышки с каждой секундой становились всё сильнее, все ослепительней. Гром превратился в непрерывный рев, от которого уже не спасали ни наушники, ни открытые настежь рты.

Спустя минуту, на месте установки образовалось огненное кольцо и.... Все пропало. После яростного, яркого света на степь упала темнота. Кто-то рядом облегченно вздохнул, стягивая темные очки.

— Получилось?

Ответа ждали от руководителя. Голос профессора остался спокоен. Покручивая очки на пальце, он отозвался.

— Посмотрим... Мы что могли сделали... Если Земля не подведет...

Дважды орденоносец за его спиной вздохнул с присвистом.

Ученые сделали свое дело. Оставалось ждать, когда укрощенная гением человека подземная стихия нанесет удар там, где это понадобилось советским людям.

Балтийское море. Пароход «Калевала».

Сентябрь 1928.

Пароход оказался старой посудиной, место которой было на вечном приколе в каком-нибудь темном уголке забытого цивилизованными нациями порта. Причем не в качестве ресторана, а в лучшем случае в виде плавучего угольного бункеровщика. Неудобно было, конечно вести профессора в СССР на этом, но ничего другого подходящего в порту не оказалось.

Чекисты осторожничали. После приключений в небе над Германией приходилось ждать всяких неприятностей и на море, которое никому не принадлежало и со времен фараонов оставалось местом, открытым для любого произвола....

Рискнувших плыть на этом морском чуде к президенту Маннергейму оказалось не много, и на троих беглецы получили четырехместную каюту.

Дёготь быстренько обежал корабль, пытаясь понять, каких неприятностей можно ожидать от старого корыта с норвежским экипажем. Вернувшись сообщил — корабль грузопассажирский, везет лес и еще что-то железное в ящиках на палубе...

Не дразня судьбу, путешественники заперлись и до отхода безвылазно просидели прислушиваясь к перекличке гудков в порту. Билеты, конечно, были куплены по поддельным документам с соблюдением всех предосторожностей, но каковы возможности тех, кто их выслеживал, они не знали.

Федосей посматривал на часы, считая минуты. Дёготь постукивал тростью, а профессор теребил новую бороду. Все немного успокоились, когда пароход дал гудок и мимо них поплыли строения порта. Запахи гниющих водорослей и краски сменил запах соленой свежести.

Истосковавшийся в четырех стенах профессор представил, как волны набегают на корабль непрерывной чередой, а ветер подхватывает соленые брызги и бросает их в лица пассажиров, расположившихся в удобных шезлонгах на палубе, и вздохнул. Новые его товарищи деликатно, но твердо настояли на том, чтоб он не покидал каюты и не отклеивал бороды до тех пор, пока посудина не придет в Финляндию. Это должно было произойти рано утром. Глубоко в душе он сердился на это ограничение его свободы, но все же понимал, что русские в чем-то правы. Если кто-то не пожелал новенького дирижабля, отчего кому-то жалеть эту ржавую посудину?

С этими мыслями он и заснул, пожелав новым друзьям спокойной ночи.

Но спокойной ночи не получилось.

Их сон смел глухой взрыв, от которого махина корабля вздрогнула.

В свете оплетенного металлической сеткой ночника беглецы переглянулись, ожидая, что кто-нибудь объяснит, что случилось. Молчание длилось не более двух секунд. За это время свет мигнул, плавно погас, но вновь разгорелся, правде теперь ощутимо слабее. Федосей сбросил одеяло и начал быстро одеваться.

— Айсберг? — тихо спросил профессор, натягивая одеяло до подбородка.

Натягивая брюки, Федосей, стараясь казаться спокойным, отозвался.

— Зря вы, Ульрих Федорович, сразу думаете про хорошее... Рановато для айсбергов, да и широты не те.

Он рывком поднялся, вставляя руки в рукава рубахи.

— Морская мина с той войны, — предположил Деготь, шнуруя ботинки. — Или бомба с часовым механизмом... Черт! Были там, в буфете, когда я билеты покупал, две рожи...

— Вообщем ничего хорошего... — остановил его речитатив Малюков. — Я бы на вашем месте, профессор, на всякий случай тоже оделся бы. Мало ли что...

Немец начал подниматься, но тут пароход качнуло, словно в скулу ему ударила волна, и профессора отбросило к стене. Крен стал настолько заметен, что сверху посыпались вещи.

— Наверх, — скомандовал Деготь. — Выходите на палубу, на левый борт.

Он выскочил в коридор. В распахнутую дверь влетели крики немногочисленных пассажиров и без объяснений понявших, что дело плохо.

По темной накренившейся палубе, едва освещенной ущербной луной, метались люди, кто-то командовал, скрипело железо, звенело бьющееся стекло. В воздухе висели проклятья и детский плач. С тонким звуком певуче рвались тросы и вниз соскальзывали груды тюков, уложенных на палубе. Не выдерживая удара, ограждение из тонких металлических прутьев гнулось и рвалось. Огромные ящики, недавно принайтованные к палубе, двигались и съезжали в непроглядную глубину моря.

На их счастье оно оставалось спокойным. Если б не это у них не было бы шансов...

Жестяной голос капитана на мгновение перекрыл гомон.

— В лодки, в лодки, в лодки. Пассажиры проходят....

Из темноты появился Дёготь.

— В лодку! — заорал он куда громче капитана. — В лодку! Быстро!

Палуба накренилась, пенистая волна набежала до щегольских профессорских ботинок. Ульрих Федорович остановился, беспомощно глядя на абсолютно черный горизонт. Водная гладь простиралась во все стороны, не суля ни спасения, ни надежды.

— Хватай его!

Федосей аккуратно подхватил опешившего от происходящего немца и опустил его в руки товарища.

Зная, чем кончаются кораблекрушения, они отплыли от гибнущего корабля на полкилометра и остановились. Сквозь опустившийся туман, умирающий корабль казался зыбким контуром.

— Нас спасут? — осторожно спросил профессор. Он зябко кутался в пиджак, глядя на лодки, спешащие отплыть подальше от тонущего судна. Полуотклеившуюся в суматохе профессорскую бородку трепал ветер.

— Обязательно, — бодро отозвался Деготь, отрывая её и бросая в море — Главное — кто?

— Не понимаю вас, — поежился от ночной прохлады Ульрих Федорович. — Разве это принципиально?

— А что тут не понятного? — объяснил Федосей. Он аккуратно, стараясь не плеснуть водой, работал веслами. — Могу поспорить, что в первых рядах спасателей приплывут те, кто и отправил корабль на дно.

Деготь согласно оскалился. Профессор его радости не разделял и улыбнулся только из вежливости.

— Теперь-то вы верите, что все наши предосторожности были не напрасны?

В темноте профессора почти не было видно. Он довольно долго молчал и его смех стал неожиданностью.

— Как раз сейчас я вижу, что все наши предосторожности оказались тщетными...

САСШ. Озеро Окичоби.

Сентябрь 1928 года.

Те, кто выбрал для строительства испытательного полигона берег озера, наверное рассчитывали, что ракеты, стартовав с поля за поселком, станут приводняться в него — это удобно. Хотя можно предположить, что вырванные из больших городов ученые и техники просто хотели устроиться в этом диком месте с максимальным комфортом и решили, что чем ближе будет пляж, тем лучше. Но что бы они не думали, они никак не рассчитывали, что вода сама придет к ним незваным гостем.

Теперь эта ошибка давала о себе знать кусками арматуры и искореженными листами гофрированного железа, залитых метровым слоем каменеющего ила.

Куски металлических прутьев, несколько дней назад составлявших трехсотметровую разгонную эстакаду, переплелись между собой и теперь выглядывали из метрового слоя глины, словно какие-то железные камыши. Добавляя картине разрушений нереальную пасторальность, кое-где в пересыхающих лужах еще плескалась рыба, которой тут было совсем не место.

От испытательного центра остались руины.

Выброшенные из глубин земли камни лежали вперемешку с кусками ракет, так и не поднявшихся в небо, выбитыми окнами сборных домов, осколками стекла. Черно-белые, расписанные квадратами, для заметности куски корпусов соседствовали с разорванными чудовищными взрывами кислородными и ацетиленовыми баллонами...

Повезло им в одном — человеческих жертв практически не было. Собаки, охранявшие территорию исследовательского центра, за день до катастрофы словно взбесились — выли, рвались с поводков. Канарейки в клетках разбивались о прутья, пытаясь выбраться на волю, змеи ядовитой волной выплеснулись из озера и уползли в пустыню....

Вслед им глядели рыбы, которым идти было некуда и которым суждено было остаться там, где их и застигла смерть...

Это были знаки понятные Джебидайе Раменсу, начальнику охраны полигона. Ему приходилось сталкиваться с подобным, когда он в юности работал на шахтах, и его предчувствие сберегло жизнь многим.

Простые люди радовались, но руководство испытательного центра испытывало совсем иные эмоции. Ракетно-космическая программа исследований САСШ оказалась отброшенной назад на несколько лет.

Балтийское море. Спасательная шлюпка парохода «Калевала».

Сентябрь 1928.

Иногда на горизонте мелькали силуэты кораблей, но терпящие бедствие не обращали на них внимания. Деготь, вчерашней ночью воспользовавшийся суматохой на тонущем корабле и сумевший дать радиограмму в Москву, твердо обещал, что за ними прилетят. Прилетят, а не приплывут, поэтому наравне с молчаливо переживавшим профессором, Федосей терпеливо ждал подмоги с неба.

За ночь они отплыли километров на десять от места катастрофы и теперь, в шесть глаз оглядывали ту половину неба, что накрывала собой Финляндию и СССР. В десятом часу Малюков что-то усмотрел в глубокой синеве. Несколько минут он вглядывался, а потом с уверенностью сказал.

— Вон они! Четыре самолета!

С юга, со стороны Родины, темным крестом на фоне голубого неба к ним приближался маленький самолетик. Следом за ним медленно плыли еще три крестика, но Федосей знал цену обманчивой плавности такого движения. Там, наверху, ревели моторы, выл в расчалках ветер, бешено вращающийся пропеллер ввинчивался в воздух.

Малюков запустил в небо огненный шар сигнальной ракеты.

— Должен быть один, — нерешительно сказал Дёготь, прикрывая глаза согнутой козырьком ладонью. — Откуда там еще трое?

Ответ пришел сам собой.

Обгоняя аэропланы до поверхности моря донесся добрый треск, словно кто-то провел невидимой палкой по невидимому забору. Треск был едва слышным, но что он означает, Федосей сообразил мгновенно.

— Стреляют! Вот черт! — выругался чекист. Стоя в лодке, он чуть покачивался, глядя на воздушное сражение. Надо отдать должное — враги у них оказались что надо! Они подумали не только о бомбе в трюме корабля. Они подумали и о том, что возможно кто-то и уцелеет.

В небе трое охотились на одного.

Несколько минут самолеты вертелись в воздухе, поливая друг друга свинцом и Федосей поймал себя на том, что помогая своим, повторяет движения невидимого летчика.

Только это не помогло.

После слетевшего с неба длинного пулеметного треска, за одним из аэропланов тонкой струйкой потянулся дым, ставший через десяток секунд толстым черным жгутом.

— Сбили! — в отчаянии ахнул Федосей, впечатывая кулак в борт лодки. — Сбили нашего!

Уж он-то лучше других представлял, что такое оказаться в горящей машине над морем. Глядя на его лицо, профессор снял шляпу.

— Корабль на горизонте, — сообщил он через минуту, но на него не обратили внимания. Не до этого было.

Дымя, краснозвездный аэроплан рванулся вниз, уступая небо победителям, а те, оставшись в синеве, начали кружить над лодкой.

Сбитая машина пронеслась над ними так низко, что Федосей увидел заклепки на свежевыкрашенном брюхе гидроплана. В полусотне метров он них он развернулся над низкой волной и плюхнулся в море. Закутанная в черный коптящий дым и окруженная белыми бурунчиками пены, летающая лодка подрулив, встала в пяти метрах от баркаса. Винт самолета взревел и застыл неподвижно. Стало тихо. Из-под крыла вдоль волны тянулся жирный дым, самолет подбрасывало, и от этого он казался раненой птицей, встряхивающей перебитым крылом.

Но только секунды.

Прозрачный фонарь откинулся в сторону и на поплавок выскочил человек в летном шлеме и с наганом в руке. Оглядев их по очереди и сразу исключив профессора, очень спокойно спросил, глядя попеременно то на Дегтя, то на Малюкова.

— Ну и кем тут у вас телегу смазывают?

— Я Деготь, — отозвался чекист.

Наган нырнул в кобуру и словно в мгновение став другим, незнакомый летчик заорал:

— Чего раззявились? Один к пулемету, другой сюда, помогать!

Больше не обращая внимания на врагов, оставшихся в небе, он выскочил на поплавок и закрутил какую-то рукоятку, подбадривая себя криками..

— Давай, давай, давай...

Федосей не спрашивая, (не профессора же неволить), влез на место пилота, задрал ствол пулемета в небо и влепил в лазурь атмосферы длинную очередь. Сбить он никого не рассчитывал, но пугануть обнаглевших наймитов мирового капитала стоило.

Держась одной рукой за стойку, Деготь подтолкнул немца вперед.

— Садитесь, профессор, не мешкайте.

Ульрих Федорович оглянулся. Избегнуть гибели в морской пучине можно было бы оставшись в лодке или перейдя на корабль. Тот уже сполз с черты горизонта и ощутимо увеличился — из соринки превратился в муху.

— Он же горит.... — нерешительно сказал немец, переведя взгляд на самолет.

— Ну, во-первых, горит не он, а имитатор, — улыбнулся Деготь, — а во-вторых, там нам будет гораздо безопаснее... Честное слово.

До корабля оставалось не меньше десяти километров, но беглецам казалось, что его силуэт увеличивается с каждым мгновением.

— Это не спасители, — сказал Деготь, перехватив взгляд немца. — Вы думаете, что после корабля они постесняются потопить лодку?

— Но нам не дадут уплыть, — сказал профессор, глядя на горизонт. Он так и не решился переступить на металлический поплавок. — Догонят.

Профессор пожал плечами.

— Нам и взлететь не дадут, — неожиданно согласился с ним Деготь, помогая лётчику советского аэроплана:

— Только мы и пробовать не будем ... Дурацкое это занятие, как выяснилось, что летать, что плавать...

В его голосе слышалась усмешка человека, знающего куда больше других. Обращаясь напрямую к побледневшему профессору, он стукнул рукой по дюралевому борту.

— Это, Ульрих Федорович, новейшая разработка советских ученых — воздушно-подводный исследовательский комплекс. Планировалось использовать его в научных целях для исследования глубин мирового океана, но, если жизнь заставляет, приходится этим полезным изобретением пользоваться и в целях спасения жизни советских и иностранных граждан.

Что он имел ввиду стало ясно уже через десять минут.

Вдвоем с летчиком они сдвинули крылья летающей лодки на фюзеляж и тот после этого, отправил их в самолетное нутро.

— Все внутрь, — скомандовал летчик. — Поместитесь... В тесноте, да не в обиде. Да! И капитанское кресло не занимайте, пожалуйста...

Внутри и впрямь было тесновато, но протестовать никто не стал. Сидя в полутьме, едва рассеиваемой небольшой лампочкой они слышали, как пилот, (или теперь уже моряк?) верткий как обезьяна прыгал по крыше, скрипел металлом о металл, покручивая какие-то штурвалы и рукояти, булькал, открывая и перекрывая клапаны, с визгом вытаскивал что-то на выдвижных кронштейнах...

Через несколько минут он сел в кресло и завернул кремальеру люка.

— Все тут? — поинтересовался он оглянувшись. На губах его появилась бодрая улыбка. — Никого снаружи не забыли?

Его голос приободрил профессора.

— А мы и, правда, опустимся под воду?

— Правда, — будничным голосом человека наплававшегося на всю оставшуюся жизнь ответил летчик. — И не только опустимся, но и поплывем... Меня, кстати, Михаилом Петровичем зовут.

— Сказка... — покачал головой профессор. — Братья Гримм...

Михаил Петрович подмигнул чекистам и не в пример бодрее отозвался.

— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!

Под днищем заурчало, и зеленоватый обрез балтийской воды медленно начал подниматься по стеклу кабины. Профессор машинально втянул голову в плечи. Федосею и то стало несколько не по себе. Человек не чуждый авиации, он про такие лодки еще не слышал и симбиоз лодки и самолета показался чекисту несколько странным. Одно дело просто самолет или просто подлодка, но гибрид.... Часто ведь получается, что дети берут от родителей не лучшие, а худшие качества. Он спросил:

— А нас не...

— Не беспокойтесь, товарищи.

Свет лампочки стал ярче и темнота раздвинулась в стороны, показывая людям крепкие, клепанные из кольчугалюминия борта и стальные шпангоуты. Капитан постучал по ним кулаком.

— Аппарат проверенный. Я на нём до 50 метров погружался и двое суток на глубине пробыл. Так что сегодняшнее испытание в сравнении с тем, что было — мелочь.

Балтийская вода накрыла иллюминатор, он погасил свет, и лодка погрузились в подводную ночь.

Минут десять они бесшумно двигались вперед, но плавность движения сменилась жестоким толчком.

Они не услышали грохота, но что-то мягко, словно бесшумно подкравшийся зверь ударил их лапой. Профессор охнул, а капитан выругался.

— Что это?

— Снаряд. Трехдюймовый снаряд. Не терпится кому-то нас к Нептуну отправить...

В его голосе пассажиры не услышали испуга, скорее злость и раздражение. Он уткнулся в панель перед собой, разбираясь в показаниях приборов. Следующий удар бросил их друг к другу.

— Что-нибудь можно сделать? — Осведомился профессор. Голос его не дрожал, но Федосей отлично понимал, что чувствует кабинетный работник, сидя в этой железной бочке. Эх, небо, небо... Где ты, голубой простор, где везде опора, на каждом крыле по пулемету, а на всякий случай за спиной имеется надежный парашют системы Котельникова...

Профессора поддержал и Дёготь.

— Действительно, Михаил Петрович, неужели мирному воздушно-подводному исследовательскому комплексу нечем ответить этой зарвавшейся канонерке?

Капитан покосился на них, задумчиво поскреб подбородок.

— Есть, конечно....

Какое-то время он очевидно колебался. Явно тут имелись какие-то тайны, к которым чужих подпускать не хотелось, но он все же решился. Трёхдюймовый снаряд — серьёзный аргумент.

С минуту он колдовал над панелью, то перебрасывая туда-сюда тумблеры, то прижимая к ушам эбонитовые наушники, то двигая стеклышко логарифмической линейки. Профессор, увидев её, повеселел. Все же не сказка — наука.

— Ну держитесь.. Сейчас тряхнет....

Где-то под днищем зашипело, лодку качнуло, вскрикнул от неожиданности профессор, и на мгновение в носовом иллюминаторе вместе с темной продолговатой тенью мелькнула вереница блестящих пузырей. Воздушная ниточка истончилась и пропала.

— Наш ответ Чемберлену, — пояснил капитан. Их пригнуло к левому борту — лодка меняла курс, уходя из-под обстрела. Позади них еще раз гулко ухнуло, а потом донесся ослабленный расстоянием грохот.

— Вы думаете, что это британцы? — с сомнением спросил немец.

— Ничего я такого не думаю. Это у нас тут присказка такая....

Хозяин подводного крейсера удовлетворенно ухмыльнулся.

— А тем, кто не понял военно-морского юмора, поясняю — это была восемнадцатидюймовая торпеда. Её и одной мало не покажется, но на всякий случай есть и другая....

СССР. Москва.

Сентябрь 1928 года.

«.. и самое главное! Вы были правы, мистер Вандербильт!

Действительно большевики активно ведут разработки в области лучевого оружия. Говоря по совести, мне становится не по себе, от того насколько они продвинулись в этой сфере. Мне удалось кое-что приобрести для Вас. Высылаю свою добычу по старому каналу.

С уважением Ваш А. Гаммер.»

СССР. Москва.

Сентябрь 1928 года.

— Так, что не знаю, товарищ Артузов, как бы там справились ваши старички... Но у нас получилось. Профессора привезли в целости и сохранности и сдали Ленинградским чекистам...

Самодовольства в голосе Федосея не было. Скорее усталое удовлетворение от завершенного тяжелого дела.

Товарищ Артузов все в тех же бухгалтерских нарукавниках слушал его и только кивал. Похоже было, что получил он уже всю информацию от товарищей с берегов Невы. Малюков замолчал.

— Не самая лучшая работа из тех, что я видел, но сойдет. И впрямь справились. Нагородили всякого, конечно, но ведь победителей вроде бы не судят?

Он бросил взгляд на карту на стене. Прикрыв Германию ладонью, провел пальцем по Франции.

— Но я бы на вашем месте через Францию ушел бы.

Дёготь, пожал плечами. Явно хотел что-то возразить, но сдержался.

— Риска меньше... — Словно не заметив его движения продолжил товарищ Артузов. — Да и образец наверняка бы уцелел... Вы его своими глазами видели?

— Видели, — подтвердил Федосей. — Если б не Ульрих Федорович, то не знаю, что там получилось бы...

Товарищ Артузов постучал карандашом по столу.

— Не врет, значит, профессор?

— Нет. Летает его штука. Только шумит уж больно... Рев такой стоит, что уши закладывает.

— Ничего.. Привыкните..

Чекисты переглянулись и посмотрели на хозяина кабинета. Тот утвердительно кивнул.

— Правильно вы меня поняли. Раз с профессором знакомы и допущены до таких тайн, то придется вам его и дальше сопровождать....

СССР. Москва.

Октябрь 1928 года.

— Что ж, товарищи... Мнения в отношении нашей внутренней экономической политики разделились. Кто-то...

Сталин выразительно кивнул в сторону правой оппозиции.

— Кто-то считает, что НЭП следует продолжать, а кто-то считает, что политику следует скорректировать.... Только ведь мы с вами знаем, что к истине ведет не сто дорог, а всего одна...

Пол под шагами Генерального секретаря поскрипывал, словно свежевыпавший снег.

— Конечно, все мы не без глаз и видим изобилие товаров, что дал стране НЭП и это правильно. Для этого мы и допустили некоторое оживление часто-капиталистических отношений в стране, но...

Сталин остановился и поднял руку.

— Товарищ Ленин говорил нам, что только та революция чего-то стоит, которая умеет защищаться, а некоторые, похоже, забыли про это... Это не начетничество. Это — здравый смысл Мировой Революции. НЭП дал нам все что мог. И теперь его время прошло. Проходит время мелких лавочек, артелей и ресторанчиков. Настает время огромных заводов и фабрик, колхозов и совхозов!

Он повернулся на каблуках.

— И тут мне, товарищи члены ЦК, становится непонятной позиция товарищей Зиновьева и Каменева...

Сталин посмотрел на них, щурясь, словно прицеливался.

— Близорукость наших товарищей, если это, конечно близорукость, а не что-то другое, может дорого нам обойтись. Я уверен, и многие товарищи разделяют моё мнение, что НЭП себя исчерпал. Пора заканчивать временное отступление. Пора переходить в наступление. Социализм — это контроль и учет! Рыхлые экономические теории не могут заменить целесообразность революционных изменений в нашем хозяйстве. Нужен поворот к крупному социалистическому хозяйству, способному защитить страну от внешнего врага...

А что касается конкретных личностей...

Иосиф Виссарионович встал перед своими политическими оппонентами. Угрозы в его голосе слышно не было, но все поняли, что означали произнесенные им слова.

— Если посмотреть на историю нашей партии, то станет ясным, что всегда при серьезных поворотах нашей партии, известная часть старых лидеров выпадала из тележки большевистской партии, очищая место для новых людей. Поворот — это серьезное дело, товарищи. При повороте не всякий может удержать равновесие. Повернул тележку, глядь — и кое-кто выпал из неё...

СССР. Москва.

Ноябрь 1928.

— ...так вот, товарищи... Пол часа назад все мы стали свидетелями того, как был заложен первый кирпич нового здания.

Казалось бы, что тут удивительного? Мало сейчас в СССР строится домов? Немало! Но это не просто дом! Может быть это завод или фабрика?

Первый секретарь Московского горкома партии покачал головой.

— Может быть новый театр или научная лаборатория? Нет, товарищи и не театр и не лаборатория, хотя имеет он прямое отношение и к науке и к культуре.

Сегодня мы стали свидетелями нового шага нашего народа по пути культуры.

Сегодня мы заложили первый камень в фундамент первого советского планетария!

Зал вскипел аплодисментами. Рабочая молодежь била в ладоши от души. Человек на трибуне несколько секунд хлопал вместе со всеми, но потом поднял руку, останавливая аплодисменты.

— Товарищ Ленин учил нас «Учиться, учиться и еще раз учиться» Большевик, да и любой советский человек не должен стоять на месте. Пусть учение Маркса-Ленина-Сталина и может объяснить все на свете, но и астрономия в нашей жизни вещь не последняя. Конечно на земле дел у нас, коммунистов и комсомольцев много, но так уж устроен человек, что он не только в землю сморит, но и на небо поглядывает.

Наше поколение дерзнуло поднять руку на вековую несправедливость в отношениях классов, когда один класс беспощадно эксплуатировал другой. И где она, эта несправедливость? Где помещики и фабриканты, где городовые, что защищали их власть? Нет их, растаяли в прошлом...

Мы штурмовали Зимний дворец, смели с престола царизм, а вам выпадет доля штурмовать...

— Небесный престол! — выкрикнул из зала молодой, полный нерастраченного задора голос. Зал грохнул молодым смехом. Улыбнувшись, оратор продолжил:

— Что ж, верно говорит товарищ! Надо нам привыкать, что интерес у пролетариата к небесам самый практический. К небесам, к Луне и Марсу, где, возможно, ждут избавления от удавки своих правящих классов наши угнетенные товарищи.

С трибуны секретарь видел молодые лица, веселые от сознания простоты, полноты и понятности жизни. У них было все, что нужно — цель, ощущение справедливости мира и собственной силы, которую нужно было куда-то применить.

— Нам надо привыкать, что нет границ у пролетарского государства. Его территория — весь мир!

СССР. Москва.

Ноябрь 1928 года

Поскребышев стоял перед Сталиным, не решаясь оторвать вождя от государственных мыслей. Пленум ЦК завершился осуждением правого уклона в партии. Сталин и в этот раз добился своего. Хоть имена оппозиционеров и не были названы, но все понимали, что тут к чему. Тайная борьба за изменения стратегии развития страны еще не вышла за свои политические формы, но проигравшие её уже наметились.

Вождь отдыхал, но мысли о победе не покидали его.

Поскребышев видел, что внутреннее веселье — редкое для Хозяина чувство плескалось в нем, просясь наружу. Он как-то ритмично постукивал костяшками пальцев по столу и едва слышно прошептал что-то. Вождь говорил очень тихо, и только два слова понял секретарь — «Казбек-разбег».

Секретарь кашлянул. Глаза вождя распахнулись, и Сталин весело посмотрел на секретаря. Тот улыбнулся в ответ, но не губами, а глазами.

— А что, товарищ Поскребышев, как вы считаете, будут про наши дела песни писать?

— Так уже пишут товарищ Сталин!

Генеральный довольно рассмеялся.

— Так это пишут про те, что знают... Про главные еще никто ничего не написал...

Не понимая, о чем идет речь, Поскребышев все же кивнул.

СССР. Москва.

Ноябрь 1928 года.

Вячеслав Рудольфович Менжинский с порога оглядел комнату.

Как и все помещения ГИРДА кабинет Цандера оказался маленьким и невзрачным. По всем стенам полуподвальной комнаты, расположенной недалеко от Красных ворот стояли стеллажи, забитые папками для бумаг, заставленные образцами приборов. Причудливые сочетания железа, стекла, меди и резины стояли даже на подоконнике. Ну и, разумеется, в комнате, как и во всех других помещениях лаборатории, пахло керосином.

Чекист скупо улыбнулся.

— Спасибо за экскурсию, Фридрих Артурович. О ваших нуждах обязательно поговорю с товарищем Тухачевским, а теперь я хотел бы узнать ваше мнение о тех материалах, которые наше ведомство предоставило вам для рецензии.

Фридрих Артурович прикрыл дверь и пригласил гостя к столу.

— Что тут можно сказать...

Скрипнула дверца старинного сейфа. Хозяин вытащил на свет нетолстую папку. Сдвигая бумаги, он задумался на мгновение, формулируя свое впечатление от документа, полученного от Менжинского неделю назад. Темно-зеленая папка с грифом «совершенно секретно» перевернула его жизнь. Тут надо было быть честным.

— Это... Это гениально. По существу это совершенно новый подход к решению проблемы завоевания пространства. Это все настолько отличается от того, чем занимаемся мы, что...

Он развел руками.

— Теоретически все безупречно. Но я не могу сказать насколько это воплотимо практически... Это ведь какой-нибудь немец?

Менжинский улыбнулся.

— Почему сразу немец? Разве в Англии или Североамериканских Штатах не ведутся работы в этой области?

— У нас и у немцев похожий менталитет. Если б он был русским ученым, я бы о нем знал. А если не немец, то кто тогда? Американец? — с сомнением произнес Цандер. — Возможно, конечно... После катастрофы на их полигоне кто-то мог остаться без работы и обратиться к нам.. Нет. Это вряд ли... Там они шли традиционным путем.

Ученый засмеялся.

— Нет, Вячеслав Рудольфович. Не обманите. Это все-таки, скорее всего немец. Тут иная школа...

Чекист слегка нахмурился.

— Это действительно так отчетливо видно?

— Знающему человеку — да.

Высокий гость промолчал и, гордый собственной наблюдательностью, ученый продолжил.

-У них есть несколько светлых голов, но нет ни денег, ни возможностей. Теоретики, которым для работы нужны лишь лист бумаги и карандаш...

Цандер остановился, неожиданно осознав, что подсказок не будет. Назови он даже неведомого гения китайцем, то чекист сидел бы с той же непроницаемой улыбкой. Уже больше сам для себя он сказал:

— В любом случае это — гениальный безумец, нашедший решение где-то в стороне от дороги, по которой пошли большинство ученых..

— Но все-таки нашедший решение?

Чекист наклонился к ученому. Тот пожал плечами.

— Скорее всего, да. Нужно строить образец и тогда...

— Ну ладно, товарищ Цандер.... Вижу вы не на шутку заинтригованы... Что ж. Откровенность за откровенность. На наше счастье в Германии есть не только теоретики. Фамилия Оберт вам о чем-то говорит?

— Еще бы!.

— У него есть несколько толковых учеников, готовых к сотрудничеству с нами... И в этом плане будет у меня к вам, Фридрих Артурович, поручение. Съездите в Калугу. Поговорите с Циолковским...

Французская республика. Монблан.

Декабрь 1928 года.

Задачу добраться до вершины перед ними никто не ставил. Все и так знали, что там находится.

Задача перед ними стояла совсем другая — осмотреться на местности. Товарищи из Французской секции Коминтерна уверили, что никакой конспирации не нужно, достаточно приличной одежды, чтоб не выделяться, и к удивлению руководителя группы товарища Бергера, французы оказались правы. Кругом было столько буржуев, что четверо прилично одетых чекистов затерялись в них совершено без проблем.

Со сдерживаемым пролетарским гневом посланцы Советской Страны поглядывали по сторонам, примечая переполненные людьми добротные рестораны, автомобили и фуникулеры. На двух товарищей, первый раз попавших за границу впечатление это произвело ошеломляющее. Они долго стояли около витрины шоколадной лавки, не решаясь войти вовнутрь, опасаясь не сдержаться.

— Вот живут, капиталисты проклятые, — наконец сумел отвернуться от витрины боец Евстухов. — Пролетарию хлебушка не досыта, а у него, у падлы, все стекло в шоколаде...

— Ничего. Поправим, — бодро отозвался товарищ Бергер. — Для того мы тут с вами, товарищи, сюда и прибыли. Придет время — восстановим пролетарскую справедливость!

Коротким движением он расправил усы.

— Задача наша простая — все ж не здешний Зимний брать. Нужно осмотреться... Прикинуть что к чему. Дороги, места разгрузки, карты, проводники... И пусть вам эта мишура глаза не застит.

Он повернул голову и все трое посмотрел вместе с ним на чистенькие улицы городка, на витрины магазинов, на упитанных людей, выходящих из вращающихся стеклянных дверей.

— А шоколад у них и, правда, хороший. Может быть и лучший на всем земном шаре.. Только благородная горечь это все пот и слезы нашего брата — пролетария...

Он говорил, и глаза товарищей твердели в предчувствии классовых битв.

СССР. Москва.

Декабрь 1928 года.

Поскребышев отодвинулся, и Ворошилов увидел Сталина. Тот не сидел за столом, как обычно с красным карандашом в руке, а стоял перед глобусом. Глобус медленно крутился. В руке Сталина покоился листок, с которым вождь время от времени сверялся в своих поисках по земному шару.

— О чем задумался, Коба?

Сталин повернулся, посмотрел на бравого кавалериста и засунул листок в карман.

— О женщинах, Клим. О женщинах... Причем сразу о двоих...

Судя по улыбке настроение у Сталина было — лучше некуда, и Ворошилов на правах старого товарища отшутился.

— Ну одна-то, понятно Мировая Революция, — сказал он. — А вот кто вторая — ума не приложу. Это большой вопрос, где еще найти такую женщину, чтоб рядом с первой можно было бы рядом поставить...

Сталин довольно хмыкнул.

— Есть такая, Клим. Есть. Саграматка зовут.

— Что за странное имя?

— Хорошее имя, Клим. Хорошее. Мать богов означает.

Пока Ворошилов соображал что сказать, Сталин спросил его.

— Что думаешь, Клим, родит она нам Бога Революции?

Британская Индия.

Декабрь 1928 года.

Из-за деревьев несло сыростью и чем-то еще, что сдохло там неделю назад и за эти семь дней наполовину сгнило. Аромат стоял такой, что скрыться от него никакой возможности не представлялось. Да и где скрываться? Товарищ Озолинь огляделся. Вокруг, сколько можно было видеть, тянулось болото и другого более-менее сухого куска земли, чтоб лечь и вытянуть ноги, рядом не было. Ничего тут не было, кроме болотной вони и бесчеловечно красивых цветов в зарослях зеленых веревок и звенящих неизбывной злобой комариной стаи над головой.

Странная страна — Индия. Странная и страшная... Люди — черные. Дышать нечем — душно, а уж крокодилы с комарами да змеями... Конечно пролетарский интернационализм вещь правильная, только отчего-то тут не всегда выходит так, как полагается в теории. Он поймал себя на крамольной мысли и тут же поправился. Ну, этому-то конечно объяснение есть — сколько лет тут англичане эксплуатировали туземцев, морочили им головы.

Вспомнив о местных жителях, зло ощерился.

Надо же, никто из местных крестьян в проводники наниматься не захотел. Никто! И кому отказали? Командиру отряда имени товарища Ригден Джапо! Буддисты, называются... Ну ничего... Сами с усами, справимся. Найдем нужное место. Заложим там город-сад на горе капиталистов всех цветов кожи...

Что говорить — тяжко. Тяжко! Но ведь возможно! Так как для большевиков вооруженных всепобеждающим учением Ленина-Сталина вообще нет ничего невозможного...

Рядом послышался шлепок. Его товарищ, Фима Бургис прихватив двумя пальцами, рассматривал здоровенного, в половину воробья, комара. Заметив раздраженный взгляд командира, улыбнулся обезаруживающе и объявил:

— Здешний комар против нашего в большом теле, но по части массовости и свирепости, безусловно, уступает советскому сибирскому гнусу.

Комар оглушено шевелил лапами, и непонятно было — толи помирает, то ли собирается с силами. Товарищ Озолинь шутки не принял, отвел глаза, сплюнул в болото. Индия, одним словом...

— Да ты патриот, я смотрю, товарищ Бургис...

Его комары тоже жрали и он пытался отмахаться от них какой-то веточкой. Не березовой, конечно. Ветка была какая-то чудная — гибкая как осьминожье щупальце и сок её жег пальцы.

— А по мне, что не комар — то кровопийца. А у кровопивцев, как учат товарищи Маркс и Энгельс, национальности не бывает..

— А бывает ОГПУ и Особое совещание...

Восточная Африка.

Декабрь 1928 года.

Хоть и считалось что вокруг зима, а на зимний лес это никак не походило.

С какой стороны не смотри. Ни на лес не походило, ни на степь. Уж этого-то добра Гриша Бунзен, когда служил в Частях Особого Назначения, навидался.

Деревья тут, конечно имелись, но лес не мог быть таким редким, а степь — такой заросшей. Потому и называлось это место и не так и не эдак, а совсем иначе — саванна.

Чем-то пряным пахло от этого слова, чем-то необычным...

Кучки то ли кустов, то ли деревьев негусто стояли посреди заросшей высокой — кое-где по пояс — жухловатой, тронутой зноем травой, покрывавшей землю до самого горизонта.

И уж совсем редко посреди этого зелено-желтого великолепия, поднимались настоящие деревья — баобабы. Гриша как ни считал кубические сажени всегда сбивался — такое срубить — и всю родную деревню можно на зиму дровами обеспечить!

У одного из них они и выбрали место отдыха.

Солнце поднялось так высоко, что уже не грело — жгло.

Для Гриши, сотрудника ОГПУ с пятилетним стажем это была первая настоящая загранкомандировка. Формально, конечно, он уже покидал пределы СССР, когда в составе спецгрупп громил лагеря душманов в Иране и Афганистане, но то было как-то не по настоящему — верхом, а то и пёхом...

А теперь все иначе — пароход, паспорта, почти три недели плавания....

Может быть это и было нескромно с его стороны, но он считал свою командировку вполне заслуженной, так как был уверен, что лучше других подходит для этого дела. Во-первых, он читал Майнрида и Жокколио, а во-вторых, ему искренне хотелось освободить негров, угнетенных всяческими Себастьянами Перейрами и Альвецами. Прочитанные в гимназической юности книги прорастали радикальными мыслями.

Правда сразу, еще в Москве сказано было, что в этот раз освобождать никого не придется, что это только рекогносцировка, но это был безусловный намек на будущее. Мировая революция потому и называется мировой, что ареной классовых битв станет весь мир, а значит и этот кусок саванны. Будет! Будет у негров своя советская республика, только вот когда...

Товарищ Гриши, боец Федор Угольник на деревянных ногах дошел до огромного ствола и присел прислонившись. Гриша проводил его взглядом. Тяжело товарищу...

Да не только ему — всем тяжело.

Их маленький отряд без особенного шума и без дипломатических околичностей (ну какая, скажите, в Африке дипломатия?!) высадился на африканский берег с парохода «Спартак» месяц назад.

В группе, что отправилась в глубь континента, их было четверо.

Командира, товарища Воейкова пришлось оставить в подвернувшейся по пути деревне еще неделю назад. Заболел командир так, что видно было — дальше везти — потерять товарища. Григорий, взявший командование на себя оставил его в надежде, что-то, что не смогла сделать аптечка, сделает туземная медицина. Жили же тут негры спокон веку и не переводились...

А третьего товарища они своими руками похоронили вчера. Змея, гадина подколодная, и ведь не по земле, а откуда-то сверху, с ветки... Обвила горло, ужалила — и нет человека. Вечная память товарищу.

Смерть, конечно, никому не в радость, но что обиднее всего, так это то, что в целях секретности даже обелиск или фанерную звезду на могиле поставить нельзя. Раз тут они по секретному делу, то и следов не должно остаться ни при жизни, ни после смерти. Только камнем привалили, да начертил он, макнув пальцем в воду, пятиконечную звезду на камне. Поднялось солнце — и исчезла звезда, как и не было её.

Он вздохнул и посмотрел на товарища. Кто знает, что после них останется... Может и хоронить будет нечего...

А Федор был плох. В его желтых глазах зрачки смотрелись зернышками черного перца.

— У тебя лихорадка, товарищ. Хинин нужен... Или, на худой конец, джин...

— Джин? — слабо оживился Федор. — Да. Джин это хорошо. Только где ж тут его взять? Вот если только товарищ Воейков нас нагонит, может у него первачом и разживемся. Тогда и полечимся...

Знахарь за лечение командира денег не взял, ни английских, ни советских. Пришлось оставить ему три литра спирта, в котором чернокожий доктор как оказалось, хорошо разбирался. Кто ж знает, может и впрямь поможет?

— Ты вон лучше туда погляди красота какая!

И марева, из дрожащей синевы невозможным образом появилась вершина. Та самая. Они уже второй день видели её. Каменная громада Килиманджаро словно безо всякой опоры висела в воздухе. Темная синева, служившая основанием, постепенно приобретала коричневые оттенки, а вершина сияла ослепительной белизной, словно кто-то там рассыпал сто вагонов рафинада.

— Недалеко уже... — сипло сказал Федор, — дня два три, как думаешь?

— Это как пойдет, — осторожно отозвался Григорий. — Какая дорога будет.... Если ничего не помешает, то возможно... Выполним приказ.

Он уселся рядом с товарищем. Солнечный свет лился на саванну потоком расплавленного золота. От этого даже прохлада тени казалась горячей.

«Три дня пути», — подумал он. — «Три дня жары...»

САСШ. Нью-Йорк.

Декабрь 1928 года.

Президент принимал их не в Овальном кабинете, а в одной из гостиных Белого Дома. По принятому протоколу это означало неофициальность мероприятия. Вроде как встречу старых приятелей для разговора о чём-то не особенно серьёзном. Лучших условий мистер Вандербильт добиться для себя не смог. Мистер Куллидж сразу взял быка за рога.

— Да, мистер Вандербильт, ваша озабоченность понятна, и все же я думаю, что вы все же несколько преувеличиваете их возможности... Кто же сегодня боится большевиков? Они бедны и смешны...

Госсекретарь, уже знавший откуда тут дует ветер, быстро вставил:

— Вы слышали, что их покойный вождь предложил сделать с золотом?

— Он, кажется, хотел сделать из него... Э-э-э-э...

Мистер Вандербильт знал, что после своей окончательной победы большевики хотели отлить из благородного металла унитазы для общественных уборных, но оставаясь в рамках приличной беседы, не решался говорить об этом.

— Вот именно. Именно! — помог ему чиновник. — Меркурий! Меркурий, а не Марс! Надо торговать с ними, а не дразнить их... Их новая экономическая политика отчетливо показывает, куда они движутся. Дайте им время и коммунисты превратятся в обычных социал-демократов. Нам нужно не конфликтовать с ними, а покупать там концессии, экспортировать наши вещи и наш образ жизни. Нужно немного времени, чтоб их идеология, соприкоснувшись с реальной жизнью, приспособилась к ней. Поверьте, совсем скоро там все будет как и у всех. Ну, вспомните хотя бы Великую Французскую Революцию. Сколько было шуму, сколько голов полетело! И что?

Мистер Вандербильт отчетливо понимал, что от него ждут согласия, может быть даже извинений, что он так долго надоедал занятым и важным людям. Но они не на того напали!

— Боюсь, что вы ошибаетесь, — сказал миллионер. — И совершено напрасно недооцениваете их научного потенциала и ненависти к окружающему миру...

Госсекретарь выразительно пожал плечами.

— На счет сегодняшней ненависти я не спорю, — примирительно сказал Президент Куллидж. — В этом смысле от них можно ждать всего.

Он качнул бокалом с виски и кубики льда звякнули, коснувшись стекла.

— Есть в них какая-то сумасшедшинка... Я не удивлюсь, если они в рамках реализации своего утопического пятилетнего плана в припадке классовой ненависти они запланируют предпринять что-нибудь удивительное...

Он совершенно простецки щелкнул пальцами.

— Что-то воде поворота Гольфштрема, чтоб заморозить Западную Европу. С них станется. Но пусть об этом беспокоятся европейцы... Да и как большевики смогут это сделать?

— Их научный потенциал...

Госсекретарь не выдержал и снова вмешался.

— Помилуйте, мистер Вандербильт! Какой потенциал?

В его голосе помимо воли появились нотки взрослого, разговаривающего с упрямым ребенком.

— После того как самые умные, спасаясь от ужасов Гражданской войны, рассеялись по всему миру, превратившись в таксистов и швейцаров...

Теперь нотки взрослого прорезались в голосе миллионера.

— Вы в плену стереотипов, мистер Госсекретарь... Вы забываете, что с тех пор прошло больше 10 лет. И большевики, одержимые жаждой мировой власти не жалеют денег на науку и промышленность... У меня там есть свои информаторы и они говорят, что люди, думающие как и вы — неправы. Пока еще, слава Богу, не непоправимо неправы. У большевиков есть и ненависть к нам, и светлые головы, которые могут эту ненависть отлить во что-то вещественное.

— Да что они могут?

Он помимо воли вложил в ответ толику язвительности.

— Гольфштермом, как это не покажется вам странным, они пока не интересуются. По моим сведениям они ищут на нас управу в космосе.

Президент с Госсекретарем переглянулись.

— Как вы сказали, — наклонился к нему Госсекретарь.

— Они собираются подвесить над планетой нечто грандиозное и смертельно опасное... Вам должно быть понятно, что это означает господство в воздухе над территорией противника.

В памяти Куллиджа промелькнул полугодовой давности разговор с Британским Премьером. Тот тоже что-то говорил о космосе, но разведка не подтвердила ничего.

С минуту все молчали. Ответил ему Президент.

— Поверьте моему опыту, мистер Вандербильт, есть вещи возможные «в принципе», но невозможные именно сейчас и именно в этом месте. Если б вы сказали о гигантских дирижаблях, я мог бы в это поверить. Я знаю, что у нас ведутся работы в этом направлении.. Или об огромных самолетах, воздушных авианосцах... Но то, что вы говорите пока не под силу ни им, ни нам. Нам! Величайшей и богатейшей нации мира. Чего уж говорить о нищей России?

Миллионер покачал головой.

— Я был бы только рад, если б ваши слова оказались правдой.. Но вы ошибаетесь. К сожалению.

СССР. Москва.

Декабрь 1928 года

Сталин встретил Менжинского в дверях. Еще холодной с мороза рукой, первый чекист обменялся с хозяином рукопожатием. Вячеслав Рудольфович тут же протянул ему папку с бумагами. Сталин кивком пригласил его сесть и уселся сам. Минут десять он внимательно читал докладную записку.

— Определились, получается?

— Частично определились, товарищ Сталин. Европа полностью исключается...

— Получается, прав оказался Константин Эдуардович со своими новыми идеями?

— Получается так... Расчеты показали, что этот путь еще эффективнее, чем все то, что предлагалось раньше.

— Вот видите, товарищ Менжинский насколько правильно с народом вовремя посоветоваться!

Сталин постучал пальцами по столешнице. Новое решение экономило время и деньги, которых честно сказать, у страны и так не хватало. Выгода налицо, но Сталин не был бы Сталиным, если б не сумел вместе с экономической выгодой нащупать и выгоду политическую.

— Ну раз так, то, пожалуй следует перед Наркоматом иностранных дел поставить задачу по подписанию договоров о дружбе и сотрудничестве с нашими ближайшими западными соседями.

Менжинский недоверчиво покачал головой.

— Это с Польшей-то, товарищ Сталин, с Эстонией? Не пойдут они на это...

Генеральный Секретарь нахмурился и Менжинский торопливо добавил.

— Я, конечно, не товарищ Литвинов, может быть что-то не понимаю, но...

Морщины на лбу вождя разгладились.

— Нет, нет.. Все верно... Тогда что-нибудь попроще им предложим.

Сталин посмотрел на «Правду». Глаза ухватили карикатуру на Бриана. Партийная печать выдерживала верный курс и осмеивала попытки буржуазии навязать Европе ублюдочные взаимоотношения в форме «Вечного мира».

— Что-нибудь, в развитие пакта «Бриана-Келлога»...

Он усмехнулся.

— Уж против этого-то они возражать не будут... Кстати, как там немец?

— Неплохо, товарищ Сталин. Трудится...

СССР. Москва.

Январь 1929 года.

«... в высших большевистских кругах в настоящее время с большим энтузиазмом обсуждаются планы исследования околоземного космического пространства. Полагаю, что интерес этот далек от продекларированного чисто научного и преследует совершенно иные, практические цели. Вероятнее всего, это маскировка подготовки очередного витка Мировой Революции.

Подготовка общества к переменам идет неявно, но массированно. О её масштабах свидетельствует тот факт, что при отсутствии в Москве многих совершенно необходимых для цивилизованного города учреждений, Московским Городским Комитетом ВКП(б) и Моссоветом принято совместное решение о строительстве в Москве первого в СССР планетария.

Весь колоссальный пропагандистский потенциал большевиков ориентирован на формирование у обывателей и рядовой партийной массы ощущения близких и кардинальных перемен, связанных с космосом.

С уважением Ваш А. Гаммер.»

СССР. Ленинград.

Январь 1929 года.

Темнело рано, и они уселись под лампой. Зеленый с красным стеклянный абажур, оставшийся с тех времен, когда СССР еще именовался Российской Империей и жил по иному календарю, разбросал по комнате цветные пятна, напоминая о прошедшем и наступающем новом годе. О празднике напоминали и тонкие запахи хвои и мандаринов, висевшие в воздухе.

Постукивая ложечкой по тонкому стеклу стакана, гость посматривал на хозяина, дожидаясь, пока тот наложит в вазочку варенье и сядет напротив.

— А теперь, профессор, главный вопрос. То состояние, в которое объект был погружен вами два года назад, может отрицательно повлиять на состояние его психики?

— Любое вмешательство в такие тонкие механизмы работы мозга, конечно чреваты разными неожиданностями, тем более, если Кра...

Князь предупреждающе поднял палец.

— Давайте-ка без имен, профессор. Так мне как-то спокойнее. А вам целее...

— ..объект находится так долго вне нашего контроля.

Хозяин слегка повысил голос.

— Я, если вы, князь, не забыли, предупреждал вас об этом, но с тогдашней точки зрения плюсы перевесили минусы.

Князь понимающе усмехнулся. Профессор не хотел становиться крайним.

— Ну что вы, Апполинарий Петрович, я все отлично помню: и вашу позицию и, особенно, ситуацию в которую мы тогда попали. Наш друг должен был быть законспирирован так надежно, что даже сам не должен был знать где находится.

— Идея оказалась великолепной, — согласился профессор явно гордясь собой. — Глубокий гипноз в сочетании с наложением ложной памяти дал оригинальный эффект.

Он откинулся на стуле, словно отстранялся от прошлого.

— Однако, это все-таки был опыт. Эксперимент с непредсказуемыми последствиями. И чем это кончится, я сказать не готов, не смотря на весь свой опыт. Да-с... Не смотря...

Они помолчали. Князь подхватил ложечкой ягоду и в задумчивости уронил её обратно в розетку.

— Я видел его недавно... — обронил князь.

— Вы видели его? — Оживился профессор. — Он уже здесь? Мне непременно нужно поговорить с ним...

Князь покачал головой.

— Не получится. Я и сам его всего лишь видел.

— И как он?

— Во всяком случае, признаков распада личности нет...

Он хотел что-то добавить, но сдержался.

— Подумайте, профессор, предположите... Чем это может грозить ему теперь?

Профессор постучал пальцами по столешнице.

— Это, друг мой, будет даже не предположение, а гадание.

— И все же...

Профессор зачерпнул варенье, словно хотел подсластить неприятную новость.

— Главная опасность, по моему мнению, будет состоять для него в том, что теперь старые, подспудные, подавленные нами воспоминания могут наложиться на новые впечатления. И тогда...

Он озадаченно покачал головой.

— Что тогда?

Князь постарался, чтоб голос не выдал его волнения.

— Все, что угодно....

СССР. Москва.

Январь 1929 года.

Покрытые лаком деревянные панели, украшавшие стену кабинета, отбрасывали на стол теплый свет заходящего солнца, и было довольно светло, но настольную лампу Сталин все же включил. Когда-то она стояла на столе у Ленина и стала для него вещественным доказательством преемственности идей и лозунга «Сталин — это Ленин сегодня!».

— Наши агентурные группы, Иосиф Виссарионович, теперь уже в рамках плана «Метеорит», прорабатывают горные вершины по списку номер два. Однако уже сейчас, на основании неполных данных можно сделать предварительные выводы. С Европой, учитывая складывающуюся политическую обстановку, как я вам уже докладывал, нам сейчас лучше не связываться... Нет пока сведений из Африки, но это самый трудный участок. Подождем еще немного. А пока наиболее перспективными считаю два направления — Индийское и Турецкое.

Сталин повернулся к карте. Менжинский коснулся указкой коричневого пятна Тибета и голубого — Черного моря.

— По обоим направлениям работа ускорена и через несколько недель можно будет принимать окончательное решение.

— А что с Джомолунгмой?

— В Индии, товарищ Сталин, у нас хорошие возможности. Очень все удачно складывается. В настоящее время там работают и наша группа, и экспедиция Рериха. Несколько лет назад ситуация сложилась таким образом, что прибытие четы Рерихов...

— Это какие Рерихи? — перебил его Сталин. Менжинский не стал вдаваться в ненужные подробности. Голова вождя не копилка для мелочей.

— Это наши Рерихи.

Сталин не стал переспрашивать, только кивнул.

— Когда они прибыли в Дарджилинг, расположенный на южных склонах Гималаев, их приезд совпал с бегством из страны Таши-Ламы — духовного правителя Тибета. Для буддистов это стало знаком приближения эры Шамбалы.

Сталин вопроса не задал, просто посмотрел на Менжинского и тот поспешил добавить.

— Шамбала, Иосиф Виссарионович, по их вере место, где небо связано с землей. Там проживают Махатмы — учителя. Рерих в свое время привозил от них письма Ленину... По существующей легенде эти Учителя будут в Шамбале до тех пор, пока правитель Шамбалы.....

Чекист на секунду оторвал взгляд от желтых сталинских глаз и заглянул в лист на столе.

— ... Ригден Джапо не соберет свое войско на последнюю битву Добра и Зла. Индийская секция Коминтерна сейчас пытается использовать эти сведения для пропагандистских целей. То, что мы будем делать, всегда можно объяснить тем, что мы готовим новое оружие, чтоб приблизить наступление эры Шамбалы.

САСШ. Вашингтон.

Январь 1929 года

Они уже поворачивали к особняку, когда обгоняя их, мимо пронесся темно-синий «Роллс-ройс». Чарли притормозил и «Ролс» подрезая его, словно правила не для него писаны, свернул к подъезду отеля. Водитель что-то проворчал сквозь зубы, вынужденный остановиться. Из машины вышел молодой мужчина и направился к дверям.

Миллионер не обратил бы внимания на нахала, но навстречу ему, из темноты, ударили вспышки яркого света. Репортеры — человек двадцать — встали стеной перед входом, щелкая затворами фотокамер, и гостю пришлось лавировать среди них, чтоб пройти внутрь. Мистер Вандербильт смотрел на эту кутерьму не вполне понимая, что происходит.

— Кто это, Чарли?

Шофер обернулся. Лицо его было невозмутимо и уважительно, но в голосе миллионер почувствовал удивление.

— Это мистер Линдберг. Мой тезка!

— А-а-а-а! — сразу вспомнил миллионер. — Авиатор!

— Лучший авиатор! — почтительно поправил его шофер. — Его знает весь мир!

Линдберг уже вошел в отель, но некоторые корреспонденты продолжали пережигать лампочки, чтоб запечатлеть хотя бы спину героя.

«Весь мир? — Подумал миллионер. — Может быть, это как раз то, что нужно?»

СССР. Поселок Малаховка.

Январь 1929.

Бекаури протянул Тухачевскому пакет. В свете керосиновой лампы видны были сургучные печати и прошитые суровой ниткой края секретного документа.

— Что это? Отчет?

Начштаба РККА сделал отстраняющий жест рукой.

— Посылай обычным порядком. Через бюро...

Мысли Михаила Николаевича занимали сейчас совершенно другие вопросы.

— Это не отчет... Это скорее план....

Военный свел брови.

— Объясни....

— Тут предложения по новому оружию... Я хочу, чтоб вы прочли это и потом, если сочтете разумным, доложите сразу товарищу Сталину. Напрямую... Вам это проще сделать...

Тухачевский чуть помедлив кивнул. Сложив пакет вдвое, сунул в карман, но подниматься не спешил.

-У меня к вам, профессор тоже вопрос... Вот скажите мне, почему вы за броневики взялись?

Вопроса ученый не понял. Как тут ответишь? И просто пожал печами. Тухачевский сообразил и взмахнул рукой, отбрасывая свой первый вопрос в сторону.

— Вижу, броневиками ты научился по радио управлять. А чем-нибудь другим можешь?

— Если будет установлена соответствующая аппаратура — да. Тут нет сложностей. Если вопрос решен в принципе...

— Самолет?

— Самоле-е-е-е-ет? — протянул ученый задумавшись. Он помял рукой лицо. — Это сложнее. Тут все-таки три измерения, но принципиального отличия тут нет.

Восточная Африка.

Январь 1929 года.

Веревки, словно напившиеся крови пиявки, врезались в тело. Еще утром Гриша чувствовал их, но теперь боль ушла, только видел, как меж витками вспухла бледная, обескровленная кожа по которой стекали ручейки дождевой воды. В голове висела какая-то муть, не дававшая собраться с мыслями. Сколько он стоял так, привязанный к столбу? Пять часов? Семь? Десять? Он не помнил.

Думать он уже не мог и с удивлявшим его самого спокойствием вспоминал когда-то зачитанную до дыр книжку Жюля Верна про пятнадцатилетнего капитана.

Лил дождь, капли неласково долбили по голове, по земле, по крытым листьями крышам хижин, но жизнь в деревне не прекращалась. Не смотря на непогоду, коренные негры степенно переходили из хижины в хижину, а дети и свиньи бегали друг за другом, перемешивая грязь, в которую превратилась земля.

У тех, кто был свободен, настроение было праздничным — все готовились продолжать вчерашнее торжество. Начитавшийся в детстве авантюрных романов, Гриша не знал его названия, зато точно знал, чем это кончится для него. От этого знания иногда он, не стесняясь собственных слез, плакал, зная, что его мучители ничего не увидят — дождь все скроет. Глаза единственного человека, кого он мог стыдиться, не мигая, смотрели на него с одного из кольев частокола, окружавшего деревню, куда каннибалы пристроили голову советского чекиста.

Федору Угольнику повезло меньше, чем ему, хотя кто знает...

Его негры съели вчера, оставив только голову, то ли из уважения к смелому белому, то ли испугавшись невиданных тут желтых, звериных, глаз...

Двадцатилетний чекист впал в забытье, а когда очнулся — небо над головой стало голубым. Серая пелена дождя раздернулась, показав солнце, и от земли сразу потянулись вверх струи теплого воздуха. Знойной духоты еще не было, и Гриша попытался вдохнуть полной грудью.

Черт! Это ж надо как не повезло! До горы оставалось всего — ничего и тут засада... Не такая, что белые или зеленые бандиты делали, а какая-то своя, негритянская, с сетями...

Хозяева тоже почувствовали перемену погоды.

В глубине деревни ударил барабан. Сперва негромко, а потом все громче и громче. То тут, то там двери хижин распахивались, выпуская жителей. Первыми, конечно, оказались вездесущие дети и свиньи. И те и другие с визгом забегали вокруг столба, создавая праздничную суматоху.

Несколько секунд их визг заглушал звук тамтама, а потом все перекрыл грохот далёкого выстрела.

Во влажном воздухе он прозвучал глухо, но узнаваемо.

— Мганга! — прошептал Гриша оставаясь в книжном бреду. — Идет великий Мганга!

Злость на писателя, придумавшего для своих книжных героев такой далекий от реальной жизни счастливый конец, подняла его голову. Он дернулся, попытался повернуться, но сил не хватило.

Откуда-то издалека донесся стук копыт.

Кто-то завопил, но крик оборвался выстрелом. Бабах!

Гриша поднял голову. Негры тут ходили пешком. Лошадь — это человек. Белый человек!

Лошадиный скок стал слышнее. Во влажном воздухе прогремело сразу несколько выстрелов.

Бах, бах, бах!

И тут же, не успело эхо смолкнуть, на площадь выскочил всадник. Только не белый, а свой, красный!

Гриша подумал, что бредит.

На его глазах, бросив поводья, комиссар товарищ Воейков болтался в седле грохоча обеими маузерами. Непрерывной чередой стволы плевались горячими пулями, а всадник уворачивался от копий и стрел. Конь под ним был чужой, непривычный к бою, шарахался из стороны в сторону, однако комиссар не промахивался. Пистолеты били без промаха, выкашивая ряды каннибалов, выбравшихся из хижин. Черные тела, белые оскаленные зубы, пестрые накидки...

Вперед, назад, вперед, назад... Чернокожие пришли в себя, сообразив, что комиссар один. Прятались за маленькими загородками и пуская оттуда стрелы они перебегали с места на место. Только что с того?

Комиссар вскочил ногами в седло, став сразу выше на метр, и в шесть выстрелов положил незадачливых лучников.

С другой стороны бежал еще десяток.

Гриша видел их, но пересохшее горло не слушалось, и он только прохрипел что-то отчаянно-угрожающе. Товарищ чекист его понял. Одним движением он соскользнул в село и ни секунды не задержавшись, свалился с него, повиснув вниз головой.

Бах, бах, бах, бах....

Стрелы пролетели мимо, а пули вылетели из-под лошадиного брюха и нашли цель. Крики стали стонами и затихли. Чекист не стал нарушать сгустившейся тишины — он точно знал, когда следует остановиться. Враги кончились. Пока кончились...

Григорий смотрел на него, понимая, что все, что он видит чудо. Чудо мужской и большевистской дружбы. Комиссар вылечился и не бросил товарищей, а догнал, пришел на помощь!

Товарищ Воейков снова сидел в седле, расслабленно опустив руки с маузерами. Дымок из вороненых стволов уже вытек, и они казались безобидными железками. В его расслабленности угадывалась нарочитость, но проклятые каннибалы не могли знать, что комиссар — чемпион Управления по стрельбе «по-македонски», с двух рук одновременно и эта поза не усталость от сделанного, а только готовность сделать еще больше.

Острый взгляд спасителя пробежался по окрестностям. Полтора десятка неподвижных тел, несколько еще дергающихся свиных туш, зеркала луж на земле, охапки поленьев. В свежем влажном воздухе тишина, нарушаемая только дальними криками мартышек да близкими хрипами умирающих. Не спуская глаз с хижин, комиссар спросил.

— Ну, что, товарищ Бунзен, не доросли здешние жители до классового сознания? Свой кусок мяса все еще дороже общественного блага ценят?

Гриша с перехваченным спазмом горлом, не ответил, только просипел со свистом, словно пробитая гармонь.

— Молчи, товарищ, молчи... Сам вижу, что рано им про классовую солидарность рассказывать...

Двумя выстрелами он перебил веревку и молниеносно сменил обоймы. Глаза его бегали туда-сюда. Полтора десятка трупов для этого стойбища не так уж и много. Очухаются туземцы, ей-ей очухаются...

— Про таких товарищ Фридрих Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и капитала» знаешь что сказал? Не знаешь!

Гриша дернулся, отлипая от столба. Руки не шевелились, но ноги двигались. Шаг, другой... Он уперся лбом в теплую ляжку коня, понимая, что все неприятности кончились.

— Это упущение, — гудел комиссарский голос над головой. — Читать надо классиков, Гриша, читать и конспектировать! Они плохого...

Бах! Бах!! Бах!!!

Два копья разлетелись в щепки, а копьеметателя отбросило сквозь травяную стену убогой хижины.

— Они плохого не посоветуют! Угольник где? Живой?

На непослушных ногах Гриша дошел до головы Федора, согнал мух и не чувствуя ничего кроме ненависти подхватил её подмышку.

— Правильно мыслишь, товарищ Бунзен. — Одобрительно сказал комиссар. — Чекисты своих не бросают.

Подхваченный комиссарской рукой Гриша взлетел вверх и устроился у него за спиной, упершись лбом промеж лопаток.

— Никчемное это место.

Гриша не ответил. Место позади комиссарской спины в эту секунду было для него убежищем, в котором ничего плохого с ним случиться просто не могло. Ни-че-го!

— Никакого путного города тут не поставишь. Дорог нет, классового сознания нет, воды нет...

Тишина джунглей раскололась тонким воем. Чекист скрипнул зубами. Тут не поймешь о чем воют — то ли своих жалеют, то ли о том, что столько вкусной еды уходит. Ему отчего-то хотелось думать что вой по второму поводу. Конь тронулся к воротам, осторожно обходя трупы и лужи.

— Джина и того нет. Хотя не всё тут так плохо — лекари, например, так и вовсе неплохие...

СССР. Москва

Февраль 1929 года.

« Положение, наконец, полностью прояснилось. Собранные мной сведения совершенно определенно указывают на интерес большевиков к региону Британской Индии и Дальнему Востоку.

Пишу об этом с ужасом, смешанным с восхищением безумными большевистскими замыслами. В планах Советов скрыто нечто грандиозное. К их реализации привлечены все. Даже Коммунистический Союз Молодежи ведет активные поиски среди прокоммунистически настроенной молодёжи людей, говорящих на урду, фарси и хинди.

Учитывая, что темп набора студентов в Институт Народов Востока в связи с этим не увеличился, предполагаю, что планируемое Советами мероприятие состоится в самое ближайшее время.

Дополнительно хочу сообщить, что массированная космическая пропаганда, о которой я уже сообщал ранее не уменьшается, а напротив, обретает новые аспекты. В Москве мной отмечены случаи оформления витрин центральных магазинов с использованием космической тематики. Также отмечу выход нового, массового издания книги Циолковского «Исследование мировых пространств реактивными приборами». На экраны вновь выпущен фантастический фильм «Аэлита». Студия Межрабпромфильм объявила о начале съемок сразу двух научно-художественных фильмов «Полет к Луне» и «Космический рейс».

С уважением Ваш А. Гаммер.»

Письмо оказалось коротким. Всего чуть более половины листа, отпечатанного на «Ремингтоне», но для мистера Вандербильта оно значило больше самого толстого тома.

Все, что он знал о замыслах большевиков, всё, о чём догадывался, наконец-то свелось в одну точку. Не отводя глаз от письма миллионер подтянул к себе «Атлас мира». Страницы зашелестели, разгоняя тишину. Книга сама раскрылась на закладке «Британская Индия», где всю верхнюю часть листа полного формата занимало коричневое пятно Гималаев. Ведя пальцем по горным вершинам, миллионер бормотал:

— Кайлае? Шиша-Панта? Чо-Айя? Саграматка?

САСШ. Нью-Йорк.

Февраль 1929 года.

По стенам кабинета стояли шкафы, за стеклом которых хранились археологические находки, сделанные и самим Вандербильтом и финансируемыми им многочисленными экспедициями — черепа, осколки керамики и несколько золотых фигурок чьих-то Богов. Газеты писали, что историей мистер Вандербильт интересовался очень живо и денег на исследования не жалел. Оттого экспонатов в шкафах имелось множество. То, что не было золотым, наверняка было уникальным и стоило дороже золота. Несколько минут хозяин молчал, давая гостю проникнуться торжественностью момента, который тот не понимал. Чарльз Линдберг, великий летчик, недавно первым в мире перелетевший Атлантический океан, оглядывался с любопытством, но и только. Шкафы, древности, пыль времени за прозрачными стеклами.

— Как вы думайте, почему я привел вас сюда, мистер Линдберг?

Авиатор пожал плечами.

— Затрудняясь ответить.. Может быть, вы нашли модель какого-нибудь древнего летательного аппарата и хотите поразить меня ею?

Он усмехнулся почтительно, чувствуя границу, разделяющую их. Все-таки перед ним стоял один из самых богатых людей Америки.

Археолог-любитель верно оценил юмор героя Атлантики и вежливо рассмеялся.

— Нет. Я хотел бы обсудить с вами вопросы далекие от авиации, но близкие политике.

— Я далек от политики...

— Все мы далеки от неё, правда только до тех пор, пока политика сама не начнет вмешиваться в нашу жизнь... Как вы относитесь к большевикам?

Авиатор поднял брови, потом опустил их, словно пытался заглянуть в собственную душу.

— Никак, — честно ответил он на вопрос. — Это самое правильное слово. Никак.

Хозяин кивнул, словно и не ждал ничего другого.

— То есть вы не видите в них угрозы для Америки?

— Нет... А она есть?

Вандербильт ответил не сразу. Он подошел к одному из шкафов, погладил его, словно тот был живым. За стеклом лежали несколько невзрачных вещиц и что-то блестящее. Совсем близко в стеклянной дверце лежала шипастая дубинка из черного дерева.

— Я привел вас сюда, чтоб кое-что проиллюстрировать. Все это — остатки прошлых цивилизаций. Вы знаете, отчего они погибли?

Вопрос был явно риторическим и Линдберг только вежливо наклонил голову.

— Они погибли оттого, что не смогли вовремя отразить удар своих врагов. Или не увидели их...

— Неужели и их всех погубили большевики? — как мог серьёзно спросил Линдберг.

— Вы шутите, — ответил миллионер, — и значит не чувствуйте угрозы с их стороны... К сожалению не вы один. Никто не хочет задуматься, что если мы не поторопимся, то от нас не останется даже этого.... Никто не воспринимает их всерьез... Мистер Линдберг! Я хотел бы предложить вам работу!

— Я не хочу быть частным пилотом, — резко сказал летчик и, смягчая свой отказ, поправился. — Даже у вас.

По удивлению, с которым на него посмотрел хозяин, гость понял, что ошибся. Мистер Вандербильт подтвердил это.

— Нет. Нет. Речь идёт совсем о другом. Мне вы нужны как личность, как человек, которого уважают по обе стороны Атлантики. Позвольте я все объясню...

Он опустил руку в ящик стола.

Линдберг слегка напрягся. У него в его собственном кабинете в этом ящике стола лежал револьвер, но через секунду к облегчению своему понял, что ошибся. Хозяин положил на стол что-то звякнувшее о край серебряного подноса, на котором стоял коньяк и ящичек сигарами. Чарльз протянул руку, но хозяин остановил её на пол пути.

— Это очень опасно. Посмотрите из моих рук.

То, что мистер Вандербильт держал на ладони, больше всего напоминало не вещь, а половину вещи.. То ли рукоять, то ли обломок трубки, а более всего — небрежно сделанное стремя от спортивного седла. Он сам видел такие, когда играл в поло, в Сент-Луисе. Чарльз невольно скосил глаза в сторону хозяйской археологической сокровищницы.

— Это что, очередная археологическая находка? — усмехнулся он, стараясь шуткой не обидеть хозяина. — Одно из стремян царя Ашоки?

— В этой вещи археологии не больше, чем в завтрашней газете, — серьезно ответил эксцентричный миллионер. — Но она может стать причиной гибели Западной цивилизации.

Гость пригляделся, не видя, но пытаясь уловить угрозу от этой малости. Он представил как большевики, набрав в дырявые и грязные рогожные мешки таких вот трубок, влезают в свои дрянные деревянные аэропланы и носятся над Европой разбрасывая их над головами всяких французов и немцев. Бог с ним, с французами.. Сам Чарльз против них ничего не имел, а вот немцы... Этих-то стоило бы погонять пусть даже руками большевиков.

Он сдержал смех. Все-таки лицо мистера Вандербильта было очень, очень серьезно. Пусть не его точка зрения, но его миллионы заслуживали уважения и сдержанности.

Утончено вежливо знаменитый пилот спросил:

— Значит вы, мистер Вандербильт, считаете, что красные начнут бросать эти штуки нам на голову? Это что гранаты нового вида?

Миллионер не обиделся.

— Наверное, процент дураков среди большевиков не больше, чем среди людей нашего круга.

Он вопросительно посмотрел на гостя. Тот только плечами пожал, показывая, что не принимает слова на свой счет.

— Поэтому бросать это нам на головы они вряд ли будут...

— Слава богу! А то я уж было подумал....

Не дослушав, хозяин осторожно, видно было, что это дело и для него в диковинку, что-то сделал с трубкой и в мгновение над рукояткой (Именно! Именно рукояткой!) взвилось зеленоватое мерцание. Оно оказалось изумрудно-зеленым у основания, там, где пальцы мистера Вандербильта сжимали рукоять, и постепенно истончалось, поднимаясь вверх. Для гранаты это было слишком. Это все больше походило на елочную игрушку.

— Что это? Фонарь?

Он спросил это, не стараясь скрыть насмешки. Человек, обладающий таким количеством миллионов, мог позволить себе и более странные шутки.

— Это новое оружие большевиков!

Скажи мистер Вандербильт что-то другое, менее серьезное, гость совладал бы с собой, но, услышав про оружие, не смог сдержаться — рассмеялся. Хлопнув ладонями по коленям он откинулся в кресле.

— Господи, какое убожество!

Он непроизвольно взмахнул руками.

— Я читал, что у них там плохо с хорошим металлом, но чтоб настолько... Это больше похоже на заготовку к кавалерийской сабле.

— У вас есть что-нибудь ненужное, что не жалко потерять и достаточно крепкое? — хладнокровно ответил вопросом на вопрос хозяин.

Сдерживая рвущуюся на губы улыбку, Линдберг вытащил из кармана небольшой браунинг и рукоятью вперед протянул хозяину.

— Раз уж я нахожусь под защитой большевистских выдумок, то теперь, я думаю, он мне не пригодится...

Миллионер взвесил оружие на руке и нехотя отложил в сторону.

— Надо бы вас проучить, но уж больно хорош пистолет.... — проворчал он. — У меня был такой же, когда я ездил к папуасам на Пальмовые острова. Ворье эти туземцы.

Он оглядывал комнату в поисках чего-нибудь крепкого и ненужного.

— Слава Богу, что мы отделились от них. Пусть теперь голодают, а эти проклятые голландцы пусть несут там бремя белого человека...

Камин. Рядом с горкой приготовленной растопки стояла корзина со щипцами. Он выбрал самые длинные.

— Ну ладно. Смотрите... Думаю, что их длинны хватит, чтоб переубедить вас.

Он слегка приподнял руку. Рукоять завибрировала в руке сильнее и из нее вылез.. Похоже это было на кукурузный лист. Но откуда там кукуруза? Встав так, чтоб гостю все было видно в подробностях, хозяин поднес язык зеленоватого пламени к кончику щипцов и слегка тронул металл. Движение было легким, кистевым... Но и этого хватило, чтоб кусок щипцов оторвался и упал на ковер. Глухой стук не успел смолкнуть, как миллионер начал крошить остаток, режа металлические прутья на десяток кусков. Куски падали на ковер, скрадывавший звуки почти неслышно, и только последний коснулся ворса со звоном, ударившись о то, что упало раньше.

Полминуты они молчали, глядя друг на друга. От веселья Линдберга ничего не осталось. Зеленоватое пламя разрезало его на куски не хуже чем металл щипцов. То, что он только что увидел — поражало. Он зашел сбоку, чтоб рассмотреть оружие поближе.

— И как далеко действует это... Эта штука?

— Эффект регулируется.

Миллионер что-то повернул и зеленое пламя, вытянувшись вперед, словно растворилось в воздухе. Если это раньше можно было бы назвать саблей или кинжалом, то теперь оно смотрелось как прозрачное копьё. Хозяин шевельнул кистью, и за спиной гостя что-то загремело. Фотографии готтентотской экспедиции мистера Вандербильта, развешанные гостеприимным хозяином на дальней стене качались, словно их касалась рука невидимки.

— Откуда это у вас? — разом став серьёзным, спросил победитель Атлантики.

— Из России... Большевистские выдумки.

— Понимаю. У вас там свои люди?

— Да, там есть мои люди.

Миллионер выделил голосом слово «мои».

— Мои... А не нашего правительства... Разве вы не знаете, что у нас нет зарубежной разведки?

Линдберг пожал плечами.

— В моей жизни до сих пор необходимости в зарубежной разведке не было.. Для получения новостей я обычно обходился газетами... Кстати, почему молчит пресса?

— Потому что об этом не знает никто.

Большевистский аппарат лег на стол.

— Я смотрю на эту малость и пытаюсь представить, что могут сделать с ней большевики со своим пристрастием к гигантизму и нелюбовью к мировому капиталу.

Летчик молчал. Он-то отлично представлял, что может выйти, если установить такой аппарат на самолете или дирижабле.

Молчал и Вандербильт, предоставив авиатора своим мыслям. Молчание длилось минут пять. Тягостную тишину нарушил хозяин.

— Так вот, мистер Линдберг... Я недоволен действиями нашего правительства. Прошлый президент не внял моим предостережениям. Новому — некогда. Мистер Герберт Гувер только-только уселся в Белом доме и ему не до меня. Дай Бог, чтоб он обратил внимание на большевиков... Но я все же боюсь, что будет уже поздно... Я не могу ждать. А раз мое правительство не может защитить меня от большевиков, то я....

— Неужели вы собрались сместить правительство? — понизив голос, переспросил летчик. Миллионер замялся, даже задумался на секунду. Мысль, поданная летчиком, сперва показалась дикой, но потом...

— Что вы, Чарльз. Я же не большевик. Просто я хочу финансировать подобные разработки у нас.

Он наклонился, заглядывая в глаза собеседнику.

— Либо у моей страны будет оружие, которым она сможет себя защитить себя от революции голодранцев, либо смогу убедиться, что это невозможно в принципе... Я догадываюсь, что вы готовитесь установить новый рекорд. Ваш полет на «Духе Сент-Луиса» говорит, что вы можете добиваться своих целей. Вы чертовски настойчивы и умны.

Польщенный Линдберг хотел его перебить, но хозяин только рукой взмахнул.

— Это не комплимент, мистер Линдберг. Это, к счастью для Америки, констатация факта. Поэтому я хочу, чтоб вы отказались от личных амбиций и послужили своей Родине!

— Я не понимаю вас...

— Я предлогаю вам взять на себя координацию работ по созданию новой техники, которая позволит нам противостоять большевикам в космосе.

— Постойте, постойте мистер Вандербильт. Но при чем тут космос? Эта ваша штука — не космос.

— Это не моя «штука». Это большевистская штука... К тому же, как вы думаете, показал бы я вам это, — он кивнул на стол. — Если б у меня не было совершено точных сведений, о том, что опасность для Америки с этой стороны вполне реальна? Слава Богу, мои люди из «Нансеновского комитета» снабжают меня проверенной информацией.

Он понизил голос.

— Я знаю, что вы были в Окичоби и, следовательно, интересуетесь ракетами. Также, я абсолютно точно знаю, что большевики планируют построить где-то в горах стартовую площадку для своих ракет. Я даже догадываюсь где именно. Если им это удастся....

Летчик молчал. Аргумент в руке миллионера был хоть и мал, но несокрушим.

— У большевиков уже есть человек, готовый построить аппарат, способный выйти в космос и если им все-таки удастся увеличить это оружие в размерах, нам нечего будет противопоставить им. Не-че-го!

Он раздраженно хлопнул ладонью по столу.

— Мне известно, что Эдиссоновские лаборатории кое-что делают в этом направлении, но даже я сознаю, что они далеки от гениальности. Правда еще есть надежда...

Он поднял рукоятку и подбросил на ладони. Теперь она не казалась гостю детской игрушкой. В ней дремала сила. Чужая злая сила.

— Вы согласны?

— Да, — без колебаний ответил летчик.

— Тогда вам придется поехать во Францию или Англию. В Европе также ведутся работы по созданию новых видов вооружения, надеюсь, что они продвинулись дальше наших ученых. Так что если мы и сможем что-нибудь обнаружить, то только там.

Летчик кивнул.

— Я согласен, однако прежде, чем я уеду я попрошу вас об одном...

— Заранее соглашаюсь.

— Я достаточно хорошо знаю нового Госсекретаря — Генри Стимонса и могу устроить вашу встречу... Переговорите с ним. Может быть, вы чего-то не знаете и не все так плохо?

По лицу миллионера скользнуло недовольство, но он не захотел отталкивать нового союзника.

— Хорошо. Перед вашим отъездом.

— Вы подготовьтесь...

Неожиданно для гостя миллионер улыбнулся.

— Я буду готов!

СССР. Калуга.

Февраль 1929 года

Цандер бывал в этом доме.

Старый, но не ветхий двухэтажный дом семья Циолковского занимала уже очень давно, еще, кажется, с довоенного времени. Дом стоял посреди сада и летом над зеленеющими кронами поднимался второй этаж, где гениальный самоучка создал себе лабораторию. Сейчас же заснеженный дом казался вымершим. Только где-то во дворе глухо лаяла собака. Гость протоптал в свежевыпавшем снегу дорожку до калитки, смел снег с костяной ручки.

— Константин Эдуардович! Вы дома? Можно к вам?

Слова сорвались с губ клубами пара. Холодный был февраль, трудный.

— Дома, дома.

Женский голос с первого этажа заставил его опустить голову. Скрипнула дверь. Полная женщина в накинутой на плечи шубе смотрела на него с высокого крыльца. Смотрела без удивления. Цандер понял, что таких вот энтузиастов межпланетных путешествий ходит к хозяину немало и женщина приняла его за одного из них.

Подумав об этом, он улыбнулся.

Не так уж она и была не права...

— Входите. На верху он. Поднимайтесь... Вы из Москвы?

— Да. Я Цандер. Из Москвы.

Женщина махнула рукой в сторону лестницы.

— Там он...

Следуя жесту, он поднялся на второй этаж. Ничего тут не изменилась. Гений жил в окружении своих материализованных идей. Модели механизмов и аппаратов, придуманных провинциальным гением, лежали, висели, стояли по всей комнате. Места тут хватало только для стола, сундука и плетеного кресла. Сбросив пальто на сундук, потирая руки с мороза, пошел к хозяину.

Глуховатый гений узнал его, и направил на собеседника слуховую трубу. Отодвинув недопитый стакан с чаем, Цандер и сам наклонился вперед и прокричал прямо в медное жерло.

— Константин Эдуардович! Вы меня слышите?

— Говорите, — отозвался Циолковский. — Говорите, Фридрих Артурович.

Подгоняемый временем московский гость рассказал об общих знакомых, передал несколько немецких и австрийских журналов, а затем приступил к главному.

— Константин Эдуардович. Я пришел поговорить с вами о вашей идее космической станции.

Хозяин наклонился поближе. Удивление, с которым он посмотрел на гостя говорило о том, что он подумал, что ослышался. Москвич подтверждающее закивал — все правильно.. Старик выпрямился, откинувшись к спинке.

— А не рановато? По моим расчетам время станций наступит еще не скоро...

— Ошибаетесь, Эдуард Константинович. Не забывайте, в какой стране мы с вами живем... Тут время сжато и ускоренно.

Он показал вверх, где над головой ученого висела модель цельнометаллического дирижабля.

— Раз уж ваши идеи с дирижаблями Советская власть смогла реализовать, может быть и все остальные идеи близки к воплощению? Во всяком случае, ближе, чем вы думаете?

— Да зачем нам сегодня станция? — возразил хозяин. — Мы хоть и пятилетние планы принимать будем, только не читал я, что в этой пятилетке нам на Луну лететь запланировано или на Марс. А если нужной цели нет, то и станция — игрушка. Просто дорогая игрушечка....

Московский гость улыбнулся.

— Только ли?

— Конечно. Станция это только... Вы, Фридрих Артурович, только в слово вслушайтесь — стан-ци-я...

Он посмотрел на него поверх очков, словно взглядом хотел передать часть собственной убежденности.

— Маленькая точка на карте. Остановился паровоз, угля набрал, пассажиры чаю выпили, ноги размяли и — дальше.. Вперед в светлое будущее!

Цандер отрицательно качнул головой.

— Не могу согласиться с вами, коллега. Вы рассматриваете станцию как какой-то вокзал на орбите. Примчался паровоз, углем загрузили — и дальше помчался...

Глухой гений мелко, по-стариковски рассмеялся.

— Естественно! Станция и нужна как промежуточный пункт для дозаправки, — убежденно отозвался ученый и мечтательно прищурился. — Самое интересное — это планеты... Луна, конечно, в первую очередь, Марс со спутниками, Венера...

Лицо его помолодело, и Цандер поспешил согласиться.

— Все так... Конечно так...Только я думаю это задачи завтрашнего дня. Сегодня космос надо ставить в помощь социалистическому хозяйствованию!

— Конечно! Представляете себе — целая новая планета! Какие возможности! Какие горизонты!

— Ну, это когда будет... Сами же писали, — Цандер на память процитировал хозяина — «человечество... в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство».

Он поднял палец.

— Робко! Не сразу вперед, а постепенно, с оглядкой, осторожно... Вот и станция нужна чтоб подняться, оглядеться и сообразить туда ли идем?

Не желая спорить и тратить время по пустякам, Циолковский махнул рукой.

— В конце-то концов, смысл и назначение вещи придают люди, которые её строят. Когда у страны появится возможность строить внеземную стацию, её конструкторы придумают, как её использовать...

У гостя было, что сказать престарелому гению, но он не имел полномочий. Пока не имел.

— Тем, кто станет конструировать станцию, будет несравненно легче, если они станут опираться на ваши идеи, Константин Эдуардович. Ведь вы думали над какими-то общими принципами? Нет смысла заново открывать Америки и изобретать велосипеды?

Старик шутливо поднял руки.

— Ну, хорошо.... Сдаюсь. Сами-то вы как её представляете?

— Пока никак... — качнул головой гость. — Есть мысли, но о них говорит еще рано. Для меня ясно одно. Она должна быть достаточно вместительной, чтоб там могли работать научные коллективы и условия жизни там должны быть примерно такие же как и на Земле.

Хозяин покрутил головой.

— Что ж вы так сразу-то «коллективы». Кто знает, как человек себя будет чувствовать в невесомости... Разобраться сперва надо.

— Вот построим станцию и начнем разбираться. Советским людям все по плечу.

— Советский человек из тех же костей и мяса сделан, что и любой другой, — упрямо возразил старик. — Это еще надо посмотреть...

Цандер прижал руку к груди и со всей убежденностью сказал:

— Так для того и станция, Константин Эдуардович! Наукой там займемся, экспериментами! Чтоб места много, чтоб удобно!

Циолковский неожиданно улыбнулся. Напор коллеги подействовал на него, словно ветер тучу с неба сдвинул.

— Что ж.. Понятно... Вы, друг мой, совсем настоящим большевиком сделались. Все вам нужно, чтоб было больше, выше, сильнее.

Цандер улыбнулся в ответ.

— Это, Константин Эдуардович, скорее олимпийский девиз, чем большевистский, но где-то вы правы... Хочется, чтоб у нас получилось и выше, и дальше и сильнее! А ведь и получится, если все правильно подсчитаем — станем первыми на этой дороге...

Он кивнул в сторону модели «Земля-Луна» на столе ученого, где над земным глобусом на тоненькой проволоке висел золотистый шарик.

— Сперва вокруг колыбели повертимся, а потом.... Потом у нас все впереди.

— Ну, раз так.... Думается у вашей станции...

— У нашей, Константин Эдуардович, у нашей, — поправил его шеф ГИРДа. — У нашей советской космической станции.

Хозяин кивнул и молча шевельнул губами, словно проговаривал про себя слова «советская космическая станция».

— У нашей станции должны быть приличные размеры, однако, сразу огромную станцию на орбиту забросить не удастся. Следовательно, надо собирать станцию из частей прямо на месте.

— Как ребенок собирает дом из кубиков?

Ученый кивнул.

— В какой-то степени да. Только, учитывая, что там должна быть нормальная сила тяжести, то он должна вращаться, а значит...

— ..лучше всего для этого подойдет тело вращения... — закончил Цандер. Он оглянулся, не ища подсказку, а точно зная, что она есть. У стены, приваленое какой-то рухлядью стояло обыкновенное тележное колесо.

— Колесо?

— Почему бы и нет? Круг — отличный символ!

САСШ. Вашингтон.

Февраль 1929 года.

Госсекретарь выглядел растерянным.

Это миллионер увидел, едва открыв дверь. То, что он не пытался скрыть своей растерянности, прежде всего, говорило о том, что она вызвана тем, о чем пойдет разговор. На столе перед ним лежал ворох газет. Каждая из них хотела перекричать другую заголовком.

— Вы видели это, мистер Вандербильт?

Он брезгливо бросил газету на стол и схватил салфетку, вытирал пальцы.

— Поглядите... Неужели нельзя с этим что-нибудь сделать?

Гость Белого дома подтянул газету поближе. Номер, казалось, был еще горячим. Краска пачкала пальцы, и бумага грела руки. Через весь лист шрифтом толщиной палец протянулся заголовок экстренного выпуска.

«Дядюшка Джо хочет захватить Джомолунгму!»

— Да-а-а-а, — протянул он. — Жаль, что то, что должно волновать Правительство САСШ, больше волнует бульварную прессу...

Он с сожалением покачал головой..

— Это от этого, мистер Стимонс, на вас лица нет?...

— Добрый день, мистер Вандербильт, — спохватился Госсекретарь. — Вы правы... Мистер Линдберг кое что рассказал мне о ваших опасениях.

Прямо на глазах он из растерянного человека превратился в политического деятеля.

— То, что он, так быстро уехал выполнять ваше поручение, а он человек отнюдь не легковерный, заставило меня отнестись к его словам очень серьёзно.

Он холодновато и внимательно словно подозревал в чем-то миллионера, посмотрел на того.

— Но, честно говоря, не думал, что в это включится свободная пресса.

Хозяин жестом пригласил гостя к столу.

— Я прочитал письма, которые вы направляли экс-президенту, мистеру Куллиджу и приказал собрать сведения... Сразу хочу заявить, что теперь обеспокоен проблемой не меньше вашего... Прежняя администрация, как мне кажется просмотрела этот вопрос. Слишком уж благодушно..

— Ошибка!

Миллионер поднял палец.

— Вы нашли не самое верное слово, мистер Стимонс. Я бы добавил к нему еще одно — «преступно». Преступно благодушно.

— Разве сейчас это что-то меняет?

Госсекретарь Генри Стимонс покосился на газету. Мистер Вандербильт не заметил этого, так как сделал тоже самое движение глазами. Пусть он догадывается, что статьи напечатаны на его деньги. Пусть. Главное никому не полагалось обрести в этом твердой уверенности. Он не чувствовал ни стыда, ни неловкости от этого. Обычно люди платили за ложь, напечатанную в прессе, он же заплатил за правду!

— Согласен.

Миллионер уселся. Тогда и Госсекретарь опустился в кресло.

— Повторюсь... Готовясь к нашей встрече, я приказал собрать всю последнюю информацию о России и...

— ... и вам ничего не принесли! — С горькой торжественностью сказал гость. — У вас нет сведений!

Госсекретарь покачал головой.

— Напротив. Их оказалось слишком много.

Из пухлой папки, что лежала перед ним, он вытащил несколько листов и бросил перед Вандербильтом.

— Это отчеты нашей разведки.

Вандербильт скривился при слове «разведка» и язвительно ввернул.

— У вас нет заграничной разведки, Генри... Есть только местные ищейки. Так что с моей точки зрения это простые доносы.

Стимонс не стал терять время на спор.

— Главное, что у нас есть информация. Обратите внимание на географию. Их группы отслежены в Швейцарии, в Индии, в Чили, в Испании, даже Африке, где границ нет вовсе. Они относятся к этому очень и очень серьезно. Они даже перестали трещать о своей Мировой Революции... Что они ищут? Золото? Тайные знания?

— Вы так ничего и не поняли, — с не наигранным сожалением сказал Вандербильт. — Ни-че-го... А хотите, скажу, где они были в Африке? — Спросил он вдруг повеселев. Торжественного сарказма в его голосе было столько, что хватило бы и всем королевским кобрам некрупного серпентария. Хозяин кабинета ничего не сказал. Не хотел оставаться в дураках.

— Они были в Восточной Африке. Около горы Килиманджаро. Пять тысяч восемьсот пятьдесят метров над уровнем моря.

Хозяин, выбрав один из листов, посмотрел и молча вернул его на место. Странным было не только то, что гость угадал место, а то, что он назвал точную высоту горы в метрах. То, что у человека ворочающего несметным количеством миллионов вдруг прорезался интерес к высоте африканских гор, было более чем странно, но еще страннее, что он использовал метры, а не футы.

Наслаждаясь его растерянностью, мистер Вандербильт добавил.

— У меня есть то, что направит ваши мысли в нужную сторону.

— Что же?

— Я скажу вам, но только после того, как вы скажите....

Он посмотрел на собеседника как на ребенка.

— Когда вы скажите, что « Как мне жаль, что у нас нет разведки. Как мне жаль, что мы её уничтожили!»

— Почему мы?

— После того, как у вас в Госдепе решили, что «джентльмены не читают чужие письма» для нас все кончилось... Этими словами ваша контора похоронила МИ-8.

— Вы не совсем правы, мистер Вандербильт... Кроме упомянутого МИ-8 у нас все-таки кое-что осталось..

— Именно что «кое-что»...

— Ну уж если разведывательные подразделения Департамента Флота, Военного Департамента и Казначейства для вас мелочь... А Гувер со своим ФБР?

— Бросьте... Никто из них не работает сейчас против Советской России. Да, конечно, вы правы. «Де-факто» они существуют, но больше решают вопросы экономики, а не политики.

Из папки, что принес с собой он вытащил несколько листов..

— Сегодня, Генри, я устрою вам день чудес и кое-что покажу...

Он перебрал несколько листочков, выбирая с чего начать, удовлетворено кивнул.

— Вот, например, это копия письма, направленная одним немецким ученым Сталину. Почитайте...

Листы легли перед Госсекретарем.

Десять минут тишины... Потом госсекретарь поднял на него взгляд, в котором недоумения было куда больше, чем обеспокоенности.

— Это же бред. Вы верите в это?

— Если б я в это не верил, — назидательно сказал гость. — Вряд ли я знал бы высоты Килиманджаро, Монблана и Арарата.

САСШ. Вашингтон.

Февраль 1929 года.

Мистер Вандербильт стоял на невысокой трибуне, глядя на конгрессменов, пришедших выслушать его.

Лица людей были знакомы, их фотографии часто мелькали в газетах — благородные лица с аристократической бледностью и родословной от «Мэйфлауэра», соседствовали тут с апоплексического вида телами стоимостью в сотни миллионов долларов, числящих в недавних собственных предках фермеров, бандитов или удачливых золотоискателей.

Председатель комиссии ударил по столу деревянным молотком, призывая к тишине. Шум возмущенно взлетел вверх и обернулся неясным бормотанием. Конгрессмены негромко переговаривались, поглядывая на трибуну.

— Господа! Прошу тишины!

Тише не стало, но лица повернулись к председательствовавшему. Он еще раз ударил молоточком по столу и поднял его вверх, сразу став похожим на дирижера.

— Сегодня перед нами выступит мистер Реджинальд Вандербильт. Он прокомментирует материалы, которые вам были розданы накануне.

Вандербильт поклонился с трибуны. Понимая, что настоящей тишины ему не дождаться он начал, надеясь что интерес к его словам все-таки заставит их замолчать:

— Господа! Мое сегодняшнее обращение к вам — попытка обратить внимание на процессы, которые происходят в Советской России. Вас уже ознакомили с материалами и вы, я надеюсь, оцените серьезность вызова, который бросают большевики Западной цивилизации!

Это было заходом заготовленной речи, но у конгрессменов такое не проходило. Его тут же перебили.

— Для начала мы должны разобраться вызов это или простая газетная утка, — прозвучал чей-то голос. — Уважаемому председателю комиссии не надо придумывать новых проблем, когда перед нами стоят совершенно конкретные задачи...

Конгрессмен слегка поклонился председателю и повернулся к Вандербильту.

— То, что вы предлагаете чревато прямым конфликтом с большевиками... Не идеологическим, а политическим и военным. Это несвоевременно! Чтоб пойти на это требуются прямые доказательства подготовки к агрессии! Есть ли в распоряжении Комиссии такие доказательства? Ведь при желании эти материалы...

Он небрежно коснулся кончиками пальцев лежавшей перед ним папки с бумагами.

— ...можно интерпретировать как угодно....

Это противник, понял миллионер. Это не просто один из тупых дураков, что не слушал праотца Ноя и плохо кончил, а кто-то из тех, кто не просто сам ничего не делал, а еще смеялся и отговаривал других.

— Например?

Конгрессмен ухмыльнулся. Не усмехнулся, а именно ухмыльнулся.

— Например, поисками Ковчега праотца нашего, Ноя....

Вандербильт вздрогнул.

— Или пути в загадочную Шамбалу.

— Вы правы. Извращенный ум может интерпретировать это еще более экзотически, но!

Вандербильт гордо вскинул голову.

— Не только у меня, но и у правительства есть сведения о том, что большевистские разведывательные группы замечены во многих районах мира. Большевики и Коминтерн интересуются самыми высокими вершинами планеты.

По его губам пробежала ироничная улыбка.

— Интерпретировать это, вы правы, можно по всякому, включая сюда интерес большевиков к высокогорному туризму или исследованию атмосферы... Ваша же задача — увидеть в обычном необычное, за простыми и объяснимыми поступками увидеть формирующуюся угрозу Американскому образу жизни.

— Чем бы они там не интересовались, это все так далеко от Америки и так смехотворно несерьезно, как и их причитания о Мировой Революции...

Холодное бешенство скользнуло по лицу, искривив губы. Они не понимали. Не понимали, потому и не боялись.

— Сенатор, а вы слышали что-нибудь о Циолковском?

Сенатор наклонил голову к плечу. Он был демократом и нынешнего президента республиканца недолюбливал.

— Поляк? Мы поддерживаем Польшу!

Вандербильт отмахнулся от фразы. Это было не главным.

— Может быть...

— Что значит «может быть»? — искренне удивился сенатор. — Это часть нашей внешней политики! Санитарный кордон вокруг красной России...

— Может быть он и поляк. Сейчас это советский ученый, предложивший идею ракетных поездов.

Сенатор пожал плечами. Потом в глазах его забрезжило понимание, но не успел задать вопрос. Вандербильт сказал:

— Его работы позволяют...

— Вы хотите сказать, что большевики собрались на Луну? — перебил его конгрессмен. За его невольной невежливостью скрывалось изумление.

Миллионер, не оценив тона, кивнул.

И тут он засмеялся... Постепенно, заражаясь его весельем, захохотали почти все. Демократов, по традиции в комиссии было больше, и они задавали тон. Республиканцы вели себя тише, но и им ничто человеческое было не чуждо, сдержанно улыбались забавному утверждению.

-У них нет денег на борьбу с голодом в собственной стране. Чтобы выжить, они распродают царские сокровища, а вы говорите о захвате Луны!

— Большевики на Луне это не самый скверный вариант... Большевики над Вашингтоном и Нью-Йорком — это куда хуже...

Зал его не слышал — продолжал хохотать. Вандербильт, не выдержав, грохнул кулаком по трибуне и воздел руки вверх:

— Господи! Вразуми их!

Шум не стих, а напротив, усилился. Не те тут сидели люди, чтоб их остановил голос пусть и богатого, но не самого богатого из них.

— Большевики не продают царское золото! Большевики его сеют! Сеют, чтоб потом пожать стократно больше!

Две-три минуты он стоял и слушал их смех. В этот хохот он и обронил с трибуны последнюю фразу.

— Ну, что Господа, пора кончать это словоблудие... Жаль, что мне не удалось убедить вас в подступающей к нашему порогу опасности... То, что не хочет делать правительство, сделает частная инициатива!

Так и не услышанный, он сошел с трибуны и покинул зал.

СССР. Москва.

Февраль 1929 года.

Душный, накуренный воздух кабинета давил, заставлял кровь глухо стучать в висках и Вячеслав Рудольфович подошел к окну и открыл форточку. Разбухшее за зиму дерево скрипнуло, в кабинет ворвался по-зимнему холодный ветер. Зима москвичей на дюженном году Октябрьского переворота не баловала. Холода стояли — о-го-го! Несколько мгновений начальник ОГПУ дышал свежестью, потом повернулся к Ягоде.

— Так вот, Генрих Григорьевич... Вы без сомнения знаете, что наша работа по созданию Боевой Космической Станции перешла в план практический. До сих пор вы, как второй заместитель председателя ОГПУ, отвечающий за борьбу с внутриполитической оппозицией, стояли несколько в стороне от проекта, однако пришло время задействовать и вас...

Он усмехнулся.

— Всякой ягоде, как говориться, свое время...

Председатель ОГПУ вернулся к столу.

Генрих Григорьевич слегка наклонился вперед. О работах по БКС он, естественно знал, но в самых общих чертах. Свято соблюдая законы разведки, Вячеслав Рудольфович предпочитал не делиться информацией даже с первым заместителем.

— Появляется новое направление. Нам необходимо обеспечение секретности на нашей собственной территории.

Британская Империя. Лондон.

Февраль 1929 года.

Огонь за каминным стеклом горел ровно, точно и сам обладал изрядной долей самоуверенности, присущей хозяину кабинета. Шеф МИ-6 смотрел на языки пламени, слушал отчет заместителя. Когда тот окончил, хозяин поправил кусок торфа и повернулся к нему.

— Если о чем и стоит сожалеть, то только о том, что не все планы выполняются.

— Мы делаем что можем..

— А должны — то, что от вас требуется. Где этот немецкий профессор? Возможно ли вытащить его из России?

— Теоретически...

— Практически.

— Видимо да. Но тут время играет против нас.

— Не понял.

— Прошло уже почти шесть месяцев с момента его появления в СССР. За это время он мог рассказать им достаточно для того, чтоб сам он им больше не был нужен.

— То есть вы хотите сказать, что он теперь для них выжатый лимон? Надеюсь, что он не настолько глуп.

— Нет. Я хочу сказать, что он мог рассказать им достаточно, чтоб проект пошел без него...

Шеф МИ-6 отрицательно покачал головой.

— Он не настолько глуп, — повторил он. — Занятие наукой, все же предполагает наличия некоторой доли здравого смысла. Что-то он наверняка утаил... Где он сейчас?

— Мы обнаружили его всего неделю назад. В Екатеринбурге... Сейчас этот город называется Свердловск.

Лорд держал нож для бумаг между указательными пальцами и покачивал им взад-вперед..

— Я думаю, что в любом случае вы должны сделать так, чтоб знания профессора не принесли вреда Британской Империи...

— Я понял вас, сэр....

САСШ. Нью-Йорк.

Февраль 1929 года.

Преподобный Бакли умильно смотрел поверх круглых очков и ждал главного — момента, когда чек с пожертвованием перекочует из руки мистера Вандербильта в его руку, а потом и в бумажник. Рука дающего качалась в привлекательной близости, но все ж не так близко, как того хотелось бы священнику.

— Разумеется, вы вправе потратить мое пожертвование как вам будет угодно, — подтвердил мистер Вандербильт. — Но вы не должны забывать, что не у всего в этом мире имеется продолжение.

Рука преподобного Бакли, протянутая к чеку, дрогнула. Он все понял правильно. Финансовая помощь миллионера Теософскому обществу должна быть обставлена какими-то условиями. Что ж. Это не страшно. Это даже очевидно... Если уж сама основательница Общества, госпожа Блаватская допускала прием пожертвований, то и им, её ученикам и последователям надлежит действовать в том же духе не нарушая сложившихся традиций.

— Мне бы хотелось, чтоб часть этого пожертвования...

Жертвователь остановился, словно прислушивался к чему-то происходящему в глубине самого себя или, возможно, к таинственному голосу, звучащему в голове.

— ..значительная часть пожертвования была направлена на защиту старинных теософских святынь.

Он вновь замер, прислушиваясь к внутреннему голосу.

— ... например, горы Джомолунгмы.

Преподобный Бакли замер.

— Вообще-то число теософских святынь невелико...

Миллионер разжал пальцы и чек, наконец, оказался в его руке. Он посмотрел, не поверил, подслеповато прищурился и, чтоб убедиться, что не ошибся, поднес бумагу к глазам. Это был не просто чек. Это был король чеков!

— ..но Джомолунгма, безусловно самая почитаемая из них. Госпожа Блаватская особенно выделяла и также как и вы понимала её важность для мирового порядка. Я думаю, мы сумеем привлечь внимание мировой общественности к нашей святыне...

Французская Республика. Париж.

Март 1929 года.

Генерал Петен смотрел на гостя изучающе. Все восторги смелостью Линдберга — авиатора, человека соединившего материки, остались по ту сторону стен кабинета, там, где еще салютовало шипучими пузырьками откупоренное шампанское. Здесь же разговор шел о другом.

Выслушав гостя, генерал ненадолго задумался.

— В руки французской разведки попали материалы, отчасти подтверждающие вашу точку зрения. По нашим сведениям большевики активно интересуются Индией и своим Дальним Востоком. Настолько активно, что их Академия наук, через посредников попыталась купить у нас документы экспедиций французского географического общества в Индокитае и на Дальнем Востоке.

— Мне это не известно...

— Разумеется. И мы не афишируем этого... Для нас это серьезный знак. Если не беды, то уж наверняка опасности.

— Ваш президент, однако...

Генерал не дал договорить летчику.

— Конечно, президента больше интересует мир в Европе, в первую очередь — с Германией. Заморские колонии его интересуют гораздо меньше. Они далеко.

— Но..

— Вот именно «но».

Генерал постучал пальцами по столу.

— Конечно, в первую очередь это должно больше интересовать англичан — все-таки Индия их колония, но это интересует и Францию...

Он покосился на карту средиземноморского побережья Республики.

— Я был в России, в Одессе, с отрядом наших экспедиционных войск и знаю, что большевики в чем-то похожи на ваших негров...

Линдберг вопросительно поднял брови.

— Очень интересная точка зрения...

— Да-да! Я знаю вашу поговорку: «Дай негру палец, он возьмет всю руку». Так вот с большевиками все тоже самое... Стоит где-нибудь поблизости завестись хотя бы одному большевику как там начинаются беспорядки и неприятности. Могу себе представить, что будет во Французском Индокитае, если большевики обоснуются в Индии...

СССР. Ленинград.

Март 1929.

Ветер порывами бросал им в спину снежную крупку, и желание идти ему навстречу не было ни у того, ни у другого. Весна наступала, но как-то неуверенно, и зима не сдавалась... Не сговариваясь, они остановились и повернулись к заледеневшей реке. На другом берегу по темному небу стелились дымовые хвосты заводов и фабрик.

— Похоже у нашего подопечного и впрямь что-то с головой.

— Что-то?

— Ну да. Не так давно я разговаривал с нашим любезным доктором. Он говорил о том, что это возможно... Дисперсия старых воспоминаний и новых впечатлений может вылиться в ...

— Да что случилось?

— По полученным нами сведениям они планирует строить стартовую площадку где-то на Дальнем Востоке...

Они помолчали, обдумывая услышанное.

— Для его проекта?

— Безусловно.

— Странно... Я был убежден, что ничего этого ему не понадобится... Он же утверждал, что его аппарату не нужна стартовая площадка.

Он смотрел на истоптанный лед за парапетом. Мост стоял далековато, и обыватели протоптали дорожки с берега на берег.

— Возможно, что мы чего-то упустили...

Он потер висок, что-то припоминая. Глаза его стали прозрачными, словно он заглядывал вдаль. Что-то он там усмотрел.

— Хотя не исключено, что большевики попытаются совместить принцип его аппарата с идеями Циолковского.

— Каким образом?

— Если вы вспомните гимназический курс географии, то обнаружите, что из всей территории Российской Империи юг Сибири и Дальний восток наиболее близки к экватору... Кроме того, там ведь Сихотэ — Алиньский хребет?

Его спутник неуверенно кивнул.

— Если они собрались забросить в небо не только серп, но и молот вместе с наковальней, с территории России, то это в России и впрямь самое подходящее место....

САСШ. Нью-Йорк.

Апрель 1929.

— Кто там? — раздраженно спросил миллионер. Вареное всмятку яйцо со срезанной верхушкой призывно желтело, готовясь принять в себя немного горчицы и свежайшего сливочного масла из Оклахомы. Яйца «по-английски» были слабостью мистера Вандербильта. Уже понимая, что завтрак придется прервать, он отложил серебряную ложечку.

— Мистер Робински, — сказал секретарь. — Он звонит из Китая... Вы просили соединять в любое время.

— Естественно, откуда ему еще звонить, если я направил его туда, и плачу, что он там и оставался... — проворчал миллионер, чувствуя себя немножко мучеником. Телефон стоял рядом.

— Хэллоу! Мистер Робински, слушаю вас, говорите!

Тонкий голос корреспондента пробил толщу воздуха, земли и воды и электрическим током побежал по катушке динамика.

— Это я, мистер Вандербильт. Получил вашу телеграмму и спешу отчитаться.... Мне кажется, что выбор большевики уже сделали...

Шум вселенского эфира налетел волной и смыл голос.

— ...они назвали эту операцию «Метеорит».

Миллионер наклонился над аппаратом, словно это чем-то могло помочь разговору.

— Что? Что? Джомолунгма? Повторите! Джомолунгма?

— Нет, мистер Вандербильт. Они затевают что-то на своем Дальнем Востоке. .... их дипломатическая активность в Китае.... У меня есть данные...

Шум нарастал и пропадал, словно прибой стучался в телефонный наушник.

— Вас обманывают! Могу поспорить на все ваши деньги, что все разговоры о Дальнем Востоке — фальшивка ОГПУ! Им нужна Джомолунгма! Поверьте моему чутью, что вся эта шумиха вокруг Дальнего Востока — только дымовая завеса... Ищите в этом направлении.

Он порывисто прошелся по кабинету, не отрывая трубки от уха.

— Это же обычная большевистская тактика — успокоить, а потом вонзить саблю в спину.

— Пока у меня нет данных о том, что они интересуются именно Джомолунгмой. По моим сведениям общий интерес к региону Дальнего Востока у большевиков нешуточный. Достоверно известно, что вся информация по региону собирается в Харбине в их консульстве.

— О чём вы?

— Они собирают дневники географических, геологических и даже этнографических экспедиций.

Голос дрогнул, поплыл, уносимый мировым эфиром, а мистер Вандербильт почувствовал себя рыбаком, у которого на другом конце лески появилась рыба его мечты..

— Они нам нужны! — крикнул миллионер. — Их надо добыть! Мы должны знать точно, что у них на уме! Купите! Украдите, чёрт вас подери...

— Не все в наших силах, — вздохнул голос из Китая.

Миллионер нахмурился.

— Вы понимаете, что стоит на карте, мистер Робински? Судьба западной цивилизации!

Он цинично усмехнулся. Слава Богу, его корреспондент не видел этой улыбки.

— Один ваш промах, и может статься, что из заработанного вами золота большевики отольют огромный унитаз! Это будет очень большой унитаз, потому что мы оба знаем, сколько я вам плачу!

— А что я могу? — прошелестел голос. — Китайцы ленивы и не хотят отрабатывать деньги, которые им мы им платим...

— Что-о-о-о-о? Что вы мне тут рассказываете? Если эти ваши китайцы не хотят работать — найдите других! Их там почти пол миллиарда! Чан Кайши, Гоминьдан, Кофуций... Не важно кто. Пусть работают! Заставьте их работать!

Французская республика. Гренобль.

Апрель 1929 года.

Американец устало наклонился над столом, мгновение помедлив, уронил на него пачку бумаг и без приглашения уселся в кресло. Французу показалось, что еще чуть-чуть и выдержка заокеанскому гостю изменит и швырнет их ему в лицо. В хмуром взгляде гостя читалось все что угодно, кроме довольства окружающим миром.

— Так вот, полковник.. Я думаю, что представленных мной рекомендаций достаточно для того, чтоб откровенно побеседовать с вами?

Полковник пробежал верхний лист глазами и отодвинул всю кипу в сторону, словно бумаги ничего для него не значили. Картинно вскинув брови, он вскричал:

— Какие бумаги, месье Линдберг?! Чтоб стать моим почетным гостем, достаточно вашего овеянного славой имени! Как истинный француз, я счастлив видеть вас в нашем городе...

Линдберг уже навидался таких вот обходительных военных. Комплименты сыпались из них как горох из дырявого мешка, но дальше блестящих слов дело не двигалось. Возможно и этот был из таких. Бумаги он, впрочем, не выбросил, а аккуратно положил в сейф. Правда сделал он это, не прекращая славословия. Когда летчик явно поскучнел лицом, полковник сменил тон на деловой. Захлопнув дверцу, француз доверительно наклонился к гостю.

— Что привело вас в наше захолустье? Готовите новый рекорд? Из Парижа в Мельбурн? Или в Рио?

— Увы, полковник, увы... Я здесь по вопросам хотя и более прозаическим, но куда более важным.

Герой атмосферы прокашлялся. То, что он собирался сказать, он говорил уже бессчетное количество раз и всегда с одинаковым результатом — получал новую бумагу.

— У деловых кругов САСШ есть сведения, поверьте, полковник, объективные сведения, о новом оружии большевиков. Я вновь оказался в Европе в надежде узнать, что сегодня делает европейская военная наука в этой области.

— В какой области? — поинтересовался хозяин, пододвигая к гостю папиросницу. Жестом отказавшись от приглашения летчик достал свой портсигар и, в свою очередь, предложил хозяину.

— В области лучевого оружия. Возможно, этот термин нов для вас, однако...

Полковник улыбнулся. При всей своей симпатии, улыбнулся с превосходством.

— Большое заблуждение считать, что у французов есть только головы как у Бомарше или Жюля Верна. А у нас ведь есть головы Люмьеров, Эйфелей и Рено... Вас не зря направили именно ко мне.

Великий летчик досадливо поморщился. Галльской бравады он наглотался с избытком. Французы попеременно гордились то им, то сами собой.

— Честно говоря, я считаю, что от меня просто отмахиваются как от надоедливой мухи. Две недели я добивался встречи с вашими военными! Две недели!!!

Гость привстал, но тут же опустился. Полковник молниеносно достал из стола бокалы и бутылку коньяка.

— Успокойтесь, месье. Две недели не прошли даром. Мы не каждого допускаем к своим секретам. Генерал Петен пишет, чтоб я был с вами предельно откровенным и показал вам все.

Он посмотрел на гостя и Линдберг увидел в только что беспечно-веселых галльских глазах недюжинный ум.

— Но я не последую его приказу. Я покажу вам не «все», а только «кое-что». Но вам и этого хватит...

Китайская республика. Харбин.

Май 1929 года.

Третий этаж... Высоко... Зато во дворе все еще никого не было.

Уже стоя снаружи Семен осторожно, чтоб не скрипнула, прикрыл одну створку, отодвинулся в сторону, прикрыл и другую.

За стеклом осталось бледное лицо первого помощника консула.

— На вокзал. Как можно быстрее, — почти беззвучно прошептал он. — Любым поездом до границы....

Семен кивнул.

Ухватив ручку портфеля зубами, старясь не думать о десятках людей, что таскали его в своих грязных и потных ладонях, совсем рядом с больными проказой и китайской чесоткой, он повис, нащупывая ногой выступ на стене.

Он помнил его, тот должен был быть где-то совсем рядом. Всякий раз, подходя к зданию консульства, Семен видел выступ и удрученно качал головой от беспечности начальства. Этот карниз казался ему удобной дорожкой для врагов, желающих добраться до сейфа в его кабинете, да насестом для толстых китайских голубей.

Теперь, отсюда, все смотрелось по-другому. Карниз должен был стать дорогой к спасению.

Гомон и птичьи крики китайских солдат, выбивающих парадную дверь, остались с обратной стороны, а тут... Тут пока не было ни птиц, ни солдат. Голуби сидели на крыше дома напротив и вместе с десятком узкоглазых с чайными чашками в руках, смотрели на него с удивлением, будто не видели никогда такого. Притворялись. Семен самолично видел, как китайские циркачи и не такое вытворяли...А может быть туземцы считали, что белому человеку это делать не положено? Ну и пусть. Для дела Мировой Революции Семен и не такое мог совершить!

Считая шаги, он добрался до угла и сполз по водосточной трубе вниз, прыгнул на крышу соседней скобяной лавки, с неё — на улицу.

Никого. Повезло! Отряхнулся, как ни в чем не бывало и — вперёд!.

Деловито покачивая портфелем, прошел мимо лавок, что стояли позади консульства, и слился с толпой.

На его счастье все произошло именно в Харбине, где белых жителей было едва не больше чем желтых. Особенно в сеттльменте. И уж особенно много среди белых насчитывалось бывших соотечественников. Белых вдвойне...По цвету кожи и в политическом смысле этого слова. К сожалению.

Так что в глаза он не бросался. С деловито-озабоченным видом сел к рикше, ткнул его рукой в спину.

— Вокзал...

Дипломатический паспорт сейчас был скорее помехой, чем спасением. Провокацию такого масштаба наверняка обставили с размахом. Раз с ними армия, то и полиция наверняка где-то недалеко. Не хватало еще нарваться на китайских полицейских. Кричать сейчас «караул» — только дураком себя показывать.

Пока ехал, смотрел по сторонам и не зря. Уже на привокзальной площади взглядом выхватил из толпы коменданта консульства. Соскочив на мостовую, Семен бросился к товарищу.

— В консульство нельзя. Провокация... Наган с собой? Патроны? Деньги есть?

До границы было ой как далеко, и все это обязательно понадобится. Товарищ Пугачев несколько мгновений тугодумно хмурился, вживаясь в то, что сказал коллега, потом трижды кивнул. К провокациям все в консульстве были готовы.

— Давай со мной. Надо скрыться... Портфель спасти.

Европейских купированных вагонов в поезде оказалось всего два. Билеты им достались во второй. Остерегаясь неприятных неожиданностей, Семен взял купе целиком. Вагон оказался полупустым и когда поезд тронулся, он с облегчением откинулся назад. Половину дела сделали. Портфель с особо секретными документами лежал рядом с ним на полке, а за окном бежали мелкие одноэтажные домики рабочих пригородов, постепенно сменяемые рисовыми полями.

— Веселый, видно портфель... — пробормотал Пугачев, глядя на полку. Платком вытер запотевшее лицо, отдышался. — Не знаешь, чай у них тут есть?

Семен нервно засмеялся.

САСШ. Аламогордо, штат Нью-Мексико.

Май 1929 года.

Лаборатории исследовательского центра гениального серба находились в Нью-Мексико.

Пролетая над бескрайними равнинами, мистер Вандербильт вспоминал заседание комиссии Конгресса по разведке, истекающего смехом сенатора от Нью-Мексико, и сам мстительно улыбался. Пусть сенатор посмеялся, пусть, однако, возможно именно на его земле теперь ковалось оружие, способное противостоять большевистским ордам.

В лабораториях лучшего исследовательского комплекса САСШ нашлись люди, которые не из политических, а из чисто научных соображений тоже думали над вопросами обороны своей страны.

Выйдя из автомобиля, миллионер огляделся. За трехэтажным зданием Центра виднелись легкие домики и ангары. Все тут производило впечатление курортного места — легко, воздушно, приятно...

Профессор Николо Тесла вышел из-под козырька, и на ходу протягивая руку, направился к гостю.

— Рад вас видеть, мистер Вандербильт... Что-то я не помню вашей фамилии среди жертвователей нашего фонда?

Миллионер улыбнулся, сделал шаг навстречу.

— Здравствуйте, профессор. У вас хорошая память, но это вполне поправимо.

— С памятью? — еще шире улыбнулся профессор, приглашающее указывая рукой на стеклянную вертящуюся дверь. Он производил впечатление довольного всем миром ребенка.

— Нет, мистер Тесла, с финансовой помощью. Если мы найдем общий язык...

— Находить общий язык — мое любимое занятие.

Прохладными коридорами хозяин вел гостя в свой кабинет. Мимо проплывали двери лабораторий, за ними что-то трещало, иногда слышались радостные крики.

— Молодежь, — пожав плечами, пояснил профессор, пропуская его в свой кабинет. — Там передний край науки.

Мистер Вандербильт понимающе кивнул.

— В таком случае я попал туда, куда нужно... Вы умный человек, профессор.

— Надеюсь..

— И понимаете, что я летел к вам из Вашингтона не для того, чтоб обмениваться любезностями.

Не вдаваясь в объяснения, миллионер, открыв портфель, вытащил большевистский сюрприз, покрутил там что нужно, и когда из рукоятки появился зеленый «кукурузный лист», махнул им по легкому, собранному из металлических трубок, складному стулу. Лист «пророс» сквозь железо и дерево. Куски трубок покатились по полу. Профессор осторожно крякнул.

— Позвольте...

— Только осторожнее.

— Разумеется...

Профессор заинтересованно повертел железку в руках, покачал головой.

— Интересно... Откуда это у вас?

— Это мне переправили из Советской России. И я боюсь, что это не последняя новинка из большевистских арсеналов....

Китайская республика. Мулань.

Май 1929 год.

Над головой что-то несколько раз стукнуло, словно кто-то пробежал по крыше вагона. Товарищ Пугачев задрал голову, стакан в его руке дрогнул, и горячий чай выплеснулся на запястье. Он смешно, по-гусиному, зашипел и закрутился, отыскивая место, куда без вреда можно было бы поставить стаканы. Федосею стало смешно, но рассмеяться он не успел. Вагон дернулся, и под визг раскаляющихся тормозных колодок пассажиров швырнуло на стену. В одну секунды все звуки смешались в какофонию — визг железа, звон бьющегося стекла, напряженные голоса людей, паровозный свисток и... грохот выстрелов.

Случайность? Ха! Не бывает таких случайностей!

— Дверь, — откуда-то снизу заорал товарищ. — Дверь держи!

Но его крик перекрыл другой голос, откуда-то с другой стороны вагона.

— Быстро, быстро, быстро! Третий вагон!

Кричали по-русски. На мгновение стало темно и стекло за спиной со звоном разлетелось осколками. Мелькнули чьи-то ноги в сапогах, но снизу дважды грохнул наган Пугачева, и гостя снесло под колеса.

В запертую дверь ударили прикладом, Семен ответил через дверь двумя выстрелами.

То, что им не отбиться от нападавших знал и он и те, кто стоял за дверью. Там стояла Власть, а у них только шесть патронов на двоих.

За окном опять что-то мелькнуло, и Пугачев всадил в мелькнувшую тень две пули. Четыре патрона. Зря стрелял. Кто-то сообразительный просто провел перед окном темной тряпкой. В ответ выстрелы за стеной грохнуло. Пробив стену купе, пули пролетели над Семеновой головой. Весело скалясь, он посмотрел на товарища, но тому было уже не до улыбок. Он со стоном согнулся и, выронив наган, упал.

«Все.. — подумал Семен. — Все....»

Холодок осознанного поражения скользнул по спине. Застрелиться? Было бы дело в нем самом — застрелился бы... А портфель? Что делать с бумагами?

Семен прижал его к груди, понимая, что на решение у него есть не более нескольких секунд. Залить бумаги кровью? Он нагнулся к товарищу. В купе на мгновение потемнело. Палец сам нажала на курок и Семен услышал, как боек сухо щелкает по железу.

Через мгновение, словно он ждал этого звука, с крыши свесился человек. Его голова кистью маляра мазнула по голубому небу, пропала и снова появилась. Бородатая рожа с серьгой в ухе радостно оскалилась.

— У него патроны кончились, вашбродь! У-у-у-у-у, морда большевистская....

Дверь купе тут же сдвинулась. Выставив винтовки с плоскими штыками, в проеме застыли несколько китайских солдат. За их спинами стоял офицер, явно европеец. На его лице читалось удовлетворение от хорошо сделанной работы.

Быстрая тень пробежала по дверному проему, и за его спиной Семен в окне увидел железные фермы моста и широкую реку, несшую быструю воду в глубину Поднебесной.

Офицер улыбнулся без злорадства, а вроде даже с пониманием и протянул руку.

— Портфель, пожалуйста, господин чекист...

Семен опустил руку. Портфель коснулся ноги, словно щенок ткнулся носом. Офицер улыбался, и Семен улыбнулся в ответ. Нужная мысль нашлась сама собой. Портфель подсказал, что нужно сделать. Тень мостовых ферм пробегала по незваному гостю и китайцам позади него. Купе наполнил особый колесный перестук, говоривший, что под колесами уже не земля, а железо и воздух.

— Портфель...

Семен повернулся всем корпусом и с разворота, заканчивая движение, отпустил портфель в полет. Оставшееся за спиной стекло осыпалось осколками. Офицер вскрикнул, вытянул шею. Семен увидел, как темно-коричневый квадрат пролетел между опорами и пропал внизу.

Он испытал не радость или гордость от сделанного. Скорее всего, это было чувство удовлетворения, оттого что сделал то, что должен был сделать...

САСШ. Аламогордо, штат Нью-Мексико.

Май. 1929.

— У меня тоже есть, что показать вам... Видимо правы люди, утверждающие, что идеи носятся в воздухе... Во Франции этим занимается Лауни. В России — мой коллега профессор Иоффе.

Тесла покосился на портфель в руках миллионера.

— Интересное решение он предложил. Очень интересное! Маневренность в обмен на мощность... Проходите...

За дверью оказался большой зал, в центре которого стояла громоздкая конструкция, отчасти напоминавшая приспособление, пристраиваемое к кровати тех, кому не посчастливилось сломать ногу — тросы, блоки, противовесы...

Покоилось все это вокруг лежащей на постаменте толстой, в обхват трубы, причем отчего-то у миллионера крепло ощущение, что труба тут — отнюдь не самое главное ...

Стены вокруг постамента сплошь были заставлены аппаратурой. Металл, стекло, эбонит...Циферблаты, стрелки, индикаторы. В дальнем углу стояли несколько трансформаторов под нагрузкой. Там трещало, и сквозняк доносил запах, какой бывает после грозы.

Профессор Тесла перекинул несколько рубильников и зал залил яркий свет.

— Мы пошли несколько иным путем и стали делать установку большой мощности...

Профессор с натугой поднял с пола кусок железа толщиной в десяток дюймов.

— Броневой лист, — пояснил он. — Точно такой же, насколько мне известно, ставят на наши броненосцы. А стульев мне жалко. Идите-ка сюда...

Он что-то подкрутил, глядя в маленький прицел.

— Смотрите...

Луч ударил в наклонное зеркало и, отразившись, уперся в образец.

— Пять секунд, — пробормотал профессор, вращая никелированный маховичок. — Один, два, три...

На счете «пять» железный лист распался на две половинки. След разреза светился алым, закатным светом. От него в воздух поднимался дымок, словно от раскуренной кубинской сигары, только наверняка не в пример менее ароматный.

— Это все, что вы можете показать? — невпечатленный увиденным, спросил профессорский гость. Прислонив к лицу белый, благоухающий жасмином платок, стал похожим на киношного гангстера. Он не сомневался, что большевистской саблей обстрогал бы этот кусок железа даже быстрее. Тесла почувствовал это пренебрежение.

— Это все, что мы можем показать на половине процента мощности, — обиженно отозвался ученый. — А что мы можем на полной мощности я вам показать не могу.

Он перешел на шепот.

— Ибо и сам не могу представить.

Едкий дым сгоревшего металла долетел до них. Профессор поморщился, помахал ладонью перед лицом, и знаком позвал гостя из зала. За трансформаторами нашлась дверь, ведущая на балкон.

Отняв носовой платок от лица, мистер Вандербильт сказал:

— И все-таки...Если дать полную мощность.

— Единственное, что я могу в этом случае гарантировать, так это то, что установка разрушится... Это ведь экспериментальный образец.

— Но сколько-то она проработает на полной мощности?

— Конечно. Секунд десять, может быть пятнадцать...

— И что тогда?

Тесла всплеснул руками.

— Да все, что угодно...

— Ну, например...

Профессор посмотрел по сторонам, желая сделать ответ более наглядным. Там, где горы превращались в далекую холмистую равнину, над горизонтом поднимался полумесяц Луны.

— Ну, например, распилит Луну.

Миллионер рассмеялся.

— Я запомню ваш ответ, профессор...

САСШ. Нью-Йорк.

Июнь 1929 года.

Телефонный звонок прервал их на самом приятном месте. Мистер Вандербильт протягивал профессору Тесла выписанный чек, а великий серб, не теряя достоинства, приподнялся из кресла и тянул руку к нему.

— Это мистер Робински. Из Китая.

Свободной рукой миллионер поднял трубку.

— Простите профессор. Это очень срочно.... Слушаю вас.

Послышался тонкий, комариный голос.

— Мне удалось это...

Миллионер сильнее прижал трубку к уху.

— Что?

— Я выполнил поручение...

— Что вы там бормочите? Говорите яснее... И быстрее! Я занят!

— Я добыл информацию. Правда ценой международный скандала... Пришлось ворваться в Советское консульство, а потом по поездам ловить большевистских курьеров...

— Международный скандал — не самая большая цена за безопасность западной цивилизации. Хватит ходить вокруг да около. Что вы узнали? Джомолунгма?

— Да, мистер Вандербильт! Вы оказались правы... Именно Джомолунгма.

Несколько секунд миллионер молчал. Слова из Китая стали для него оружием, которым он собирался защитить весь мир частного предпринимательства.

— Спасибо, мистер Робински. Вы спасли Западную цивилизацию...

Он положил трубку на рычаг.

Держа руку на телефоне, мистер Вандербильт смотрел куда-то в даль, забыв о госте. Профессор, ощущая неловкость ситуации, потянул чек. Почувствовав шевеление в руке, миллионер вздрогнул и пришел в себя.

— Насколько я помню, вы, мистер Тесла, сетовали, что у вас нет достойной цели?

— Я? — искренне удивился профессор.

— Вы, вы...

Вандербильт выдернул из профессорских пальцев кончик чека и, мгновение подумав, приписал к означенной сумме еще один ноль.

— Так вот, профессор. Это ваше затруднение я разрешу.... Будет у вас достойная цель...

СССР. Свердловск.

Июнь 1929 года.

Отношения, которые у них выстроились с профессором, напоминали отношения учителя и учеников. Не смотря на то, что немца теперь окружало множество людей, с которыми можно было поговорить о милых его сердцу научных проблемах, он все же находил время общаться и чекистами.

Ульрих Федорович понимал, что товарищи Деготь и Малюков сделали для него. Пока он не создал экспериментальную установку его положение в стране большевиков держалось на честном слове его новых друзей, подтверждавших, что то, что он собирается строить, действительно летает.

Им верили, и ему предстояло подтвердить слова новой установкой, которую спешно собирали в лаборатории.

СССР. Москва.

Июль 1929 года.

— Ну, так что, Генрих Григорьевич, что там с Китаем?

Ягода открыл папку, что принес собой, хотя необходимости в этом не было. Информация была в голове.

— В Харбине местная военщина и недобитые белогвардейцы организовали нападение на нашу дипломатическую миссию.

— И что?

— Нападавшим удалось похитить документы, которые мы собирали в рамках операции «Метеорит».

Недрогнувшим голосом ответил Ягода.

— Какие именно материалы? Что там было?

— Материалы российских и зарубежных экспедиций, исследовавших Индию и страны Дальнего Востока. Вот перечень..

Ягода положил лист перед Председателем ОГПУ. Тот сложил его пополам и отодвинул в сторону.

— За ними кто-то стоял?

— Конечно... Сейчас мы выясняем кто именно.

— Как это получилось?

— Портфель с документами удалось вынести из консульства. Было сделано все, чтоб он не достался врагам, но они сумели перехватить его в поезде и только после перестрелки с нашими курьерами сумели вытащить его из реки, куда те выбросили портфель.

Что думал Менжинский Ягода не знал. Но догадывался.

— Информация, которую они получили, исчерпывающа?

— Практически да. Она позволяет увидеть направление мыслей... Теперь у них есть над чем подумать.

Менжинский все-таки раскрыл лист, пробежал по нему взглядом, пару раз покачав головой. С минуту сидел задумавшись.

— Но ведь большевики никогда не отступают, товарищ Ягода?

— Нет, товарищ Менжинский. Никогда...

— Ну вот и делайте из этого выводы...

Турецкая республика. Анкара.

Июль 1929 года.

— Что ж, господин Литвинов...

Ататюрк наклонил голову, и золотая кисточка фески качнулась перед глазами народного комиссара.

— Традиции, это конечно, великолепно. Гора Арарат, безусловно, священна и для мусульман и для христиан, каковых в Турции предостаточно.

Турецкий кофе необычайной черноты и крепости застыл в крошечных чашках.

— Но я считаю, что путь Турции — это путь светского государства. Так что секретные приложения к договору, касающиеся Арарата, меня мало волнуют. Большее внимание привлекают меня возможности нашего сотрудничества в области обороны и финансов. Не скажите ли вы, эфенди на какую помощь со стороны СССР сможет рассчитывать Турецкая республика уже в этом году?.

САСШ. Нью-Мексико.

Август. 1929 года.

Что произойдет, если техники, оставшиеся на земле что-нибудь перепутают, никто старался не думать. Каждый из четверых, кто находился в дирижабле, не понаслышке представлял, что может сделать с их летающей лабораторией установка профессора.

Энергетический луч, шутя резавший плиты броневой стали, пузырь, наполненный водородом прошил бы насквозь, даже не заметив. Поэтому все внимание техников направлено было на зеркало, подвешенное под гондолой.

Собственно оно и было тут самым главным предметом. Оно, да еще громоздкий механизм, с легкостью его поворачивающий, в случае если дирижабль отклонялся в сторону. Именно девятиметровому зеркалу предстояло поймать луч и отбросить его от гондолы в сторону Японии, где его, по слухам, ждал еще один отражатель... Сколько таких отражателей было всего не знал никто, как не знали и о конечной цели. Да и мало кого это интересовало — всем уцелевшим были обещаны немалые премиальные, и неприятные мысли оттеснялись куда-то назад.

Британская Индия. Окрестности Джомолунгмы.

Август 1929 года.

На пещеру отшельника они наткнулись случайно.

Небо уже темнело, когда измотанные, хуже ездовых собак, четырехчасовым переходом по горам, где и не вдохнуть полной грудью, и на камень не наступить с уверенностью, они услышали звук, которому не должно было быть места в стылом воздухе. Непонятно откуда, словно гул огромного шмеля доносилось — «оум-м-м-м-м, оум-м-м-м-м». Товарищ Озолинь остановил движение группы и завертел головой. Звук был знаком. Местные попы вставляли его в молитву, где можно и где нельзя. Означал он только одно: где-то рядом сидел человек. Сидел дурак-дураком и молился своему Богу.

Небо, горы, холодный камень вокруг, сухой воздух режет легкие...

— Осмотреться, — негромко приказал командир. — Найти, кто ноет...

Искать особенно не пришлось.

Отшельник, грязный и сухой как деревяшка старик, неподвижно сидел в ближней пещере на куче неизвестно откуда взявшейся сухой травы, не отводя взгляда от вершины.

Внимания на незваных гостей не обратил никакого. Чекисты пытались говорить с ним, толкали, сдвигали с места, но упорный старик только поворачивал голову к вершине да тянул свое «оум-м-м-м-м-м», принимая их, не иначе, за демонов или бесов, пришедших сбить его с праведного пути.

— Умом двинулся, — сказал товарищ Бургис. — То ли от холода, то ли с голодухи... Помню в Германском плену...

— Ну, этот-то в Германском плену точно не был... — остановил его товарищ Озолинь. — Заночуем здесь. Дежурство обычным порядком. Первым — Ма.

Кореец коротко кивнул.

— За ним Бургис. Смена через два часа. А сейчас есть и спать.

Положив кусок хлеба перед отшельником, они отошли вглубь пещеры и устроились, прижавшись друг к другу, съели по куску хлеба с салом, а костра разжигать не стали. Не из чего.

Закат в пещерном проеме окрасил небо в темно-синий цвет, оставив сиять в небе покрытую снегом вершину. Коммунисты смотрели на неё, пока их не сморил сон.

Товарищ Озолинь засыпал, вспоминая жару, от которой мучались на равнине. Неизвестно теперь что хуже — та жара или этот холод.... Тут, в горах, все было иначе. От камней несло холодом, от которого вспоминался погреб на родной мызе. Эх, когда еще удастся там побывать?

Он не привык задавать себе лишних вопросов, но они сами лезли откуда-то... Проваливаясь в сон чекист не переставал думать о том, что творилось вокруг него. Задачу, которую им ставили в Москве, они выполнили. Что они тут теперь делают? Чего ждут? А ведь приказано было обосноваться недалеко от горы и ждать... Чего ждать?

Утро следующего дня принесло ответ на этот вопрос.

Цеппелин, маленький и блестящий словно рыбий малек, казалось, застыл в небе. На фоне снега он был бы почти незаметен, но чекистам повезло. Они видели его на фоне темно-голубого неба. Блестящий бок пускал веселый блик прямо в глаза.

Отшельник тоже наверняка заметил диковину. Если год смотреть в дыру, сквозь которую неизменно видно только не меняющиеся со временем горы, то даже птица, пролетевшая мимо, станет событием. А это было побольше птицы.

Только отшельник не прекратил своего унылого бормотания...

Товарищ Озолинь покосился на него. Возможно, его Боги каждый день показывают ему и не такое, а, скорее всего, после доброй порции опиума вообще могло и не такое пригрезится. Не даром с утра, показалось ему, тянуло чем-то приторно-сладким.

— Цеппелин? Чего это ему там понадобилось?

Наверное, только отшельнику и не было интересно получить ответ на этот вопрос. Он бормотал, бормотал, тянул свое «оум-м-м-м-м-м» не переставая.

— А может быть это уже наши? — вздохнул Фима Бургис. — Вот было бы здорово! Представляешь, сейчас оттуда кулаков на веревках спустят и начнут они лес валить, камни колоть...

Эту вообщем-то здравую мысль даже обсудить не успели.

Откуда-то из-за горизонта появилась тонкая, вспушенная белая полоса. Даже не появилась. Возникла. Мгновение назад её еще не было и раз, все увидели.

Она коснулась подвешенной в атмосфере машины и, отразившись, уперлась в коричневый бок горы, близко к вершине. Тут же там ударил снежный фонтан. Он был белый, но основание его алело, словно там из-под снега вставало Солнце.

До горы было не меньше двадцати километров, но в прозрачном воздухе видно все было на «ять». Все это продолжалось всего несколько секунд.

Ветер принес гул и грохот, словно там бушевала буря, словно молнии, раз за разом били в камень. Гора ревела, стонала, фонтанировала огнем и серыми, перетертыми в пыль камнями.

Под эту какофонию вершина горы дрогнула и съехала вниз, превратив каменную пирамиду в кривой усеченный конус.

И отшельник умолк.

СССР. Свердловск.

Август 1929 года.

Горючую смесь для аппарата профессор готовил самостоятельно. Не то, чтоб он не доверял сотрудникам лаборатории, но все-таки на кону стояла его голова, а не чья-то там чужая. Дёготь сидел за его спиной и подавал немцу стеклянные банки с реактивами. Профессор взвешивал порошки и оправлял их в нутро тихонько гудевшей мельницы. Там порошки перетирались до состояния мельчайшей пудры и становились источником силы.

— И надолго того хватит? — поинтересовался Федосей, глядя, как из мельницы тонкой струйкой ссыпается в банку горючая смесь.

— Как сказать, — уклончиво отозвался профессор, поймав на палец несколько порошинок и пробуя их мягкость. — На несколько часов — как минимум.

— И это все вам на один раз?

— Нет, что вы... Сегодня нам понадобится граммов семьсот... Подняться — спуститься... На это многого не нужно.

Когда банка набралась, профессор вышел в соседнюю комнату, где стояло его детище.

То, что собрали под руководством профессора здешние мастеровые, сильно напоминало то самое яйцо, которое друзья уже видели в небе над Германией. Верхушка его, наполовину стеклянная, пересекалась полосами жаропрочной стали, делая его похожим на часть глобуса без изображения земель, но с меридианной сеткой. Федосей уже бывал внутри. Профессор не скрывал устройства — оно было проще не придумать. Невидимое отсюда, к одной из стенок крепилось легкое, вроде мотоциклетного, сидение, и приборная доска, на которой торчало с полтора десятка кнопок, лампочек и тумблеров.

Через воронку профессор засыпал порошок в горловину двигателя, отряхнул ладони, обошел вокруг аппарата, словно искал в нем изъяны. Малюков с Дёгтем следили за ним с нарастающим вниманием. Сейчас, на их глазах он должен будет подняться в небо.

— Я готов...

Федосей протянул ему руку.

— Что ж, Ульрих Федорович... В старые времена сказал бы «с Богом», а теперь..

— Во славу труда... — нашелся Деготь. Он закрутил рукоятку ворота, и стеклянный потолок стал разъезжаться.

Дождавшись, когда небо заполнило квадрат крыши, на глазах товарищей профессор поднырнул под обрез стеклянной скорлупы и защелкал переключателями.

— Всем отойти! Одеть очки!

Они отошли за перегородку жаростойкого стекла. Сквозь прозрачную часть профессорского аппарата видно было, как он широко перекрестился.

— Переволновался Ульрих Федорович, — тихонько заметил Деготь. — Лютеранин, а по православному крестится...

За профессорской спиной взвыло. Огонь коснулся бетонного пола и аппарат, опираясь на огненный столб, поплыл в небо.

СССР. Свердловск.

Август 1929 года.

Лямки на плечах натянулись, подхватив изобретателя, и потащили его вверх.

Мелькнула и тут же пропала крыша. Линия горизонта быстро сползла вниз, открывая бескрайнее небо. Грохот работающего двигателя заполнял собой внутренность яйца. Профессор уменьшил тягу и повернул рукоять газового руля.

Земля под ногами завертелась, постройки хороводом полетели по кругу, и он стал смотреть на горизонт, где высилась громада завода с трубами и широкими дымными хвостами в половину неба.

Память отбросила его в прошлое, в тот день, когда он совершал первый полет.

В глазах словно раздвоилось. На мгновение ему показалось, что под ним другой город — блестящая гладь реки и остроконечные башни. Мгновение он видел их как наяву, но только мгновение... Река, башни, площади — все сгинуло. Он провел рукой по лицу.

Морок пробежал и сгинул, оставив после себя ощущение недоумения. Профессор точно знал, что то, что ему показалось, существовало на самом деле, что это вовсе не плод его воображения, но при этом он вполне верил собственным глазам.

Финская республика. Окрестности Хельсинки.

Июль 1929 года.

Берег ручья, как он и опасался, оказался топким, заболоченным. По такому в хороших городских ботинках и двух шагов не сделать — извозишься. Раздраженно высматривая путь к месту встречи, мистер Смит сообразил, что добраться до мостков он может только одной дорогой — осторожно пройти по натоптанной тропинке до камней, а там, попрыгать по сухим серым глыбам, торчащим из черной, даже на вид вонючей грязи к хрупкому деревянному сооружению над водой, где уже маячила чья-то спина.

Негромко поругиваясь, британец добрался до мостков и, обращаясь к незнакомцу, произнес пароль.

— Мистер Ливингстон, я полагаю?

Странный юмор у этих русских.

— А вы мистер Холмс?

— Я — Ватсон, — вернул положенный отзыв мистер Смит.

Не думая, как рядом с рыбаком в простецкой соломенной шляпе будет выглядеть человек в хорошем вечернем костюме и котелке, рыбак подвинулся и стукнул ладонью рядом с собой, приглашая гостя присесть. Мистер Смит вздохнул (мысленно разумеется) и не жалея брюк, уселся прямо в рыбную чешую.. Распуганные его появлением комары вернулись и зазудели над головой.

— Слушаю вас, мистер Ватсон.

Англичанин закурил и разогнав струёй пахучего дыма кровососов глянул на поплавок. Там, то разворачивая, то складывая слюдяные крылышки сидела стрекоза. Присматриваясь к ней, у самого дна ворочала глазами какая-то рыбина.

«Мир во человецах и благоволение» — мелькнуло в голове. Захотелось уткнуться глазами в поплавок и спокойно посидеть рядом с русским, греясь на финском солнышке. Только вот некогда.... Британец прокашлялся.

— Моя контора просит вас увеличить усилия в Свердловске.

— В Екатеринбурге, — поправил его рыболов. Стрекоза слетела с поплавка и от него пошли водяные кольца..

— На Екатеринбургской стартовой площадке, — согласился британец.

— Вашу контору по-прежнему интересует и немец и сам аппарат?

— Разумеется и аппарат и изобретатель, — суховато отозвался мистер Смит.

Русский потянул удилище на себя, и из воды выскочила серебристая рыбёшка.

— Понимаете, мистер Ватсон единственный способ одновременно добыть и то и другое это нападение на площадку, а это шум. Большой шум. И жертвы. Боюсь, что после этого я уже не смогу оказывать вам услуги подобного рода.

Пока русский снимал с крючка свою добычу, британец сформулировал свою точку зрения.

— Мистер Ливингстон! Я понимаю всю сложность этого задания, но наше партнёрство, как вы, наверное, помните, как раз и основано на том, что мы помогаем друг другу решать сложные задачи. Мы помогаем вам с некоторыми вашими проблемы и вправе рассчитывать на адекватную реакцию с вашей стороны. Наша проблема этот немец. Решите её.

— Разумеется, я помню об этом. Однако существуют не зависящие от нашей воли обстоятельства. Возможно, у нас просто не хватит сил сделать всё. Мой вопрос — это вопрос о приоритетах.

Британец задумался. Этот русский прав. У него там не так много сил.

— Хорошо. Я облегчу вам задачу, — сказал британец. — Принимайте решение по обстоятельствам. Если сможете, добудьте аппарат и изобретателя. Если это вам не по силам — добудьте хотя бы аппарат, а немца — ликвидируйте.

СССР. Свердловск.

Август 1929 года.

По хорошему тут нужен был пулемет — «максим» или, на худой конец «гочкис», но откуда? Оснастить «яйцо» пулеметом никому и в голову не приходило. Как впрочем, никому до сих пор не приходило в голову, что на двенадцатом году Советской власти в самой середине Российской Советской Федеративной Социалистической Республики профессорский аппарат могут атаковать с земли какие-то бандиты.

Да и был бы пулемет, что с того? Яйцо кувыркалось, словно взбесившийся от радости полета стриж — вверх, вниз, вправо, влево.... Поди, постреляй из такого, если врага на мушку не поймать...

Тем, внизу, было куда как проще. Они стояли на твердой земле, и их не крутило, словно куски баранины на вертеле. Пользуясь этим, бандиты палили из винтовок и револьверов, хотя тоже, надо сказать без особого успеха.

Сквозь сетку трещин в стекле, когда его разворачивало лицом к земле, Федосей видел, как вспыхивают одиночные выстрелы. На его счастье там, внизу, пулемета тоже не нашлось...

Свинец летел миом, но что с того? Рано или поздно аппарат должен будет приземлиться. Точнее, если все пойдет далее, так же как и шло, упасть.

Чем объяснялась вся эта воздушная акробатика, Федосей мог только догадываться. Видимо одна из пуль повредила газовый руль, и яйцо теперь описывало замысловатую спираль, начавшуюся в небе пару верст назад, и неизбежно долженствующую закончится на земле.

Рулить он не мог, отстреливаться тоже и тогда, закрыв глаза, он, изо всех сил упершись в рукоять руля, застывшую в среднем положении, начал толкать её вперёд. Ногой бы упереться — но тесно, не согнуть ногу... От напряжения Федосей закрыл глаза и представил, как кончик застрявшей пули сминается под острой стальной кромкой, сминается и, наконец...

В этот момент яйцо ударилось в стену деревьев и пилота, словно ненужную вещь, вышвырнуло наружу.

Боли он не почувствовал — только стремительное движение. Мир, из только что бело-голубого, стал коричнево-зеленым, взвыл и смолк ветер.

С мокрым хрустом, спиной, Малюков проломил что-то гибкое и хрустящее, зацепился плечом, перевернулся через голову и... остановился.

Несколько мгновений он ждал, что движение продолжится, но все уже кончилось.

Готовый к боли он шевельнулся, но к удивлению своему ничего не почувствовал. Одна рука двигалась, ноги двигались, шея вертелась... Воздух, сжатый в легких для стона легко вышел наружу.

Как ему повезло пилот по настоящему понял только тогда, когда осторожно перевернувшись, и сползши на землю, огляделся.

На его счастье полет профессорского яйца остановил не могучий ствол, что мог помнить бредущих в Сибирь декабристов, и росший в двадцати шагах левее, а всего лишь несколько стоящих друг за другом худосочных стволиков, теперь покореженных и вывернутых с корнем.

Повезло. А если б не вторая рука — то и вовсе все было бы отлично...

Со второй рукой было плохо.

Крови там не было, но о дерево он приложился со всей силы. Ключицу ломило так, что любое движение откликалось болью.

И все-таки он остался жив!

Он подумал, что Икару в такой же примерно ситуации в свое время пришлось гораздо хуже, и приободрился

Все еще живя последним мгновением падения, Федосей, счастливо улыбнувшись, полной грудью вздохнул. Жив!

Резкий запах сгоревшей смеси, слившись с запахом травы, деревьев и овражной сыростью привел его в себя. Все эти радости могли очень скоро кончиться. Жив-то, конечно, жив, но жив пока!

Он стоял на более-менее ровной площадке, а в десятке шагов от него склон холма уходил вниз. Густые кусты загораживали там все, что можно, не давая взгляду улететь дальше, чем на десять-двадцать метров.

Где-то там, за переплетением ветвей, непременно должны быть люди.

— «Бандиты», — сам себя поправил чекист. — «Только откуда они тут?»

В том, что это белобандиты сомнений не было. Никому другому просто в голову не пришло бы начинать охоту за секретным аппаратом Советской республики.

«Получается, знали, где и когда... Получается враг где-то рядом с нами, чуть ли не в лаборатории»...

Неловко поводя плечом, он хлопнул по карману. Пулемета нет, зато наган на месте. Придется обходиться тем, что есть.

Кривясь от боли, откинул барабан, проверил патроны. Все шесть гнезд масляно желтели латунью. В левом кармане галифе звякнула еще горсть, что держал там россыпью по военной привычке.

Ничего.

«Все не так плохо, — подбодрил он себя. — Наверняка кто-то наблюдал за полетом, а значит, к месту падения уже спешит отряд ЧОНа, и значит продержаться нужно совсем немного».

Поводя стволом, Федосей слушал, что происходит вокруг. В первую очередь нужно было определиться с врагами. Стук тележных колес он уловил секунд через десять. Враги торопились доделать недоделанное. Эти про ЧОНовцев может и не знали, но догадывались. В гомоне отчетливо прозвучал командирский окрик:

— Немчика живым взять!

Это презрительно-гадкое «немчик» почему-то покоробило Федосея более всего. Бандиты явно не знали с кем связались.

— Немчика? — ядовито переспросил чекист, с облегчением ощущая, что злость нашла нужное русло. — Покажу я вам немчика!

Сняв наган с предохранителя, он похромал к аппарату.

Яйцу досталось больше чем человеку. Стеклянный верх раскрошился, разбитые пулями и падением осколки стекла, словно звериный оскал, сверкали на солнце. Трубы двигателя смялись и загнулись в раскоряк, наподобие якорных лап.

Но даже в этом виде профессорское яйцо, должно интересовать белобандитов не меньше, чем отсутствующий тут профессор.

Спрятать его?

Он попробовал стронуть яйцо с места, но вбитый в землю аппарат не шелохнулся. Федосей покачал головой. Спрячешь такое, как же... Да и не успеть. Испортить? Что там в силах голыми руками испортить человек, если аппарат со всего маху, себя не жалея, въехал в землю?

— Профессор! Эй, профессор! — заорал кто-то по-немецки. — Выходите к нам. Мы друзья!

Голос зовущего был высок, звонок, наверное, оттого, что кричавший нервничал. Наверняка и в его голове бродили мысли о самой середке СССР и двенадцатой годовщине Советской власти.

— Ага, — пробормотал Федосей, растирая ушибленную руку. — Друзья... Сто лет мне таких друзей не нужно...

Покрякивая от боли, он повернулся, оглядывая позицию. Кусты, кусты... И не одного приличного ствола, за которым можно было бы укрыться от пуль. Пришлось удовольствоваться кустом волчьих ягод, из-за которого яйцо смотрелось, как на ладони.

Ладно, решил Федосей раз яйцо не спрятать, пусть послужит делу Революции по-другому. Пусть будет приманкой.

Малюков залег за кусты и стал слушать приближающиеся голоса.

Первым до аппарата добрался какой-то мастеровой. Точнее кто-то в одежде мастерового, но с наганом в руке.

— Аппарат! — радостно вскрикнул мастеровой, глядя вниз по склону. Чуть присев и разведя в стороны руки, он завертел головой, отыскивая пилота.

— Немец есть?

— Нет тут никакого немца...

На голос из оврага вылезли еще трое.

С минуту они ходили вокруг, пытаясь сдвинуть добычу с места упирались плечами, раскачивали. Четверым удалось то, что не удалось одному. Без криков бандиты, раскачали железо и сдвинули его с места.

Федосей ждал. Когда убрав оружие, белобандиты приподняли аппарат он, четырьмя выстрелами, положил всех.

— Не стрелять! — крикнул снизу невидимый командир по-русски, и добавил еще кое-что для своих, матерно, а следом перейдя на немецкий, с просительными нотками в голосе. — Профессор! Мы друзья! Коллеги!

Малюков оскалился. Те, внизу, никак не могли сообразить, что стрелять тут будет кто-то еще, кроме них самих. Дилетанты....

Федосей не стал их разубеждать. Пока его увещевали, он добежал до убитых и разжился еще одним наганом и горстью патронов. На его счастье привычки врагов не отличались от его собственных.

Прятать покойников смысла не было. Второй раз враги на эту уловку не попадутся.

— Профессор! Выходите! Мы друзья!

Федосей неслышно, для себя, хохотнул.

Точно зная, что враги ниже него, улегся меж двух хилых стволиков и, приподнявшись на локтях, стал ждать.

Левее него, в десятке шагов за полосой кустов начиналась крутизна оврага. Он туда не смотрел и зря — едва не пропустил гостей. Те вышли к нему так, словно знали, где он устроился.

— Вон он, смотри...

Малюков вжался в землю, но тут же сообразил, что говорят не о нем, а о профессорском аппарате. Шаги приблизились. За разросшимися ветками ничего видно не было, только снизу, там, где вместо листвы из земли торчал сухостой, различались ноги в сапогах.

До них было метров пятнадцать.

— Черт! Это же Семен и этот, новичок, вчерашний....

«Это про покойников», — понял чекист.

— Убью немецкую гадину... — выдохнул грубый голос. — Мы с Семеном с «Ледяного похода»...

— Это не профессор.

«А это уже про меня. Понятное дело четыре трупа организовать — это вам не формулу вывести... Тут совершенно другая живость ума требуется», — продолжил Федосей безмолвный диалог.

— У профессора на такое умения бы не нашлось... Это кто-то другой. Ладно.

Несколько секунд ничто не нарушало тишину. Федосей чувствовал, как белобандиты настороженно оглядываются.

— Черт с ним. Попадется — пристрелим большевичка, а теперь хватай, понесем... Половину дела сделали.

Не дожидаясь дальнейшего, Федосей трижды выстрелил, целя по ногам.

Можно было бы обойтись и двумя пулями, но сапоги были так похожи друг на друга, что Федосей решил не рисковать.

От боли и неожиданности бандиты заорали.

Проломив кусты, в два прыжка чекист оказался рядом.

Незваным гостям было не до него, и он приложил и того и другого рукояткой нагана. В обрушившейся на лес тишине слышался треск — белобандиты скопом рванули вверх. Нужно было менять позицию...

Вдев руки в лямки, Малюков потащил аппарат вверх. Сквозь кусты, сквозь заросли травы, через ямы, оставшиеся от упавших и сгнивших деревьев. Левое плечо дергало так, словно кто-то безжалостный орудовал там шершавым паяльником, но чекист терпел.

— Вон он! Наверху!

Бах, бах, бах!

В спину дважды толкнуло и, сбившись с ноги, Малюков упал вбок, подставляя ноги под выстрелы..

Федосей вскочил на четвереньки и, не стесняясь, по-собачьи, наддал. Яйцо весило килограммов восемьдесят, и особой прыти он не показал, но это оказалось лишним.

Пять прыжков, и неожиданно для себя он выскочил на вершину. Чуть не скатившись вниз остановился , вцепившись руками в дерн.

Яйцо потянуло его вниз, но он удержался.

Подъем кончился. Вниз уходил обернутый в траву склон, над головой было только небо, а внизу, за полосой кустов, у подошвы ...

ЧОНовцы успели вовремя.

Предупреждая возможные ходы бандитов, они спешивались и окружали холм. Федосей видел, как красноармейцы, побросав коней, разбегались, выстраиваясь в цепь.

Этот маневр мог стоить ему жизни, но Малюков понимал, что для пользы дела так будет лучше. Никуда теперь бандиты не денутся с окруженного холма. И аппарат никуда не денется.

Внизу грянули выстрелы.

Федосей с сознанием честно выполненной работы повалился на бок и остался лежать, дожидаясь тех, кто доставит их с яйцом к лошадям и телегам.

СССР. Свердловск.

Август 1929 года.

Герр Вохербрум слушал рассказ и цокал языком. В этом звуке Федосею ясно слышалось сожаление по героическому случаю, в котором профессору не пришлось поучаствовать.

— Невероятно! Двадцать человек, вы говорите?

— Не меньше...

Немец пальцем трогал острые грани стекла, качал головой.

— Из винтовки, говорите?

— Да уж наверное.. Пистолетную-то пулю ваше изобретение вытерпело бы... — щедро предположил чекист, чтоб сделать профессору приятное. Тот качал головой. Немного снисходительно Федосей объяснил.

— А вы, что думали, Ульрих Федорович, что разговоры о классовой борьбе — просто так? Слова? Нет! Вот она борьба в чистом виде. Уж сколько времени прошло, а никак свергнутые классы не успокоятся...

Он ткнул пальцем в щербину оставленную пулей.

— Либо мы их, либо они нас... А поскольку они нас не....

— Ну, может быть как-то можно договориться? — неуверенно предположил профессор. — Все-таки мы все люди одной культуры...

Федосея это несколько покоробило, но он сдержался. Интеллигент. С такого и спрос небольшой. Не класс все-таки, а так, прослойка... Ковать такого, да перековывать.

Можно было бы промолчать — сказал человек глупость, ну и ладно, но не чужим человеком оказался немец. Тем более не злобствовал человек — заблуждался. Такого вот и надо поправлять.

— Да как тут договариваться, если они очевидного не признают — верховенство класса пролетариев? Вот аппарат ваш кто сделал? Рабочие! Все, что вокруг нас есть, все рабочие руки сделали! Костюм вам сшили, еду сготовили.

Эти слова заставили профессора отвлечься от аппарата, и он с благожелательным любопытством поинтересовался.

— А если б я этот аппарат в своей голове не придумал, было бы что рабочим собирать?

— Так вот как вы вопрос ставите...

— Да вот так!

— А тогда еще проще, — откликнулся Деготь, вклиниваясь в разговор. — Вот вам, профессор, когда карандаш отточить нужно, вы что делаете?

— Точу!

Деготь глянул на Федосея.

— И на помощь никого не зовете?

— А зачем?

— Вот и я к этому клоню. Получается, что все, что человеку реально нужно, он вполне в состоянии сам сделать. Вон у нас в Гражданскую деревня сама по себе жила, безо всякого города...И не пропала... Выжила.

— Не пойму я, коллеги, вашей аллегории.

— Да тут и понимать нечего, Ульрих Федорович. Нет тут никаких аллегорий. Аппарат вы придумали, а построить-то сами не можете. Нужных умений не хватает. Поэтому интеллигенция к рабочему классу на поклон и идет. Сделайте, помогите... А простым рабочим этот аппарат не особенно-то и нужен... Так что, профессор, интеллигенция в нашем с вами лице, без рабочего класса пропадет. А рабочий класс и сам прокормится и интеллигенции пожить даст.

Профессор ничего не ответил, да Федосей и не ждал ответа. По всему видно было, что хоть и растет сознательность у немца, но еще тянуться ему и тянуться до понимания классовой сущности современной жизни...

Тот ощутил что-то похожее и перевел разговор на другое.

— А вам повезло, товарищ Малюков. Повезло.. Можно представить, что случилось бы, если б вышел из строя не руль, а регулятор тяги.

Поглаживая перебинтованную руку, Федосей ответил:

— Ну и, слава Богу... Мне хватило и руля... Не хватало еще и...

Он был рад перемене темы.

— А что бы вышло? — поинтересовался Деготь, тоже поглаживая щербины от пуль на боку аппарата.

— Он поднялся бы в космос.

Не тот ни другой не поняли угрозы.

— И?

— И замерз бы там или задохнулся...

Они переглянулись.

— А как же вы сами собираетесь туда летать?

— Это, друзья, отдельный разговор. Нужно будет сделать одежду, наподобие водолазного скафандра... А уж только тогда!

СССР. Москва.

Сентябрь 1929 года.

Товарищ Менжинский смотрел на серые папки отчетов из Свердловска. За плотными, серыми листами картона жила сказка. Не дедовская, про меч — кладенец да ковер самолет, а современная, научная...

От этой сказки на сердце становилось легко. Радовалось сердце, глядя на то, что заворачивал там немецкий профессор. Фотографии летательного аппарата на земле и в воздухе, отчеты испытателей... То, что всего пол года назад было мифом, мечтой сейчас становилось металлом, пламенем!

Вот что значит настоящий Вождь! Разглядел! Почувствовал! Увидел в заштатном профессоре инструмент Мировой Революции!

Он поднял голову на скрип двери, с сожалением отрываясь от фотографий и еще сохраняя на губах довольную улыбку.

В кабинет зашел заместитель.

В успехе, без сомнения, была и доля его работы. Менжинский коснулся рукой бланка спецсообщения, что утром пришло от Индийской группы.

— Поздравляю вас, Генрих Григорьевич. Блестящая задумка, блестящее воплощение. Почитайте-ка вот это.

Ягода взял бумагу в руки и вопросительно глянул на начальника.

— Это сообщение Индийской группы, — пояснил Менжинский. — Читайте и верьте каждому слову. Поверенные товарищи.

Ягода быстро, наискось пробежал глазами лист, задержался на выводах.

— Половину горы? Вот это да... Чем же они гору срезали?

— Разбираемся, товарищ Ягода. Разбираемся и непременно разберемся... Чем же это, любопытно, вы так наших недругов напугали?

Чекист пожал плечами.

— Точно сказать не могу. Операцией «Метеорит» предусматривалось несколько уровней дезинформации. Самый верхний — распространение информации о том, что мы срочно собираем любые сведения по Дальнему Востоку и Индии — географическую, этнографическую... Потом, через ЦК комсомола мы довели до нужных людей информацию о том что подбираем молодежь со знанием английского, урду и хинди... Ну, а на завершающем этапе для убедительности подбросили им портфель с документами.

— А сейчас? Каково сейчас состояние вопроса?

— Как и предусмотрено планом «Гепард», мы начали подтягивать ресурсы к турецкой границе.

Менжинский кивнул и хотел, было, отпустить заместителя, но по лицу его заметил, что у него еще что-то есть.

— Что-то еще, Генрих Григорьевич?

Заместитель замялся, потер подбородок.

— Да... Тут вот какое дело... Мы провели проверку нашего немецкого гостя и...

Он замолчал, очевидно подбирая слова.

— И? — подбодрил его товарищ Менжинский.

— И выяснили, что никаких следов профессора до 1927 года не существует...

Он не стал делать вывод из сказанного. Вывод из этого должен сделать руководитель, и, по мнению Ягоды, этот вывод мог быть только один, настолько все было очевидно.

Но руководство решило иначе.

— Не существует, или не нашли?

Ягода молчал. Могло быть и так и эдак. Менжинский посуровел, в голосе мелькнул металл.

— Вот что Генрих Григорьевич... Как твои люди следы профессора искали я не знаю. Все-таки война прошла, революция... Я, зато, другое знаю...

Он кивнул на папки с отчетами. На папках крупными буквами было написано БКС.

— Был профессор до 26-го года или не был, в капусте его нашли или он как все нормальные люди из известного места на свет появился, но до его приезда к нам этого у нас не было... А теперь есть!

СССР. Свердловск.

Сентябрь 1929 года.

Валентин Спиридонович, в благословенном прошлом настоятель Московского храма Всех Святых, смотрел в окно на разноцветные дымы, пятнающие небо и вспоминал имение на Тамбовщине. Лето кончилось. В деревне в это время пахло бы собранным хлебом, отяжелевшие от собранного меда пчелы лениво жужжали бы среди наливающихся сладким соком яблок и груш, белые, словно ангельские крылья облака кучерявились в небе, а тут....

За окном явочной квартиры фараоновыми постройками торчали домны, что дымили на манер то ли гигантских костров, то ли походных кухонь. В сравнении с ними домики обывателей казались маленькими и невзрачными.

Вообще весь город виделся ему огромным заводом — с вонью, скрежетом и бесцеремонными мастеровыми.

Глядя на каменных исполинов, батюшка прихлебывал горячий чай, вспоминал прозрачный звон, плывущий в чистом воздухе, да ароматный самоварный дымок...

В газетах — что-нибудь об общественной пользе да об увеселениях, что Градоначальник давал, да портреты Государя Императора и сановников поменьше...

Нда-а-а-а-а . Было время...

Он машинально посмотрел на желтоватый лист с передовицей о самолете «Страна Советов», долетевшем аж до Нью-Йорка и фотографии пилотов Шестакова, Болотова, Стерлигова... Вот они герои нынешние. Суета мирская.

Князь не вошел — влетел в комнату. Валентин Спиридонович посмотрел на него и поставил стакан чая на фотопортреты героев-летчиков.

— Что случилось, князь? На вас лица нет...

— У нас проблема, батюшка. Такая проблема, что...

Князь преувеличенно аккуратно закрыл дверь, не забыв посмотреть, не поднимается ли кто-нибудь следом. Лязгнул засов, звякнула цепочка. В комнату князь не вошел, прислонился к притолоке и слушал что там за дверью.

— Ну что еще, князь... И так, вроде, все уж по-вашему идет... — спохватился батюшка. — Чаю хотите?

Гость мотнул головой.

— К сожалению не все по моему идет. Не все... Помните, две недели назад кто-то попытался сбить профессорский аппарат?

— Разумеется. Еще бы не помнить! Если б им удалось, то я не знаю даже, что в этом случае нам бы оставалось делать.

Князь в сердцах ударил кулаком по дверному косяку, наверное соглашаясь со священником.

— Сегодня я получил письмо из Петербурга. Знаете, кто стоит за всем этим?

— Кто?

— Англичане.

Валентин Спиридонович перекрестился.

— Господи помилуй...

— Вот-вот, батюшка... — Князь скривился лицом. — Я, почему-то думаю, что они не успокоятся.

— Нация упорная... — согласился священник. Он поднялся, забыв о чае. — Значит и нам к неожиданностям готовиться следует... Они ведь и ещё раз попробовать могут?

Князь невесело оскалился. По оскалу выходило, что не только могут, а еще и обязательно попробуют.

Лицо батюшки стало жестким. Что бы там англичане о себе не воображали, а профессор был только их, и ничей другой! Сколько лет готовились и вдруг на тебе!

— Таких крестом да заутренней не отгонишь. А?

Его собеседник пожал плечами.

— Не крестом, так пестом....

САСШ. Нью-Йорк.

Сентябрь 1929 года.

Начало осени 1929 года радовало глаз — каштаны в парках щедро дарили тень, георгины на клумбах пышными желтыми цветами славили английского короля Георга, в честь которого и были названы, небо радовало безоблачностью и тихими теплыми ветрами. Дни стояли сухие и ясные, ночи — прохладные и тихие.

Даже биржу не лихорадило.

На Нью-Йоркской бирже «быки» привычно поднимали рынок ценных бумаг, а «медведи» тянули его вниз, но как-то лениво, явно проигрывая собратьям по профессии. Индексы медленно, но неумолимо тянулись вверх, обещая американскому народу процветание и развитие...

Все бы хорошо, но при этом витало что-то в воздухе... Что-то неуловимое, такое, что заставляло деловых людей поеживаться от нехороших предчувствий и выпивать в конце недели на несколько стаканчиков виски больше чем обычно.

Из окна на третьем этаже собственного особняка мистер Вандербильт смотрел на зелень парка.

Ощущение удачи, после того, как ему показали фотографии Джомолунгмы, уже потеряло остроту, хотя все еще приятно возбуждало. Он держал снимки в ящике стола и временами рассматривал с лупой.

Радовала его не только мощь, что оказалась в его руках, а то что большевики после экзекуции притихли.

Притихли, но не успокоились.

Из Советской России, сжигаемой жаром преобразований всего и вся, информация приходила регулярно, но возможностей у него там было не так уж много. Американское правительство так и не поверило в большевистскую угрозу, и миллионер продолжал чувствовать себя одиноким бойцом, борющимся с невидимым врагом, стражем перевала.

Вернувшись к столу, он ножом для бумаг вскрыл полученный утром конверт.

«Спешу сообщить Вам, мистер Вандербильт, что работы большевиков по лучевому оружию увенчались полным успехом. Уже сейчас в их распоряжении есть оборудование, позволяющее эффективное военное использование аппарата. Тактико-технические свойства изделия уточняются. Сейчас могу сообщить только то, что современный линейный корабль стационарный аппарат профессора Йоффе режет от борта до борта примерно за две минуты. Что касается сведений об интересе большевиков к горным вершинам, о котором Вы упомянули в прошлом письме, то ничего точного пока сказать не могу. Однако в разговорах с представителями ВЦИК несколько раз проскальзывало упоминание о Турции. Возможно, это и имеет отношение к Вашему вопросу, хотя, повторюсь, уверенности в этом нет. Любую информацию об этом при получении передам Вам.

Преданный Вам А. Гаммер».

Разгладив ладонью письмо миллионер смахнул лист в верхний ящик. Повернувшись к карте, он несколько минут смотрел на коричнево пятно в середине Турции, нахмурился. Тряхнув колокольчиком, дождался, пока в дверях покажется секретарь, и приказал.

— Пригласите ко мне на завтра мистера Линдберга...

СССР. Свердловск.

Сентябрь 1929 года.

....Человек в картузе и потертом пиджачишке неспешно шел по улице Ленина, стараясь не выделяться из потока людей. Руки в карманах, улыбка на лице. Он шел по краю тротуара, глядя вперед. Мимо проскакивали автомобили, катили пролетки. Рано пожелтевшие березы роняли на него листья, а он смотрел на все это и улыбался, потому что знал будущее.

Во всяком случае, самое близкое.

Люди спешили на завод, и он спешил вместе с ними.

Их ждали трудовые свершения, и его тоже...

Только их ждали молоты и клещи, а его — старая водокачка и винтовка.

В недавнем прошлом ротмистр уланского полка Валерий Петрович Чистяков и так считался неплохим стрелком, но чтоб свести случайности мисси к нулю, сегодня ему предстояло воспользоваться винтовкой с оптическим прицелом.

Один патрон, один выстрел, один немец. И будет решена одна большая проблема для одной страны и для одного человека.

На перекрестке Ленина и Пролетарской ротмистр оглянулся, мечтательным взглядом пробежав по спешащим к станкам пролетариям.

Ни одного косого или заинтересованного взгляда.

Слежки вроде бы не было. Хотя, он понимал, что в разномастной толпе углядеть её тудно. Её можно только угадать или почуять.

Достал из кармана часы.

До того момента, когда он должен будет взять в руки винтовку и нажать на курок, оставалось минут десять. Три минуты забраться наверх, еще пара минут привести винтовку в рабочее состояние и... Все. Один выстрел и Британия. И не голышом бесштанным, а вполне обеспеченным человеком...

Ноги сами несли его уже хоженым маршрутом туда, где ждало исполнение желаний.

Пройдя двором, мимо натянутых хозяйками веревок он влез на кучу досок, оставшихся тут еще, верно, со времен Гражданской и...

Перед водокачкой стоял милиционер.

Уверенно так стоял, спокойно...

Ротмистр, не замедляя шага, пошел дальше, словно и дел тут у него никаких не было. Встречаться с милицией в этот день было явно лишним, но бравый защитник пролетарского правопорядка в белой форменной одежде и шлеме, похожем на буденовку, сам взмахом руки подозвал его. Само появление такого красавца на этом безлюдном грязном дворе был нелепостью.

— Здравствуйте, гражданин.. Документики позвольте...

Широко улыбаясь, ротмистр сунул руку в боковой карман, потащил бумаги. Хорошие бумаги, правильные...

— Здравствуйте... А что случилось?

Он оглянулся. Милиционер был один. Не похоже это было на засаду.

— Убили кого?

— Что ж вы такие страсти-то говорите, — со спокойной усмешкой ответил милиционер. — Никого не убили. И надеюсь, не убьют нынче...

Ротмистр протянул документы. Страж порядка начал их читать, шевеля губами. Прошла минута, другая... — «Вот как некстати, — подумал ротмистр внутри которого, он это чувствовал, тикала секундная стрелка, — принесла тебя нелегкая...»

Ему сказали, что немец всегда был точен как часы. Вряд ли тевтон и сегодня отступится от своих привычек.

— Поскорее бы, гражданин начальник. Нам на смену опаздывать нельзя.... У нас социалистическое соревнование!

— А я полагаю, что вашу смену на сегодня отменили... Вам бы, Валерий Петрович, все свои сегодняшние дела позабыть, да в дальний угол отодвинуть...

«Что за черт? — подумал ротмистр. — Откуда он меня по имени-отчеству знает?» Документы, что пролетарий держал в руках, были, конечно, его, но совсем на другую фамилию, имя и отчество. Он промолчал, соображая, что делать. Милиционер подсказал ему.

— Самый разумный вариант, милостивый государь, сейчас вам собраться да идти отсюда по-добру, по-здорову...

— И что, на работу можно не ходить? — недоверчиво переспросил ротмистр, глупо улыбаясь. Он все пытался сообразить, что творится, но не мог.

Вместо того, чтоб раздумывать, что все это значит он осмотрелся. Милиционер точно был тут один. Был бы кто другой рядом — показался бы.

— На работу — особенно!

Ротмистр принял решение и успокоился. Он смотрел на нежданную помеху с улыбкой, которой не было тут места. Этот странный человек не понимал главного. Можно сказать самого главного в своей жизни. Он стоял на его дороге в Англию, куда ротмистр никак не мог не попасть. Не повезло цепному псу пролетариата...

Выглянув из-за милицейского плеча, он помахал рукой и крикнул.

— Да сейчас я, сейчас...

Милиционер машинально оглянулся и ротмистр ребром ладони ударил его в горло. Тот захрипел, обмяк, но не упал. Ротмистр подхватил тело и, приговаривая что-то ласково-укоризненное, словно с пьяным разговаривал, потащил к дверям. Пролетарий хватал ртом воздух, но молчал. Сил у него хватало только на то, чтоб дышать.

Внутри, в знакомой темноте нижнего этажа, ротмистр, рукояткой браунинга оглушив милиционера, огромными скачками бросился вверх.

Ржавая стена убегала назад, металлические ступеньки гудели под ногами. Это пароход в Британию давал последний гудок. Счет времени шел уже на секунды.

Винтовая лестница тремя оборотами вывела стрелка на площадку. Пара голубей с электрическим треском рванула в небо. Из-под ног, из-под металлического круга с металлическими же перильцами, к горизонту уходили крыши цехов и лабораторий. В просвете между огромными, в четыре этажа корпусами, он нашел лабораторию. Различимые глазом, там двигались три фигуры.

В четырехкратном прицеле черточки превратились в людей, и голова одного из них заняла почетное место в самом перекрестье. Черные нити делили её на четыре части, словно знали, какое будущее запланировал для неё ротмистр...

Он любовался профессорской шевелюрой долгих две секунды, провожая её едва заметным перемещением винтовочного ствола.

Уверенный, что промаха не будет, он со сладкой жутью представил, что выстрелил и все-таки промахнулся.

Представил ту бездну отчаяния, в какую провалился бы, ощутив, как берега владычицы морей тают в его глазах, тают, превращаясь в туман...

Он не успел пережить радость ощущения, что ничего еще не потеряно, как удар в спину выбросил его с площадки. Офицер не выпустил винтовки, но пользы от этого уже не было никакой... До самой смерти он так и не узнал, что в ней все равно не было ни одного патрона...

Нет, оказывается, никому не дано знать будущее.

САСШ. Нью-Йорк.

Сентябрь 1929 года.

— Спасибо, Чарльз. Ваш отчет о положении дел в Европе меня вполне удовлетворил... Он оптимистичен, а мы сегодня как никогда...

Линдберг посмотрел на него странно и миллионер понял, что выбрал неверный тон. Хозяин провел руками по лицу и тяжело вздохнул.

— Простите, Чарльз... Дела совершенно измотали. То Президент, то большевики... Но вы и впрямь молодец! Выпить не хотите?

Взгляд летчика потеплел. Мистер Вандербильт собственноручно наполнил стакан гостя.

— Выходит, по-вашему, на французов мы можем надеяться? У них точно есть то, что нам нужно?

— Как вам сказать, мистер Вандербильт... — Летчик махнул перед лицом сигарой, ароматным дымком вычертив тающую в воздухе расплывающуюся кривую. — Установка у них имеется, это точно, только есть сомнение, что они допустят до неё американцев или кого-то другого ...

Миллионер кивнул и откинулся в кресле. В эту минуту самым важным был не Петен со своими амбициями, а тот непреложный факт, что французская установка существовала. Сам факт её существования становился решающим. Судьбоносным.

— Я говорил с Петеном, но генерал не сказал ни да, ни нет...

— Ничего, Чарльз. Древние были не глупее нас.

— И что?

На лице миллионера лежало мудрое спокойствие.

— Именно они заметили, что Судьба того, кто понимает её веление, ведет за руку, а того, кто не понимает — тащит за волосы...

Летчик понимающе качнул головой.

— Только пусть Судьба имеет виду, что у француза их не так уж и много.

Миллионер не улыбнулся, а ухмыльнулся.

— Вы, Чарльз, возможно и удивитесь, но Судьбе на это наплевать... Кстати...

Он посерьёзнел.

— Вы ничего не слышали об интересе большевиков к Турции? Ну хотя бы краем уха?

СССР. Свердловск.

Ноябрь 1929 года.

Конструкторская мысль профессора не радовала окружающих разнообразием. Не известно знал ли он русскую поговорку «от добра — добра не ищут», или нет, но следующий, более крупный и мощный аппарат оказался тем же яйцом, правда, размером побольше.

Это никого не огорчило. Главное — успели закладку сделать к годовщине Октября. Правда, пришлось последнюю неделю в три смены работать, но профессор, похоже, проникся энтузиазмом комсомольцев и рвал жилы наравне со всеми.

Размером новое творение немецкого гения должно было стать, если считать по-старому, аршинами, двенадцать с тремя вершками, а если считать новомодными метрами, то примерно восемь с половиной, в высоту и метров пять шириной, но этого по уверениям профессора должно было хватить, чтоб поднять несколько человек за атмосферу.

На сборке, понимая чем занимаются, рабочие качали головами и смотрели на немца уважительно.

Когда смонтировали ребра жесткости, вокруг которых стали нарастать стены корабля, Ульрих Федорович лично установил двигатель, собственными руками проверил все, что можно проверить, и напоследок с тряпкой прошелся по нижней части корабля, стирая следы грязи и копоти.

Деготь, смотревший на него снизу, поинтересовался со скрытой иронией.

— Ну, теперь-то полетит?

Немного смутившись, профессор сказал:

— Зря вы улыбаетесь, Владимир Иванович... Великое дело должно быть чистым...

— Что ж тут великого? — спросил Федосей, и тут же себя поправил. — Дело конечно, большое, но не Революция ведь...

— А вот именно что Революция, — чуть обиженно проворчал немец. — Вот на этом...

Он ласково похлопал свое изобретение по металлическому боку и тут же протер тряпкой.

— Вон на этом мы с вами освободим Человека от цепей тяготения и сделаем всемогущим! Мы на нем на Луну полетим, на Марс, к звездам...

— А как назовете?

Немец не понял и вопросительно посмотрел на Дегтя.

— Какое имя дадите своему аппарату? Должно же быть у него имя...

— Нужно ли? — подумав, спросил он. — Он все-таки первый...

— И что с того?

— Вы думаете, у первого человеческого корабля было имя?

Федосей тем же ласковым движением коснулся бока машины. Внешне в нем не было ничего от аэроплана, но все же это была машина для летания.

— Про корабль не скажу, а у самолета было... «Флайер-1», если память мне не изменяет.

— «Летун-1»? — уточнил профессор. Федосей кивнул.

— Емко и по-существу...

Ульрих Федорович посмотрел на аппарат другими глазами. То, что стояло перед ним и в самом деле уже принадлежало истории. Самое простое и емкое слово, отражающее самое главное в аппарате — «Летун» уже было занято. Не называть же его «Летуном-2»? До такого самоуничижения он еще не дошел. Может быть тогда просто «Яйцо»? Смысл в этом есть. Все в этом мире из яйца... Нет. Нехорошо все же... Яйцо — это хрупкость, ненадежность...

Десяток секунд он шевелил губами, перебирая названия, но выражения удовольствия от удачной находки на профессорском лице не проступало.

— Как-то ничего не приходит в голову, — честно сказал он, помучившись. — Может быть, вы сами что-нибудь предложите?

— А что.. И предложу! — решительно сказал Федосей, припомнив алую надпись по борту цеппелин-платформы. — Предложу! Что нам на прошлое оглядываться? Раз уж мы на нем к звездам полетим, то пусть и название в будущее смотрит! Пусть зовется «Звездолет «Иосиф Сталин»!

СССР. Москва.

Ноябрь 1929 года.

Опеку профессора Федосею неожиданно пришлось прекратить. Распоряжением руководства его отозвали из Свердловска в Москву, чтоб отчитаться перед товарищем Ягодой о состоянии дел на объекте.

Собственно это даже не отчет был а так... беседа.

Генрих Григорьевич внимательно слушал, изредка перебивая Малюкова вопросами по существу — настроения сотрудников, возможности аппарата, профессорские разговоры, не говорит ли профессор о себе, о своем прошлом.

Федосей как мог отвечал.

Ягода слушал молодого чекиста о нападении белобандитов во время испытательного полета, и вдруг перебил, словно тот говорил о чем-то неважном.

— А что товарищ Малюков... Вот вы профессора знаете почти год... Так?

— Так, товарищ Ягода. Даже чуть больше.

Заместитель председателя поднялся из-за стола, жестом остановил попытавшегося подняться гостя, прошелся по кабинету.

— Не показалось вам что-нибудь странным в его поведении...

— Странным?

Ягода кивнул, не стараясь дополнительными вопросами облегчать положение Малюкова.

Федосей озадаченно посмотрел на него, незаметно вытерев о галифе вспотевшие ладони....

Он понимал, что от него чего-то ждут, но не понимал пока чего именно. Что может быть странного в гении? Все там может быть странным. От привычки застывать в задумчивости, а потом соображать где он, до умения из нескольких разрозненных фактов делать не просто верный вывод, а выдавать конструктивное решение... Только для гения это, вероятно, норма...

— Да нет... Нет. Иногда правда задумается о чем-то и потом смотрит так, словно не узнаёт...

Он вспомнил действительно странную вещь и со смущенной усмешкой сообщил.

— Крестится вот иногда по православному....

Ягода промолчал и Федосей неуверенно продолжил.

— Только ведь это среди представителей умственного труда не редкость? Заработался человек и....

— Ну, ну, — приободрил его Ягода. — Интересно....

С минуту Федосей вспоминал еще что-нибудь примечательное, но...

Видя, как чекист старается припомнить что-то еще, зампред ОГПУ махнул рукой. Хоть других дел было по горло, хоть людей катастрофически не хватало, а профессора нужно было брать в разработку всерьёз. К слишком серьезным вещам оказался допущен немец. Слишком большие надежды на него возлагались. Сам Генрих Григорьевич вполне мог представить себе человека без будущего, повидал таких, но вот человека без прошлого — нет. Было у профессора прошлое. Было. Существовало.. Только вот куда оно подевалось?

— Ладно, товарищ Малюков...У меня к вам иное поручение.

Выйдя из здания ОГПУ, Федосей лавируя между редкими авто и пролетками, перешел площадь и по Ильинке направился к Кремлю.

Сверху, из низких туч сыпался мелкий снег, сквозь который, разукрашенная к годовщине Октября Москва смотрелась словно город будущего.

Вертя головой, и ловя глазами приметы грядущего, Федосей размышлял о том, что мог извлечь из их разговора товарищ Ягода. Странный разговор какой-то вышел. Чудной.

Если только, конечно не имел какого-то скрытого от молодого чекиста смысла, второго, а то и третьего дна.

На красной площади он подоспел как раз к смене караула. Четким шагом, припорошенные снегом часовые в длинных кавалерийских шинелях, с синими звездами на буденовках прошагали к мавзолею.

Он смотрел на них, но как-то в пол глаза — чувствовал, как в душе дергается какая-то заноза.

Ежу понятно, что все эти вопросы задавались неспроста. Что-то было за любопытством второго человека в ОГПУ. Не могло не быть...

Вывод напрашивался один и нехороший. Почему-то московскому руководству Ульрих Фёдорович стал казаться подозрительным.

Пока он размышлял, на часах пробило четверть второго. Федосей глянув на башню, заторопился. Времени почти не оставалось, а нужно было еще успеть купить подарки товарищам. Раз в Москву попал как же без подарков? Хоть папирос московских, хоть коробку конфет...

Но как ни странно это началось его нынешняя командировка, закончилось она еще более странно.

Возвращаться в Свердловск ему пришлось на «Товарище Троцком» в качестве сопровождающего особо ценный груз.

Поездом добраться было бы быстрее, но приказы не обсуждаются, а выполняются.

Федосей вспомнил упоительное ощущение полета на профессорском аппарате и вздохнул.

Все бы ничего, но две недели такого счастья он потерял.

СССР. Свердловск.

Ноябрь 1929 года.

Прибыв на аэродром под Тверью, он успел застать окончание погрузки. Верхние палубы «Товарища Троцкого», вероятно ради этого освобожденные от самолетов, уже были заставлены какими-то ящиками, а на нижние грузили громоздкие конструкции похожие больше всего на куски огромных, выше человеческого роста, труб. Пыхтел паровой кран, трещали двигателями два новеньких фордовских трактора, дружно ухали люди, встаскивающие на палубу дирижабля огромный ящик.

Мельком глянув на него, Федосей обратил внимание на заводские клейма. Ящики пришли с Коломенского паровозостроительного завода. Страна строилась, и по советским рельсам побежали советские паровозы. А коли так, то и ничуть не зазорно поработать красным рабоче-крестьянским авиаторам простыми извозчиками, внести свой вклад в индустриализацию окраин.

Лишний раз Федосей убедился, что начальство не зря ест свой хлеб. Дирижаблем, все-таки и впрямь оказалось быстрее.

Цеппелин-платформа, поднявшись на десяток километров в атмосферу, домчалась до Свердловска чуть меньше чем за сутки. Через двадцать часов Федосей, сытый и выспавшийся, сидел в общей каюте, что служила летчикам и экипажу кают компанией, и прихлебывал горячий чай. Любоваться было нечем — соблюдая режим секретности, дирижабль шёл между двух облачных слоев. Нижний — плотный, словно вата закрывал поверхность, а верхний — разряженный на отдельные облака изредка показывал им голубое небо и заходящее солнце.

Порядок в кают-компании был такой же, как и на красном флоте и свободные от вахты авиаторы пили чай и играли в шашки. Федосей сам не играл, а только наблюдал, как красные теснят белых, подтверждая историческую справедливость победы в Гражданской войне. Он не успел пошутить на этот счет, как ...

— Вон, вон, вон! — заорал кто-то, показывая рукой в иллюминаторы левого борта. — Летит!

Сперва никто ничего не понял, но боец показал рукой куда-то вверх и головы послушно повернулись в ту сторону.

Федосей из-за чужих спин увидел как параллельным курсом, обгоняя неторопливую громадину «Троцкого» несется блестящее профессорское яйцо. Со стороны оно выглядело празднично. Заходящее солнце отражалось на головной части, оранжевые сполохи выхлопов тянулись за ним, словно две косицы за рыжей девкой-красавицей. Красиво, как на первомайской демонстрации!

Капитан пытавшийся поймать аппарат в окуляры бинокля не успел повернуться. Яйцо, изменив траекторию, круто ушло вверх и пробило облачный слой. Огненный след потускнел, расплылся, стал розовым...Летчики разом заговорили.

— Что это! Что? Самолет?

— На такой высоте? Нет, товарищи. Это что-то другое....

— А что еще тогда?

— Самолет, самолет...

— А вот в синематографе...

Командир опустил бинокль, охватывая глазами всю ширь неба под дирижаблем. В обозначившимся в облачном поле просвете, далеко внизу лежала земля с невидимыми с такой высоты домами и железными дорогами.

— Высота?

— Шесть восемьсот!

Он обернулся. Посмотрел сразу на всех.

Есть такой особый взгляд у командиров и начальников — вроде бы как поверх голов смотрит, а вроде как каждому в глаза.

— Об увиденном — молчать. Запись в бортовой журнал не делать, а куда следует, я сам доложу...

Чувствуя сладкое приобщение к тайне, Федосей промолчал. Он-то знал то, что возможно, не положено было знать этим простым ребятам, но ничего не поделаешь — у каждого свои тайны.

— Второй. Вон второй!

Пилоты бросились от борта к борту.

А вот этого он и сам не знал...

Следом за первым из облаков вынырнуло второе яйцо, и точно также круто развернувшись, ушло в облака.

Профессор, выходит, времени зря не терял....

Первым, кого он встретил на земле, оказался, конечно же, Деготь.

— Ты вовремя! — бодро сказал старый товарищ. — Мы с профессором тебя уж заждались. Тут такие дела грядут! Закачаешься!

Он оглянулся на людей вокруг, и подмигнул весело. Мол, есть новости, только до другого места подожди...

— Да знаю я ваши новости...

Деготь, ухватившийся за его чемодан, отпустил ручку и вопросительно наклонил голову.

— Видел я вас сегодня, соколы Сталинские...

Коминтерновец усмехнулся и, подхватив-таки чемодан, пошел к выходу. Федосей догнал, понизив голос, спросил.

— Когда второй аппарат-то собрали?

В глазах товарища плясали веселые чертики превосходства.

— Два дня назад... И не только его. Теперь мы — о-го-го! Знаешь, сколько народу теперь в спецлаборатрии работает? У-у-у, брат! Сила! Пойдем, пойдем.. Все покажу. Да не только покажу. Дам рукой пощупать!

Есть радости мелкие — только-только самому почувствовать, а есть — громадины. Не одному — всем хватит. Радость Дегтя из таких. Она передалась и Малюкову. Что-то хорошее у них произошло, не для одного — для всех!

Ясно, что есть, что рассказать товарищу.

Тот подхватил Малюкову под руку и потащил наружу. По грязноватому снегу они добежали до машины. Незнакомый водитель открыл дверцу.

В машине Деготь, правда, тоже не стал говорить, а сам забросал Федосея вопросами — как Москва, что привез, какие новости.

А вот в лаборатории...

Открыв дверь, он дружески толкнул товарища в спину.

— Погляди, что мы тут без тебя соорудили!

Профессорский аппарат, неделю назад смотревшийся как карандашный набросок, теперь обрел реальность многокрасочной картины, все уже было на своем месте — и холст, и краски, и золоченая рама, и даже подпись художника.

— Ты внутрь, внутрь загляни, — прокричал товарищ, скрывшись в лаборантской. — Удивись да порадуйся!

Федосей обошел вокруг, глядя на аппарат так, словно впервые его видел. Он казался огромным, и при этом изящно-невесомым. Малюков насмотрелся за свою жизнь на аэропланы и дирижабли и за тяжестью металла умел чувствовать то же легкое изящество, что роднило между собой все летательные аппараты. В профессорском чуде это качество так же присутствовало.

Сбоку, размером чуть меньше человеческого роста, нашелся люк. К нему вели сколоченные из ящичных досок грубоватые ступени. Пальцем проведя по головкам болтов Федосей насчитал четырнадцать штук. Что-то там, в заатмосферном пространстве было такое, чего профессор сильно опасался.

От толчка крышка неожиданно легко уехала вовнутрь. Высоко задирая ноги, Малюков забрался в аппаратное чрево. Там пока было темно и пахло металлическими стружками, лаком и чем-то благородно-кислым. Поводив вокруг себя руками, наткнулся на трубу. Наверняка можно было как-то включить освещение, но он не стал разыскивать выключатель, а вернулся к люку. Там уже стоял, улыбаясь, Деготь.

— Хорош аппарат?

— Хорош... Только забираться неудобно, — заметил Федосей.

— В шинели да с шашкой — да. Только зачем тебе там шинель и шашка? — отозвался коминтерновец.

СССР. Москва.

Декабрь 1929 года.

— Да, конечно, товарищ Менжинский. Аппаратура отгружена... Все полностью... Акты подписаны. Конечно оба комплекта. Можете не сомневаться. Товарищи Иоффе и Бекаури лично привезли свои изделия. Лично. Все принято по описи. Бригады монтажников отправлены поездом в Свердловск. Я думаю, за две недели они управятся. Проведем первые испытания и доукомплектуем аппарат.

СССР. Свердловск.

Декабрь 1929 года

Ждали его не напрасно.

Когда узнал для чего, то у него аж глаза защипало. Ай да профессор! Ай да человек! Настоящий красный интеллигент!

Испытания «Иосифа Сталина» могли бы начаться и два дня назад, но профессор настоял, чтоб подождали Федосея. Малюков тогда прямо спросил — почему, а профессор отшутился. Сослался на суеверие. Мол, вместе они в огне не сгорели, в воде не утонули, а это для Судьбы что-нибудь да значит...

Чекист улыбнулся внутренне. Сразу видно — хороший человек немец. Наш человек!

Теперь они полулежали в удобных сетчатых креслах и ждали старта.

Деготь и впрямь оказался прав — шинелей не понадобилось. Оба были одеты в короткие плотные кожаные куртки и летные шлемы. Экипированный так же как и они, Ульрих Федорович щелкал переключателями, смотрел как загораются разноцветные лампочки на щитках.

Особых удобств в кабине не было, да и не нужны они были на стадии испытаний. Даже с естественными надобностями придется повременить. Чтоб не случилось неприятностей медики что-то им вкололи и теперь если чего и хотелось — так побыстрее взлететь.

Профессор посмотрел на них мельком, улыбнулся. Больше внимания он уделил приборам.

Малюков с завистью покосился на товарища. Тот сидел тихо. На лице читалось спокойное ожидание какой-то мелочи. Вроде как ждал, когда принесут заказанное пиво или, допустим, свежую газету.

— Готовы?

— Натюрлих, профессор, — ответил сразу за всех Деготь. — Хоть в бой, хоть в строй...

Федосей заметил, как губы профессора шевельнулись — то ли улыбнулся, то ли прошептал что-то. Слово он не разобрал. Ему, похоже, тоже было весело.

— Что ж... Тогда — вперед!

А в ушах Федосея стучали маленькие барабанчики, и печально пела труба, словно провожала героев в последний путь.

Страшно....

Околоземная орбита. Звездолет «Иосиф Сталин».

Декабрь 1929 года.

Лететь на аэроплане, конечно, было бы удобнее, но не залететь сюда аэроплану!

Больше часа поднимался вверх «Иосиф Сталин»!

Больше часа тянущая их вверх сила клокотала, гремела под металлическим полом, наливая тело свинцом.

Сперва все было тяжело — руки, ноги даже голова стали как чугун, но в какой-то момент, когда они набрали скорость, вес стал уменьшаться.

Он пропадал постепенно и в какой-то момент исчез вовсе. Профессор предупреждал их, что такое непременно случится, но все равно момент наступил неожиданно.

Ощущения были совсем не те, что при полете на аэроплане. Федосей побледнел, почувствовав, что внутренности сдвинулись с места и поползли вверх по пищеводу.

Профессор, явно знавший, что это непременно произойдет, повелительно крикнул.

— Дышите, господа, дышите... Глубже!

Федосея мутило, и он промолчал, а Деготь, хоть и чувствовал себя не лучше, выдавил.

— Эх, профессор, сколько уж вместе, год почти, а все вас из товарищей в господа кидает. Какие мы вам господа?

Из-за пазухи он достал плоскую металлическую фляжку, хлебнул, крякнул молодцевато и протянул её Федосею. Тот, торопясь, запрокинул голову.

Коньяк скользнул внутрь и расставил внутренности по местам.

— Простите, друзья мои, волнуюсь...

Федосей вытер губы.

— Может быть по этому поводу... — Он нерешительно протянул немцу флягу, но тот жестом отказался, и фляга вернулась к хозяину.

Легко перелетев от одной стены к другой, немец снял стальные заслонки с окон.

— Ух ты!

Агент Коминтерна не глядя завернул пробку и сунул коньяк обратно за пазуху. Такого они еще не видели. Такого еще никто не видел!

Раскрасневшийся профессор торжественно объявил:

— Мы с вами на круговой орбите! Поздравляю вас, товарищи! Будем считать, что первый этап нашего эксперимента прошел нормально!

Видно было, что Ульриха Федоровича разбирало поговорить. С несколько глуповатой улыбкой он шевелил губами, глядя на Землю.

А колыбель человечества медленно кружилась у них под ногами. Там остались товарищи, еще не знавшие, что аппарат сделал то, для чего его создавали!

Федосей расправил плечи и запел «Вставай проклятьем заклейменный!....» Деготь подхвати со второй строки. Вытянув руки по швам, они висели в невесомости и пели главную песню революции. Профессор не пел, но Федосей видел на глазах у него слезы. В этот миг все тут было впервые. И корабль в космосе и «Интернационал» и слезы профессора....

Коснувшись ладонью глаз, профессор сиплым голосом сказал.

— Надо сообщить на Землю... Федосей, вызовите лабораторию....

Федосей подтянулся к радиостанции и застучал ключом. Несколько раз он вызывал стартовую площадку, прижимая эбонитовые кружки наушников к ушам, но тщетно.

— Связи нет, профессор.

Легко коснувшись рукой стены, профессор подлетел к Федосею, подхватил наушник, хотя и без наушника слышно было, как воет там мировой эфир.

Несколько секунд профессор вертел рукоятки настройки, но вой не унимался. Угрюмый звук висел в кабине напоминанием об окружавшей корабль неизвестности.

— Голос мирового пространства! — торжественно сказал немец, подняв палец. — Мировая Пустота приветствует нас!

— Или антенну оторвало, — прозаически возразил Деготь. Коньяк уже разошелся по крови и мир вокруг стал понятным.

— Не страшно. Главное мы на орбите!

САСШ. Нью-Йорк.

Декабрь 1929 года.

— Присаживайтесь, Чарльз... Рад вас видеть...

— Спасибо мистер Вандербильт. Если позволите.

Чарльз сел в кресло и налил себе воды из сифона.

— Может быть поужинаем?

Отношения героя-авиатора и миллионера все больше и больше напоминали дружбу людей делающих одно важное дело и разделяющих одни идеи. При этом летчик никогда не забывал о разнице в их положении, хотя важность того, что их объединяла, выносила это за скобки. Все-таки дело борьбы с мировым большевизмом было выше и значительнее.

— Спасибо, может быть позже... В продолжение нашего последнего разговора...Помните вы меня спрашивали о Турции? Вы наверняка знаете о переговорах, что ведут русские и турки...

Миллионер отрицательно качнул головой.

— Политические шаги коммунистов пока остаются вне сферы моих интересов. Меня интересуют только военные аспекты их деятельности.

— Меня удивил ваш вопрос и по этому я и поинтересовался Турцией.... Мои французские друзья сообщили мне, что недавно Стамбул и Москва вели переговоры.

Миллионер кивнул. Что-то такое мелькало в газетах.

— И подписали ряд документов.

— Ну и что из того? Каким образом это касается меня?

Авиатор придвинулся, понизил голос.

— Самым непосредственным. Оказывается, помимо официальных документов были подписаны еще и некие секретные договоренности...

— И?

Летчик смотрел на миллионера с озабоченной снисходительностью. Так матери, умудренные опытом, смотрят на детей, впервые столкнувшимися с чем-то им неизвестным, что, тем не менее, хорошо известно матерям.

— По этим документам большевики получают возможность построить некую военную базу в районе горы Большой Арарат. Точнее на её склонах. А это....

Пока он говорил, брови миллионера съезжались над переносицей, пока не сошлись в одну линию. Несколько секунд мистер Вандербильт молчал, осмысливая услышанное, а потом сказал всего одну фразу, все расставившую по местам.

— Пять тысяч сто тридцать семь метров над уровнем моря...

Околоземная орбита. Звездолет «Иосиф Сталин».

Декабрь 1929 года.

Если с высоты четырех-пяти верст Земля больше казалась шарообразной — напичканный нужными знаниями мозг сам подсказывал, как нужно воспринимать планету — то тут её шарообразность просто била в глаза.

Из иллюминатора профессорского аппарата Земная поверхность ощущалась огромным шаром, а уж когда они вылетели из него...

Самый большой в мире глобус занимал почти весь мир — он был и внизу и слева и справа. На его фоне даже многометровый корабль казался маленьким.

Земля полыхала мягкими оттенками белого, зеленого и голубого и Федосей подумал, что они первыми видят эту красоту. Он, Деготь и Ульрих Федорович. От этой мысли, словно кто-то по спине маленьким коготками провел.

В эти минуты они летели над освещенной стороной Земли, и Солнце находилось у них за спиной. Придерживаясь руками за длинную скобу, Федосей повернулся так, чтоб видеть. Жаркий поток яркого света ударил в глаза и он, зажмурившись, отвернул голову, но не тут-то было. По инерции его еще развернуло так, что ослепительный свет полной силой ударил в лицо.

Сработал инстинкт. Защищая глаза, Федосей инстинктивно выпустил поручень и загородился рукой. Мир вокруг, только что неподвижный вдруг закрутился. Сердце сбилось с ритма, когда он понял, что оторвался от корабля и теперь словно радиограмма, плывет по волнам эфира.

Чекист был человеком не робкого десятка.

Он воевал, горел и падал на землю в горящих аэропланах, в него стреляли... Только новый страх был куда больше прошлых страхов.

Страх пустоты оказался не похож на страх воды и огня. Это был страх абсолютного одиночества, страх пылинки перед огромным и безразличным к её судьбе миром, в котором хороводы далеких звезд нескончаемым потоком бежали перед её глазами.

Он не помнил, сколько пробыл в этом состоянии.

Разум ему вернул толчок. Что-то дернуло его, и мир вокруг остановил вращение.

«Веревка!» — сообразил он. Покрутившись в своем ящике, Федосей нащупал свою связь с кораблем и, сдерживая желание дернуть её изо всех сил, осторожно потянул себя к кораблю.

Движение развернуло его от темноты к свету. Теперь он видел и корабль, и Землю под ним. На фоне полузанавешенной облаками Африки, Деготь, нелепый в своем скафандре, похожим на ящик с руками, осторожно перебирая привязь, двигался к «Иосифу Сталину».

Под ногами был дом, а все остальное мироздание оставалось за спиной. Там пылали миллионы звезд, крутились миллионы планет, на которых кипели свои классовые битвы.

СССР. Свердловск.

Декабрь 1929 года.

Они не пошли в ресторан, как хотели, потому что у профессора не случилось интереса к этому, а отправились в пивную. Слушая, как шипит пиво, перетекая из бочки в кружки, как перестукиваются биллиардные шары, они пили ячменный напиток из высоких кружек и с удовольствием поглядывали по сторонам. После торжественной черноты космоса, в которой горели чужие звезды, приятно было видеть что-то простое и понятное, вроде этого бильярда, графинчиков с «беленькой» да тарелками с закуской. Ощущение было такое, словно в музей зашли, а не в трактир.

Все что тут было — было прошлым и настоящим. Неплохим прошлым и настоящим.

А они — были будущим. Великолепным будущим Человечества!

С хрустом разгрызая соленую сушку, Деготь сказал:

— Прав профессор. Теперь и помирать можно. Мы и так — часть Истории!

— Мы её секретная часть, так что зачем же помирать?

Федосей сдул белопенную шапку с кружки, добираясь до поверхности цвета темного янтаря.

— Мы, я думаю, себя еще не один раз в Историю-то впишем. Луна есть. Марс... Мы ведь с тобой теперь специалисты. Нас раз-два и обчелся...

— Специалисты по Великой Пустоте!

Они посмотрели друг на друга и, усмехнувшись, сдвинули кружки.

— Там проблем — в двух руках не унести! Решать и решать.... Те же пустолазы возьми.. Там еще работать и работать...

— А чем тебе те, что есть не нравятся?

— Это не костюм.. Это карцер какой-то... Не знаю как ты, а я себя устрицей почувствовал...

— Ну ты сказал.. Холод держит? Держит! Работать позволяет? Позволяет. Чего тебе еще нужно?

Агент Коминтерна хлебнул и зажмурился от удовольствия. Глядя на него, и Федосей хлебнул от души.

— Удобств бы... Ну ничего... Профессор чего-нибудь придумает...

— Это точно, — сказал Деготь уже без улыбки. — Вообще-то странно это. Чудно...

— Чего тебе чудно?

— Легко у него все как-то получается... Летали в первый раз, а откуда ему знать, что человек при невесомости испытывает?

На мгновение задумавшись, Федосей объяснил:

— Это, брат, гениальность... Ульрих Федорович из тех, кто в капле воды океан разглядит, каждую рыбинку в нем и еще посоветует как её лучше поймать, на какой крючок...

СССР. Москва.

Декабрь 1929 года.

В кабинете их было двое, и каждый из них хотел предвидеть будущее. Хотя бы самое ближайшее.

Важность этого трудно было описать словами. Начатая несколько месяцев назад работы по БКС шли полным ходом, но они не могли идти быстрее. Первопроходцам приходилось сталкиваться с такими трудностями, о которых никто не мог знать. Генеральный понимал, что ему докладывали не все, но в кое — какие проблемы посвящали и его. Как, например, сделать станцию и такой, чтоб её не повредили ни холод Великой Пустоты ни жар Солнца? Чем дышать? Воздухом или только кислородом? Как решать проблемы гигиены, в конце концов? И ответ приходилось находить чаще всего опытным путем. И так и вот проблем возникало множество.

Все это отнимало время, а враги его не теряли... Они чувствовали что что-то меняется и как могли противодействовали этому. Пока, к счастью вслепую...

Но вечно скрывать нельзя ни одну тайну.

Время! Время!! Время!!! Откуда его взять?

Тухачевский стоял около карты, Сталин вполоборота к нему, читал бумаги. Перевернув последний лист, спросил:

— И что они, по-вашему, сделают?

Тухачевский взметнул указку к карте.

— С точки зрения военного аспекта проблемы, наиболее вероятным, товарищ Сталин, будет следующее развитие событий...

Он прокашлялся.

— Во-первых, англичане постараются высадить морские десанты вот тут или тут...

Указка, словно шпага, уколола Турцию в двух местах — около Трабзона и Искандеруна.

— Во-вторых...

Сталин жестом остановил его. Можно было задаться вопросом о суверенитете Турецкой республики, но вряд ли англичане будут об этом думать. Он спросил о другом.

— Сколько времени на это потребуется?

— Не менее двух месяцев. В настоящее время по нашим сведениям у них нет кораблей в Черном море, а на Средиземноморском бассейне всего три линкора.

— Неужели этого мало?

— Они без морской пехоты, товарищ Сталин, а палубная команда...

Сталин кивнул. Понятно. Только красные моряки готовы воевать на суше, иные же — нет.

— А что-нибудь другое они могут предпринять?

— Чисто военно — нет. У них нет для этого достаточных сил. Правда, они могут попытаться решить вопрос политически, сменив правительство Турецкой республики, поставив во главе его политиков прозападной ориентации и использовать турецкую армию, но...

— Но?

— Но и на это нужно время...

— А Франция? Французов вы сбрасываете со счетов?

— И французов и американцев. Американцы далеко, а французы... Пока Леон Блюм заседает во французском парламенте я думаю, фракция социалистов сумеют провалить любое действие, направленное против СССР.

САСШ. Нью-Йорк.

Декабрь 1929 года.

Мистер Вандербильт ходил по кабинету от стены к окну, готовый рычать и ругаться как павиан из зоосада. Вид за окном был самый Рождественский — крупные снежинки планировали с серого неба, деревья в парке, укутанные снегом смотрелись как рисунки с поздравительного открытого письма, или плаката Армии Спасения, только не смотрел миллионер на заснеженную землю, не думал о младенце Христе....

Мало ему экономической депрессии и банковского кризиса, мало неприятностей на бирже.. Так еще и большевики! Вот от кого главные неприятности! Что кризис? Пустяки, система преодолеет его, не в первый раз, а большевики — вот главное зло!

Лезут и лезут, лезут и лезут!

Он остановил их в Индии, так они теперь за Турцию принялись!

И как назло нечем остановить! Нечем!

Установка профессора Тесла взорвалась, хорошо хоть сам изобретатель уцелел, ладит сейчас новую при щедром его финансировании, но он не Господь Бог, ему время нужно... А где его взять, если большевики уже в Турции? Чем задержать наглую чернь?

Миллионер ударил кулаком по случившемуся по пути столу. От сотрясения телефон звякнул, словно несмело напомнил хозяину о своем существовании.

Миллионер остановился, и телефон тоже замер, словно испугался того, что сделал.

— Правильно! — сказал мистер Вандербильт, глядя на изящно изогнутую трубку с рожком микрофона. — Верно! Я не смогу воевать с Турцией, но Америка сможет! Нужно только убедить Президента!

Он сорвал трубку и на память набрал телефонный номер Госсекретаря.

— Мистер Стимонс? Добрый день.. Это .. Спасибо, что узнали... Мне нужно переговорить с Президентом. И чем скорее, тем лучше... Для кого лучше? Для всех нас...

САСШ. Вашингтон.

Декабрь 1929 года.

Два дня спустя, сидя в «роллс-ройсе», направляющемся в Белый Дом, мистер Вандербильт смотрел на город, готовящийся к праздникам, невольно отмечая то, чего в нем никогда не было — очереди безработных к кухням Армии Спасения.

Жалости к этим людям он не испытывал. Отчего-то больше думалось о том, что каждый из тех, кто сейчас запорошенный снегом стоит в ожидании миски бесплатной похлебки, сжимая в бессильном отчаянии кулачонки, может взять в руки камень или револьвер и встать под красный большевистский флаг.

Возможно, Президент думает также, тогда ему будет легче...

Обрушившийся на Америку Кризис сам подталкивал правительство к давно апробированному решению — переключить внимание недовольных с внутренних проблем на внешние. Указать нации на внешнего врага, борьба с которым сцементирует народ, сплотит нацию. Правда, определенности тут пока не было.

Газеты сообщали, что именно сейчас Конгресс изучал возможности СССР как партера по выходу из охватившего страну несчастья. Советы могли помочь САСШ удержаться и не рухнуть в финансовую пропасть, влив свое золото в обмен на заводы и технологии...

Страна стояла на развилке, и миллионер готов был бросить свою гирю на нужную чашу весов.

Решение, которое примет президент, должно опираться на серьезные аргументы... Он погладил элегантный портфель крокодиловой кожи, в котором лежали очень серьезные аргументы.

Они встретились в Овальном кабинете. Два человека, от которых многое зависело в этом мире. Обменявшись рукопожатием, сели по разные стороны стола.

— Мистер Президент! — сказал гость, выдержав небольшую паузу. — Я буду краток и конкретен. У меня есть определенные интересы в России, и мои люди, собирающие там информацию, сообщили, что у большевиков появилось новое оружие. Точнее оружие нового типа. Я не стану много говорить, ибо опасность слишком близка. Я просто покажу вам кое-что...

Открыв портфель, он выложил на президентский стол обрезок водопроводной трубы и большевистскую саблю. Пару секунд он, словно заправский престидижитатор, убеждающий зрителей, что нет в его действиях никакого колдовства, держал их перед глазами Президента.

— Это действующий макет. Посмотрите, что он может.

Вырастив на глазах зрителей из рукоятки «кукурузный лист» он в три движения разделал кусок железа на несколько коротких обрезков. Разогнав дым перед лицом, Президент невозмутимо подержал один из них и передал Госсекретарю. Тот вежливо покачал головой. С действием большевистского оружия он уже ознакомился..

— Продолжайте, мистер Вандербильт. Вы говорило об угрозе, но пока это похоже на цирк....

— В настоящее время большевики закончили сборку установки гораздо больших размеров и большей мощности.

— Вы уверены, что это возможно?

Президент Гувер подержал в руке рукоятку от большевистской сабли.

— Не всегда большое работает так же эффективно, как и маленькое.

— Поверьте, господин президент, работает.

Он выложил перед Президентом глянцево блестевшие фотографии, на которых Джомолунгма уменьшалась почти на треть. Черно-белые снимки показывали, как это происходило, передавая ощущение буйства стихии. Гувер раздвинул их на столешнице и вопросительно посмотрел на гостя.

— Это, господин Президент, результат действия нашей аналогичной экспериментальной установки, созданной профессором Тесла и работающей по такому же принципу. Как видите, гора, высотой около десяти километров, стала меньше почти на треть...

Президент чуть приподнял бровь и оттолкнул снимки в сторону. Мистер Вандербильт ждал чего угодно, но не такого.

— В нашей стране нет таких гор!

Он не нашелся, что ответить и оттого сказал правду.

— Конечно, господин Президент. Эта гора находится в Индии.

Гувер откинулся в кресле и посмотрел на собеседника каким-то новым взглядом.

— Вы сильно рисковали, взяв на себя решение разрушить что-то на территории Британской Империи, — медленно сказал он. — Я удивлен, что англичане еще не заявили нам протест...

Он встал из-за стола.

— Напомню вам, мистер Вандербильт, что прерогатива межгосударственных отношений закреплена нашей Конституцией за Конгрессом и Президентом САСШ!

«О чем это он? С какой стати об этом?»

Миллионер только дернул головой, словно лошадь, укушенная мухой, да сжал кулаки.

«Что вообще происходит?»

— Я знаю это, господин Президент и с уважением отношусь к нашим законам. Но если бы я этого не сделал, у большевиков, возможно уже сегодня была бы стартовая площадка для рывка в космос....

— Почему это плохо для Америки? Объясните мне... Большевики сидят у себя и до нас им никак не добраться, даже на аэроплане! Скорее своим беспокойством вы должны были поделиться с Европейскими державами...

— Времена меняются, господин Президент. И очень быстро. А что касается вашей уверенности, что до большевиков далеко, то оно ошибочно. Мне известно, что у большевиков в настоящее время есть человек, немец, который предложил им создать устройство, способное летать выше и дальше всех существующих в настоящее время летательных аппаратов. Президент и Госсекретарь переглянулись.

— Ракета? Это интересно...

— Ракета, — подтвердил миллионер. — Действие нового оружия не имеет ограничения по дальности, но оно достаточно громоздко и неповоротливо. Однако чтоб держать под прицелом установки весь мир, достаточно поднять её над Землей. Именно это и хотят сделать большевики.

Президент нахмурился.

— Постойте.. Я потерял нить.. При чем тут гора? Зачем большевикам гора?

Чем больше раздражался Президент, тем спокойнее становился Вандербильт. В эти секунды он чувствовал себя неизмеримо умнее Президента САСШ. Приятное, черт побери, ощущение!

— Современные ракеты не в состоянии поднять и вывести на околоземную орбиту сколько-нибудь значительный груз. Поэтому, какую бы гениальную ракету не изобрел немец, она не сможет поднять над землей несколько десятков тонн оборудования. Возникает замкнутый круг — чем больше мы хотим загрузить ракету полезным грузом, тем больше должно быть горючего. Чем больше горючего, тем тяжелее ракета, тем меньше она может взять полезного груза.

Президент кивнул. В этих словах была логика, и он её чувствовал.

— Для того, чтоб разорвать этот круг, придумали ставить разгонные системы, — продолжил миллионер. — Экономя топливо, они еще на земле разгоняют ракету и подбрасывают в воздух. Соответственно, чем выше такая система поднимет ракету над землей, тем больший груз может доставить ракета на орбиту. Все просто...

Президент кивнул.

— Логично, что самое лучше место для такой системы — самая высокая гора. Гора Джомолунгма! Поэтому я и разрушил гору, не взирая на политические последствия.

Услышав знакомое слово, Президент сразу почувствовал себя в своей стихии. Гипноз научных фраз развеялся, улетучился.

— Не думаю, что в этом была необходимость. Британия, разумеется, ни за что не пошла бы на то, чтоб предоставить большевикам возможность что-то делать на своей территории.

Миллионер хотел, было возразить, что большевики в своей политике не очень-то оглядываются на окружающих, и что вся их политика сама по себе ведет к конфликтам и революциям, но сдержался. Пока они с Президентом понимали друг друга, и портить это понимание не стоило.

— Возможно... Но я предпочел решить вопрос радикально. В конце концов, что может помешать большевикам поднять восстание в Индии уже через неделю? Ничего! Англичане так обходятся с туземцами, что впору удивляться, что земля еще не горит под их ногами. А теперь это просто не за чем делать...

— Стало быть, вы британцам еще и услугу оказали?

Миллионер не принял шутливого тона, вздохнул и продолжил уже тише.

— Как бы то ни было, я ошибся в расчетах... Разрушение Джомолунгмы не остановило большевиков. Они переориентировались на Турецкий Большой Арарат.

— А что остановило вас? — чуть насмешливо поинтересовался Гувер. Он все еще не верил в то, что только что услышал. — Что помешало вам обойтись с Араратом также как и с Джомолунгмой?

— Только одно, — совершенно серьезно ответил борец с мировым коммунизмом — Аппарат, которым удалось разрушить Джомолунгму, сейчас не работоспособен. Новый аппарат будет готов не раньше, чем через полгода... А сколько времени нужно большевикам, чтоб достигнуть своих целей я не знаю...Во всяком случае сейчас они совершенно спокойно могут действовать в Турции...

— На территории другого государства? Войти туда без объявления войны? — уточнил Гувер и с сомнением покачал головой. Политический деятель оставался политическим деятелем.

— Им не зачем объявлять Турции войну. С Турцией у них есть договора и секретные протоколы к ним. Там они могут действовать совершенно легитимно. И они действуют! Если они доведут свое дело до конца, то через два-три месяца миру, нашему с вами миру, придет конец...

Президент сызнова пересмотрел фотографии, подержал в руке большевистский сюрприз, дотронулся до водопроводного железа. Что творилось в президентской голове, мистер Вандербильт не знал. Гувер смотрел на него, но у миллионера не было ощущения, что его видят. В президентской голове сталкивались мнения, возникали альянсы и соглашения, там делалась политика...

— Что вы предлагаете? — наконец спросил он. — На основании вашего рассказа объявить войну Советской России? Это смешно... Мы не станем сейчас воевать с Россией. Она нужна нам как рынок сбыта...

В его голосе гость ощутил твердость. Ту твердость, которая диктуется уверенностью в том, что все верно понято и правильно взвешено, но миллионер не мог остановиться на половине пути. Еще была надежда, поколебать мнение Президента, не противореча ей, а просто чуть-чуть изменив направление президентских мыслей.

— Это экономика, а не политика.

— А наша политика и есть экономика, — усмехнулся хозяин Белого дома. — По-вашему большевики могут быть опасны...

— Они уже опасны. Их доктрина Мировой революции не пустые слова. Это предупреждение...

Челюсть президента поехала вперед, и Вандербильт опомнился.

— Тем более я не хочу никакой войны. Я хочу устранения угрозы для Америки и только...

Президент вопросительно посмотрел на него.

— Зачем воевать с Россией? — продолжил миллионер. — В этом нет никакой необходимости. Нужно только провести небольшую полицейскую операцию в Турции. Всего-навсего.

Гувер молчал, ожидая продолжения.

— Кому сейчас есть дело до Турции, — продолжил Вандербильт. Он остро ощущал, что именно в этот момент решается судьба его идеи. — Если и раньше она была краем света, местом табака, ковров и красных фесок, то теперь, когда мир трясет экономический кризис, и все читают только экономические новости... Кому какое дело до того, что там произойдет?

Он словно случайно задел за обрезки трубы, и они звякнули перед носом задумавшегося Президента.

— Цивилизованный мир может вообще никогда не узнать о том, что там случиться...

Нерв разговора натягивался, натягивался, и вот-вот должно было произойти одно из двух. Он либо порвется, убив взаимопонимание, либо сдвинет их точки зрения, притянет друг к другу.

— А сделать это все можно руками британцев, — неожиданно подал голос Стимонс. И президент, и миллионер повернулись к нему.

— Пусть все что нужно сделают британцы, — повторил госсекретарь. — У нас нет военного присутствия в Турции — у них есть. Кроме того, они находятся гораздо ближе, а счет времени идет на дни и недели, а не на месяцы...

Вандербильт ухватился за его слова, как за последний аргумент.

— К тому же им должно быть страшнее, чем нам. У них большевики под боком...

— А мы станем с ними торговать, — добавил Президент.

САСШ. Вашингтон.

Декабрь 1929 года.

Миллионер покидал Белый Дом с улыбкой триумфатора. У него даже возникло неодолимое желание сбежать по ступеням лестницы вниз, но он сдержался. Если уж быть героем и спасителем мира, то до самого конца. Он смог! После стольких безуспешных попыток ему все же удалось поставить на службу Западной Цивилизации силу САСШ! За одно это его должно ждать персональное место в раю!

Теперь дело пойдет! Рядом с ним на перевале встанут Президент и вся мощь военной машины САСШ.

Он не сдержался и убыстрил шаги.

Хотя...

Он задумался и чуть помрачнел.

Британия, конечно сильна, но мало ли что может произойти? Нужно как-то подстраховаться....

Жизнь давно приучила мистера Вандербильта не складывать все яйца в одну корзину.

САСШ. Вашингтон.

Декабрь 1929 года.

Задумчиво глядя на дверь, за которой скрылся мистер Вандербильт, Гувер спросил.

— Вы верите в это, Генри?

— Что значит «верю — не верю»? Это не вопрос веры...

Госсекретарь подошел поближе и уселся рядом с Президентом.

— Интерес большевиков к наивысшим вершинам мира объективен. У меня есть донесения наших разведчиков. То, что оружие существует, так и это факт. Я связывался с Теславскими лабораториями. Там подтвердили все то, что рассказал мистер Вандербильт...

— И Джомолунгму?

— И Джомолунгму... Единственное слабое место тут — это мифический немецкий ученый ... Пока мне ничего не удалось узнать про него.

— Тем не менее, выглядит это правдоподобно... — заметил Президент. Он смотрел на Госсекретаря с усмешкой. Тот покачал головой.

— Вы так и не поверили ему...

— Отвечу вам так же, как и вы только что ответили мне. «Это не вопрос веры». Хороший политик для достижения своих целей должен уметь пользоваться любой информацией. Правда это или нет — не важно... Правда — это то, что нам помогает... Если нам удастся убедить англичан вмешаться в это дело, то Советы рано или поздно разберутся кто им помешал и их главным противником станет Великобритания, а не мы... Пусть воюют они, а мы станем торговать!

Он энергично поднялся, приняв решения и наметив цель.

— Хорошо, Генри... Распорядитесь, чтоб меня связали по телефону с Лондоном. С резиденцией Премьер-министра.

...Телефонный разговор с Премьер министром Великобритании состоялся в присутствии Госсекретаря.

Президент буквально слово в слово рассказал англичанину о ситуации и услышал в ответ ожидаемое. «Такого оружия просто не существует, господин Президент!»

Гувер развернул веер фотографий, на которых высочайшая гора мира уменьшалась почти на четверть.

— Это ошибочное мнение, господин премьер министр, и не дай Бог, оно станет ошибкой всей Британии. — отозвался Президент через океан. — Это оружие существует. По данным, которыми располагает правительство Северо-Американских Соединенных Штатов, оно в настоящее время имеется в распоряжении как минимум у СССР и Франции. Наверняка ваша разведка найдет подтверждение моим словам.

Госсекретарь энергично кивнул, но Президент только поморщился и с виноватым сожалением посмотрел на него. Премьер явно не верил Президенту. Госсекретарь в ответ молча ткнул несколько раз пальцем в потолок.

— Как не печально об этом говорить, но срочность моего звонка вам объясняется не этим. О таком оружии в распоряжении большевиков мы знаем уже более полугода. Оно страшно тяжело и неповоротливо. Дело в другом... В настоящее время большевики планируют поднять это оружие над Землей.

Мистер Вандербильт подался вперед, чтоб собственными ушами услышать, что скажет английский премьер, и Гувер слегка отодвинул телефонную трубку от уха, чтоб гость услышал его голос.

— Куда? — спросил британский премьер. Его интонацию не стоило и комментировать.

— Вы не ослышались... Они хотят подняться над планетой с мечом в руке. Возможность для этого они нашли. И нам остаётся только гадать, на чью голову они опустят своё оружие... Работы ведутся ими в Турции. В районе горы Большой Арарат...

Великобритания. Лондон.

Декабрь. 1929 год.

В этот день мистер Макдональд Джеймс, британский премьер министр получил сразу два удара. Первый от президента САСШ а второй — от собственной разведки. Шеф МИ-6 подтвердил почти всю информацию и еще добавил кое-что от себя.

— То есть такое оружие действительно существует?

— Действительно. И оно есть не только у Советов и Франции, но и у самих САСШ.

— Получается, что мы не готовы к большой Европейской войне? — патетически спросил Премьер, но шеф МИ-6 только брови поднял.

— Этот вопрос не ко мне, сэр. Задайте его военным. Задача разведки — чужие секреты, а не собственные ...

— Хорошо.. — сбавил тон премьер. — Тогда вопрос к вам... Эти немецкие ракеты у большевиков? Они также реальны?

— Более чем.

— А что касается информации о большевиках в Турции? Она достоверна?

— Сейчас мы проверяем её... Учитывая их особые отношения с Кемалем это не выглядит фантастичным. Пока доподлинно известно, что в районе Армянского нагорья расквартировался отряд военных советников, численностью до восьмисот человек.

— Как они там очутились?

— Через западную Армению... У них теперь это называется Закавказской республикой.

Премьер трудно вздохнул.

— Этот вопрос был риторическим...

Послышались приближающиеся шаги. Дверь кабинета отворилась, и вошли Черчилль и адмирал Тови. Потрясая пачкой бумаг, Черчилль дошел до стола и с грохотом бросил их перед Премьером.

— Да, господа.. Если все это правда — то это трагедия!

— Что «это»?

Черчилль поднял брови и почти крикнул:

— Большевики в Турции!

— Вы правы. Боюсь, что правды тут больше чем лжи. Шеф нашей разведки ручается, по крайней мере, за три четверти.

Черчилль посмотрел на шефа МИ-6, словно ища подтверждения.

— Добрый вечер, сэр.. Адмирал..

— Не такой уж он и добрый...

Адмирал Тови отодвинул тяжелое дубовое кресло.

— Самое главное, насколько я владею проблемой, это пресловутый турецкий плацдарм большевиков?

— Да. Скверно, что мы пока не представляем что там такое, с чем придется столкнуться. Турецкую армию я в расчет не беру.

— Если то, что сказали американцы правда, то там сейчас огромная строительная площадка. Что мы можем сделать?

— А что они там строят? — спросил сэр Уинстон.

— Сейчас это не важно, — ответил шеф разведки выразительно глядя на него.

Адмирал кашлянул, привлекая внимание Премьера.

— Лучший выход из положения — несколько эскадрилий «Болтон-Пол-Р 29». Что бы там не устроили большевики, бомбардировщики разотрут все в пыль.

— Насколько я осведомлен их дальность действия 750 миль? — спросил разведчик.

— Вы хорошо осведомлены.

— А разве у нас в тех местах есть хотя бы одна эскадрилья ночных бомбардировщиков?

— А я и не говорил, что они есть, — проворчал адмирал. — Просто это действительно было бы наилучшим выходом для всех. Пролетели, отбомбились и все...

— Странно слышать это от адмирала.

— Ничего странного. Если я вижу наилучший выход, то я его и называю.

— Он, однако, не наилучший. В окрестностях Арарата у нас нет бомбардировщиков. А что мы можем сделать силами флота?

Он перевел взгляд на адмирала.

— Когда? Обозначьте приемлемое время.

— Завтра...

Адмирал нахмурился, и Премьер сам понял, что желает невозможного. Все-таки действовать придется не на море, а на суше.

— Через неделю.

Изломанная удивлением бровь невозмутимого адмирала разгладилась.

— Практически ничего.

— Как?

— Ничего... — повторил он. — В лучшем случае мы произведем демонстрацию силы в Средиземном море.

Это был третий удар по самолюбию Премьера. Быть главой правительства самой сильной, самой уважаемой страны в мире и чего-то немочь... Это было оскорбительно!

— Но почему, дьявол вас раздери? Что вам мешает?

— Обстоятельства... Флот не приспособлен для действий на суше. У нас нет морской пехоты, а артиллерия флота не способна достать указанную вами цель даже главным калибром. Ближайшее место, где мы можем взять морскую пехоту — Александрия... С учетом этого — дней через пятнадцать.

Молча пыхавший сигарой Черчилль вдруг сказал.

— Прошу прощения, господа...

Все посмотрели на лорда адмиралтейства.

— Вы слышали что-нибудь о гомеопатии?

— Нам не до шуток, сэр...

— Я и не шучу. Хотел бы я пошутить, я бы... — он ухмыльнулся, проговорил про себя какую-то шутку. — Ну ладно. Я хочу предложить гомеопатический выход из положения. Русские...

— Эти чертовы русские! — в сердцах добавил адмирал.

Черчилль взмахнул рукой, словно отгонял что-то от лица.

— Не «эти чертовы русские», а русские, что сейчас находятся в Турции и Болгарии. Тех, что большевики называют «белыми»... Они там всегда под руками. Они злы и умеют воевать... Насколько я знаю их там десятки тысяч боевых офицеров. Вооружите их, погрузите на корабли вместо морской пехоты...

Насколько я знаю «Русский Общевоинский Союз» реальная организация и они с радостью сделают все, чтоб досадить своим «красным» соотечественникам...

Премьер требовательно посмотрел на адмирала. Тот, скосив глаза в окно, что-то быстро подсчитал.

— В этом случае мы уложимся в неделю!

... Выходя из кабинета Премьера, адмирал обогнал Черчилля и шефа разведки. Подождав пока тяжелые шаги моряка удалятся, Черчилль негромко спросил разведчика.

— Это всё тот самый немец?

— Да, сэр...

— Получается, вы бездействовали все это время?

— То, что мы делали трудно назвать бездействием. — Не согласился с ним разведчик. — Мы трижды проводили акции по устранению угрозы, но получилось не всё.

— Ничего у вас не получилось.

Разведчик не ответил на колкость. Через несколько шагов он все же сказал:

— Думаю, что смерть немца для нас теперь бесполезна. Русские уже получили от него то, что хотели. Теперь у них несколько иные планы...

— Вы опустили руки?

— Напротив, мы продолжаем действовать.

Французская республика. Париж.

Январь 1930 года.

Со смотровой площадки четырехногого железного монстра, поднятого над Парижем гением великого Эйфеля, в память Всемирной Выставки, город отчего-то казался спящим. Этого ощущения не исправляли ни огни рекламы, ни мчащиеся по улицам автомобили, ни даже туристы, бродившие вокруг по площадке.

Город словно притворялся веселым, а на самом деле всемирная столица мод и веселья словно позевывала в кулак, устав от легкой жизни, посматривая на гостей, радуясь, что вновь обманула их.

Возможно, это ощущение он испытывал оттого, что видал Париж и в более веселом настроении.

Мировой Кризис взял жизнь за горло, заставив всегда легкомысленных парижан задуматься не о шампанском, а о хлебе насущном. Даже только что отпразднованные парижанами Рождество и Новый 1930 год не добавили французам оптимизма.

А уж что говорить о невольных гостях города — русских эмигрантах....

Александр Павлович Кутепов, глава РОВС — Российского Общевоинского Союза провел рукой в перчатке по пруту металлической решетки, собирая капли влаги. Второй день нового года, самый разгар зимы, а тут....

Позади послышался шум подъезжающего лифта. Металлические двери с лязгом раскрылись, выпустив нескольких человек. По их заносчиво-удивленному виду сразу было видно туристов из-за океана. Как не плохо у них там шли дела, а все-таки кого-то Кризис не затронул.

Последним из лифта выскочил человек в цивильном пальто, но в военной фуражке. Увидев Кутепова, он остановился и стал дышать, хватая ртом воздух, словно не на лифте поднимался, а пробежал эти сто метров вверх пешком. Несколько мгновений он обмахивался ладонью, потом сказал, прерывая фразы глубокими вздохами:

— Здравствуйте, Александр Павлович... Слава Богу, нашел я вас.... Так и знал, что тут застану.

— Здравствуйте, Николай Владимирович. Что еще случилось?

— Вы срочно нужны в штаб-квартире.

— Зачем?

— Приехали англичане и хотят видеть вас по какому-то важному и секретному делу...

— Неужели настолько секретному, что и вам не сказали?

— Представьте себе...

Турецкая республика. Армянское нагорье.

Январь 1930 года.

Сверху, с высоты в полторы мили Армянское нагорье выглядело не Бог весть каким интересным. Под крыльями «Савойи», трехместной летающей лодки, тянулись бело-коричневые горы, изредка прерываемые то горной рекой, то дорогой. За полтора часа эта гамма еще не успела надоесть. Привычные к полетам над то голубым, то свинцово-серым морем, глаза летчиков отдыхали на снегу и камнях. Тоже, конечно однообразие, но хоть цвет другой. К тому же тут иногда встречались маленькие городки! Хоть и редко встречались, да и проносились под крыльями не оставляя возможности рассмотреть себя. Но не они сегодня были главной целью.

Сдержав зевок, пилот повернулся назад, к штурману.

— Скоро?

Из-за шума его, конечно, никто не услышал, но тот показал согнутый палец, а другой рукой повертел перед лицом ладонью, явно показывая неопределенность. Понятно. Пол часа. Примерно. Собственно можно было бы и не спрашивать — горы уже поднимались на горизонте. Погода была — лучше не придумаешь, видимость — сто на сто и Большой Арарат уже выпирал из общей горной массы острым локтем. Говорят, что где-то там до сих пор лежат останки ковчега Праотца Ноя... Вот уж повезет тому, кто найдет... Деньги, слава...

В переговорном устройстве, перебивая шум кабины, раздался голос летчика-наблюдателя.

— Командир. Смотрите. Нас не за этим посылали?

Под крыльями промелькнули черные извилистые линии окопов и пилот, толкнув штурвал к приборной доске, направил самолет вниз. Рев мотора стал тише, словно отстал, горизонт качнулся и стал заполнять собой иллюминаторы.

Их заметили.

По снегу забегали темные фигурки. Невооруженным глазом разобрать, кто там бегает было нельзя, но в бинокль было видно, что одеты они в турецкую военную форму. Потом показались палатки.

— Считать!

Это конечно было делом наблюдателя, он сочтет и запишет, но командир и сам не поленился, насчитал двадцать одну. Их заметили...

— Стреляют!

Вспышки снизу говорили, что на их счет там, внизу, не ошибаются. Опознавательных знаков на крыльях, конечно, не было, но любому было ясно, что не могла быть эта летающая лодка турецкой. Заложив вираж, Пилот еще ниже прижался к земле и вывел машину из сектора обстрела.

СССР. Москва.

Январь 1930 года.

Менжинский негромко продолжил.

— Наш источник в РОВСе сообщает, что в Париж прибыли эмиссары Британского флота. Речь идет не больше — не меньше чем об участии белогвардейских офицерских частей в вооруженных действиях на территории Турецкой республики...

Сталин подошел к карте, поводил пальцем по территории Турции.

— Это они о секретных протоколах узнали... Наши войска как там?

— Заняли позиции в тридцати километрах от Арарата. Перекрыли дороги.

— То есть все по плану?

— Все по плану, товарищ Сталин.

— А строители?

— На месте...

— Хорошо...

Вождь прошелся от стола к окну, спросил:

— По вашему мнению, товарищ Менжинский, РОВС это серьёзная организация?

— Да, товарищ Сталин. Реальные враги. Они ведь не пропагандой занимаются...

Менжинскому не нужно было как-то по особенному напрягать память, чтоб вспомнить дела РОВСА и в СССР и в Европе... За боевиками Российского Общевоинского Союза тянулся длинный кровавый след. Это сейчас они как-то по притихли, все-таки операция «Синдикат» делает свое дело, а ведь всего несколько лет назад...

В феврале 1926 года покушение на советских дипкурьеров. Теодор Нетте погиб а Иоганн Мамасталь тяжело ранен... В том же году, в июне в Париже убийство редактора советской газеты «Новая Грузия» Вешапели... 26 сентября — покушение на полномочного представителя ОГПУ в Ленинградском военном округе Станислава Мессинга. Убийца умудрился пробраться в кабинет и несколько раз выстрелить в Станислава, но... Промахнулся. В июне 1927 года троица боевиков попыталась в Москве взорвать дом, в котором проживали чекисты, но там все обошлось. А вот в Ленинградском партклубе — нет... Июль — взрыв в бюро пропусков ОГПУ в Москве...

— Англичане знают кому деньги давать...

— А сам Кутепов, значительная фигура?

— Да, товарищ Сталин. Значительная. Бывший командир лейб-гвардии Преображенского полка. Дрался с нами до последнего. Ушел из Крыма вместе с бароном Врангелем... Враг. Матерый вражина.

Сталин коснулся мундштуком трубки щеки.

— Это хорошо, товарищ Менжинский, что вы так наших врагов знаете... Хорошо....

Он вернулся к карте, посмотрел на Арарат, в котором торчал красный флажок.

— Без этого белого генерала британцам сложнее будет поднять эмигрантов на борьбу с нами?

— Думаю да, товарищ Сталин... Кутепов — это знамя.

— В таком случае незачем нам его в Париже оставлять. У нас там и без него врагов хватает... Как вы полагаете?

Вождь повернулся.

— Согласен, товарищ Сталин. Возможности в Париже у нас есть. Можно похитить генерала хоть завтра.

Сталин сделал протестующий жест рукой.

— Ну, прямо завтра не надо. Пусть они там с англичанами еще немножечко поговорят, посмотрим, до чего договорятся, а вот недельки через две...

Турецкая республика. Стамбул.

Январь 1930 года.

Место для вербовочного пункта они оборудовали в Долма-Бахче.

Старый, даже ветхий двухэтажный дом как нельзя лучше подходил для этой цели: он был незаметен, легкомысленнен и стоял так, что любого направляющегося к нему по немноголюдной улице тот, кому было положено приглядывать тут за порядком, увидел бы метров за сто.

Для кривых, изломанных временем улочек Стамбула это было небывало удачно!

Сам дом побелили, дворик вокруг почистили, разгребли старый хлам, запустили пересохший лет сто назад фонтанчик, выставили охрану. Так что если смотреть со стороны выглядел домик как прибежище какой-нибудь не очень солидной организации — то ли некрупного банка, то ли торгового дома с претензиями.

А когда базу подготовили за дело взялись эмиссары Российского Общевоинского Союза.

Механизм вербовки использовался самый простой.

По своим каналам РОВС собрал тридцать человек, которым разъяснили задачи и условия. Те в свою очередь довели информацию до проверенных людей в низовых звеньях организации. В идеале, информация о наборе волонтеров должна была бы разбрестись только между своими, но иллюзий по этому поводу никто не питал...

Скрыть такое дело ни от большевиков, ни от турецких властей никто и не надеялся, однако турецкие власти, похоже, предпочли не замечать того, что творилось в Стамбуле, а что касается большевиков....

Эти наверняка что-то уже пронюхали.

Да и странно было бы надеяться на всеобще молчание, когда через двор старого дома только за первую неделю прошло более трех тысяч офицеров Белой армии, но что Советы могли сделать? Хоть и рисовали они на своем гербе земной шар анфас, но дотянуться до Африки ручки у них были еще коротковаты.

Ход с Африкой придумал сам Кутепов.

Чтоб совесть турецких властей продолжала оставаться незапятнанной, офицеров вербовали, предлагая участие в военных действиях в Северной Африке. Желающих понюхать пороху среди бедствующих эмигрантов хватало. Предпочтение при этом отдавалось тем, за кем тянулся кровавый след с Гражданской войны.

Как правило, человек приходил в дом с фонтаном во дворе с уже готовым решением. Там ему сообщали, что по другую сторону от мушки будут не негры, а большевики. Останавливало это не многих. Тем, кто хотел подумать, в свете изменившихся обстоятельств, предлагалось, под присмотром британских морских пехотинцев конечно, подумать, глядя на золотых рыбок, что резвились в фонтане.

До чего бы он там не додумался, гость возвращался в дом и... исчезал.

Имевшимся в доме подземным ходом волонтеры выводились на другую улицу и в закрытых машинах вывозились из Перы — европейской части Стамбула — в порт. Там каботажными пароходиками они доставлялись на один из островов в Мраморном море, где их ждали представители Британского Флота и .... Кто желал свести счеты с красными получал винтовку в руки, кто же держал зуб на негров и не хотел связываться с бывшими соотечественниками, задерживался на островке на пару недель на полном пансионе Её Величества Королевы Англии, Шотландии... и так далее..

САСШ. Нью-Йорк.

Январь 1930 года.

Необычных гостей в доме мистера Вандербильта всегда хватало.

Его эксцентричность простиралась так далеко, что он открыл свой дом для артистов синематографа, пригласив на вечер первых лауреатов премии Американской академии киноискусств — режиссера фильма «Крылья» Уильяма Уэллмана и актеров Эмиля Яннингса и Джанет Гейно, получивших призы за лучшую мужскую и женскую роли.

Собравшиеся вокруг его особняка зеваки завидовали и закатывали глаза, но для миллионера звезды и звездочки экрана не значили ничего. Главным героем был другой гость — Государственный Секретарь Североамериканских Соединенных Штатов. Интерес был обоюдным — Госсекретарь хотел уточнить кое-что для себя, а борец и с мировым коммунизмом нуждался в сведениях о реальных действиях Правительства. После той знаменательной встречи с Президентом с месяц назад он не получил никакой информации из Белого дома, а что касается прессы...

Совершенно справедливо мистер Вандербильт полагал, что об этом ни Президент, ни Конгресс, в газетах ни слова не напечатают...

Большая часть гостей продолжала шуметь в буфетах и танцхоле, а хозяин и Госсекретарь уединившись в библиотеке. В окружении нескольких тысяч книг вершители мира сели друг против друга.

— Коньяк? Сигары? Папиросы?

— Сначала вопрос...Тогда, на встрече, вы сказали Президенту, что ошиблись.

Вандербильт неторопливо закурил сам и пододвинул к гостю папиросницу с черными египетскими папиросами. Табачный дым на секунду разделил их. Вандербильт прищурился.

— Когда?

— Ну.. С Джомолунгмой... Получается, что она, все-таки была ложной целью?

Миллионер скромно потупил глаза.

— Признаться, Генри, я слегка лукавил.. Не хотелось представать перед Президентом в облике Рыцаря без Страха и Упрека. Пусть считает, что и у меня могут быть ошибки.

— Вы лгали Президенту? — почти патетически спросил Госсекретарь

— Да, — честно сознался миллионер. — И если это будет необходимым, солгу ещё раз!

— Так что же все-таки с этой чертовой горой?

— Там все очевидно. Они уже хотели начать постройку эстакады. У меня есть документы. Их документы.

— Откуда?

— Вы может быть помните недавние события в Харбине? Ну, нападение на Советское консульство?

— Да. Это вы...?

Хозяин кивнул. Госсекретарь привстал в изумлении, чтоб возмутиться и обличить, но сообразив, что он тут гость, а не хозяин, уселся обратно. Понимая это движение мистер Вандербильт сказал:

-Вы государственный человек, мистер Стимонс и у вас свои стереотипы, а я — частное лицо и могу позволить себе то, что не может позволить президент САСШ. Главное, мы успели, и они поняли, что уязвимы в этом районе... А теперь у них договор с Турцией и это, видимо, в какой-то степени их успокаивает.

Он стряхнул пепел. Столбик, похожий на собачью какашку покатился по богемскому хрусталю теряя кусочки самого себя.

— Возможно, они просто надеются, что мы не сможем действовать в этой полуцивилизованной стране с тем же размахом, что и в Британской колонии.

На стене, в рамке висел фотографический снимок обрубленной Джомолунгмы.

— А они не могли передумать? — задал Госсекретарь главный свой вопрос. Балансируя между выгодой и безопасностью, Правительство не хотело упустить ни того, ни другого.

Мистер Вандербильт улыбнулся — как все это было понятно — но, не сдержавшись, засмеялся.

— С их страстью опролетарить весь мир? С их беспринципностью?

Рука его взлетела вверх в небрежном жесте и опустилась на стол.

— Даже не надейтесь на это, Генри... Вы помните, что изображено у них на гербе? Земной шар! Весь земной шар!

Лоб чиновника покрылся сердитыми морщинами.

— Но почему Арарат! Почему не их собственный Кавказ? Это ведь очевидный выход! Строй у себя и ...

— Я тоже думал над этим, — серьезно сказал миллионер. — И, кажется, нашел объяснение... У них нет иного выхода! Нет!

Наклонившись к высокому гостю, он начал загибать пальцы.

— Во-первых, Арарат выше.... Во-вторых, и это, видимо главное, не смотря на свою техническую отсталость у Турции все-таки больше железных дорог в непосредственной близости от горы. На Кавказе у русских железных дорог нет, а у турок, рядом с Араратом — есть!

— Вы хотите сказать, что вопрос только в этом?

Морщины Госсекретаря шевельнулись и начали расплываться, впитываясь в кожу.

— Я не вижу иного ответа, — серьезно ответил хозяин. — Я ударил их по рукам в Индии, и они протянули их к Арарату. Надеюсь, что у Англичан хватит политической мудрости последовать моему примеру... Хватит?

Госсекретарь не сказал ничего.

Но он кивнул.

СССР. Калуга.

Январь 1930 года

Снять домик в Калуге на неделю-другую несложно, особенно посреди зимы, но им нужен был конкретный дом, а не какой-нибудь иной и поэтому сложности все же возникли.

Дело, как и в большинстве подобных случаев, решили деньги. За изрядную сумму им удалось снять чердак дома напротив, и теперь они дни напролет сидели за тонкими промороженными досками, в ожидании нужного человека.

Майор поёжился. Если б они смогли прибыть в Калугу на три дня раньше!

Если бы так, то дело уже было бы сделано, и вполне возможно они уже сидели бы где-нибудь в Хельсинки, пили горячий шоколад или виски, но не вышло... В тот день, когда они сняли этот чердак, старик неожиданно уехал. За ним прибыл не по-здешнему ухоженный «паккард» и, прихватив ученого, укатил в сторону Москвы.

Двое приданных им боевиков РОВСа расспросили соседей. Оказалось, что, как уже не раз было, ученого вызвали в Москву.

Два дня они маялись ожиданием, но вот вчера оно кончилось. Циолковский вернулся домой на том же «паккарде», но в сопровождении грузовичка, заставленного фанерными ящиками с надписями «не кантовать», «Осторожно стекло!» и «Верх».

Распугивая патриархальную тишину клаксоном, водитель лихо зарулил во двор и тут же подняв капот, как тысячи его собратьев по всему миру, сунул голову в мотор.

Из машины старчески-нерасторопно вышел сам Циолковский. По лицу видно было, с каким наслаждением старик разогнулся. Опираясь на палку, он быстро засеменил к крыльцу, а следом за ним на ходу разминая затекшие в дороге ноги, зашагали двое молодых гостей. Размахивая руками они что-то говорили в спину ученому, но тот не откликался. Тогда штатские остановились и заспорили между собой, чертя что-то прямо на снегу. Ученые...

Майор оглядел в бинокль притихший дом. Старик успел. Очень любезно с его стороны. До темноты оставалось достаточно времени, чтоб боевики МИ-6 уже сегодня завершили свою работу. Передав оптику лейтенанту, он открыл консервы и положил кусок розового мясного желе на галету. Чая не было и пришлось обойтись водой. Ничего в Египте случалось и воды не было.

За окном что-то деревянно треснуло.

— Что там, лейтенант?

— Ничего нового, сэр.

Зимнее солнце падало все ниже и ниже, превращая короткий день в длинные сумерки. Бесцветный язычок спиртовки грел воздух, но света не давал. От этого силуэт лейтенанта с биноклем четко рисовался на фоне чердачного окна.

— Новые люди не приходили. На втором этаже время от времени ломают ящики.

— Сам не выходил?

— Сидит на втором этаже...

«Неужели все так просто? — подумал майор. — Не простой же старик. Ученый! Ключевая фигура, раз уж Британское правительство обратило на него внимание и прислало нас... Неужели красные не понимают этого?»

Заходящее солнце тускло отражалось в стеклах дома напротив. Ветки, облепленные снегом, словно белой вуалью загораживали его. Внизу, на первом этаже, света не было, а на втором этаже ярко горело окно. Над ним в слепом чердачном проеме иногда что-то мелькало. Там наверняка трудились лаборанты.

Майор посмотрел на часы. Солнце зайдет через две-три минуты.

«Наверное, не понимают».

Можно было начинать. Точнее заканчивать. Заканчивать их сидение на чердаке.

Он встал, стряхнул с себя крошки.

— Господа, последнее напутствие. Наша цель — старик и документы.

На лейтенанта он не смотрел. Тот и так все знал, не первый раз вместе, а вот русские кивнули. Из саквояжа он вынул два маузера и передал офицерам.

— Действовать без лишнего шума. Старика не жалеть. Понятно?

Обойма вошла в маузер аккуратно, так что и щелка почти не было слышно.

— Готовы?

Несуетливая проверка оружия и три кивка в ответ.

— Вперед.

Они выходят из дома и разделяются. Русские уходят чуть вперед по улице, чтоб через пару минут вернуться и войти через калитку, а британцы выбрав место, где забор пониже, перелезают в сад, чтоб зайти сзади.

Зима. Провинция. Вечер...

Тихонько поскрипывает снег под подошвой, где-то далеко-далеко слышен гудок паровоза и кажется, нет такой силы, которая могла бы расколоть эту тишину, но...

Где-то рядом, в двух шагах мелкой дробью рассыпались выстрелы. Сухой, лающий треск маузеров густо перемежался бахающими выстрелами наганов.

— Черт!

Британцы переглядываются. РОВСовцы на что-то напоролись. Не сговариваясь, боевики бросаются вперед. Разбираться некогда. Приоритет — выполнение задания.

Черная от времени стена дома приближается рывками. Распахивается дверь. Там гасят лампу, но майор за те полсекунды, что у него были, успел выцелить в светлом проеме темную фигуру. Хлестко бьет маузер. Фигура, уже почти невидимая в темноте, сгибается со стоном и падает. Лаборант... Туда ему и дорога — не суйся под руки...

Прыжок — и они уже на крыльце. Лейтенант бежит первым, перепрыгивает через тело. Маленькая клетушка прихожей. Темно как в пирамиде. Где-то тут должна быть лестница на второй этаж. Лейтенант сообразил быстрее. Его топот возносится вверх и тогда майор нащупывает справа от себя перила.

Снова вспышка света наверху и снова фигура человека. Теперь он не сер, а клетчат — на нем пиджак в красно-серую клетку.

Лейтенант стреляет, но лаборант как-то ловко отклоняется в сторону и палит в ответ. Британец ловит грудью пулю и со стоном катится вниз. Клетчатому пиджаку не хватило доли секунды, чтоб направить дуло нагана на второго незваного гостя. Его выстрел слился с выстрелом майора. Пуля клетчатого пиджака дергает майора за волосы, опаляет кожу на виске, но выстрел британца точнее. Второй лаборант сгибается и падает на колени, освобождая проход. Он что-то мычит, но не до него....

Все. Второй этаж...

Здесь, наверху, светло.

Быстрый взгляд по диагонали. Пусто....

Старик в кресле-качалке сидел в глубине комнаты совершенно один. В свете керосиновой лампы с бело-голубым абажуром видны были подвешенные над головой модели аэропланов, дирижаблей, какие-то механизмы, да и сам укутанный пледом старичок гляделся как на ладони.

Майор рассчитывал увидеть в его глазах недоумение — сидел, сидел старый гриб на чердаке, сидел, формулы выводил, да вот довелось ему вмешаться в спор Великих держав не на той стороне...

Но старик, со слуховым рожком в левой руке смотрел на него без недоумения и даже без страха. Майор удивился слегка, но тут же сообразил, что глухой старик, возможно, ничего не слышал и его появление никак не соотнес со стрельбой на улице. Ничего не понимает, а еще ученый. Ну так оно, может быть и лучше...Жил, жил, потом моргнул и — помер... Не самая скверная смерть.

Старик поднес к уху рожок и наклонился. Майор вскинул маузер...

И в это мгновение покрывало на коленях старика брызнуло огнем. Выстрел в закрытой комнате показался британцу оглушительным.

Бах! Бах!

Его отшвырнуло в сторону, в правом плече и в ноге полыхнуло болью.

Это произошло так быстро, так неожиданно, что тот не понял, что ранен. Преодолевая боль, британец развернулся, чтоб поставить точку, но старика словно подбросило пружиной, и он в мгновение оказался рядом. В правой руке у него возник наган. Старик ловко увернулся от майорской левой, рукояткой нагана хлестанул прямо в лоб.

Удар опрокинул незваного гостя на лестницу, и покатил вниз, туда, где лежали голова к голове лейтенант и первый лаборант. Сил подняться у британца не осталось. Он лежал, прижимаясь к дощатому, крашенному полу уже зная, что проиграл. Мысли бежали, пустые и ненужные, но когда сверху ударил пулемет, он понял, что проиграл не только он.

Засада...

Турецкая республика. Армянское нагорье.

Январь 1930 года.

От лагеря в разные стороны уходили четыре дороги — два хорошо накатанных тракта к Каракесе и Эрзуруму и еще пара поплоше — в сторону турецко-советской границы.

До ближайшего селения было километров пять, и это вполне устраивало комбрига. Место специально выбиралось так, чтоб лагерь не бросался в глаза и тоже время, случись такая необходимость, мог легко оседлать обе дороги.

Холмистая равнина, засыпанная снегом, уходила вперед до самого горизонта, сливаясь там с с заснеженными горами. Казалось, что вокруг нет ни души, но комбриг товарищ Родимичев знал, что, подумав так — ошибется. Люди вокруг были. Причем свои люди, хоть и переодетые в турецкую военную форму — синие шаровары и френчи, красные фески.

У него на голове была точно такая же. Он снял её с наголо бритой головы, вытер вспотевший лоб. Карнавал какой-то... Комбриг сплюнул, но не сказал ничего. Приказ есть приказ. Хорошо, что хоть турецкий язык не нужно учить.

Бригаду перебросили сюда неделю назад из-под Ростова. Ночью, по тревоге подняв личный состав, погрузили в теплушки и довезли до Армавира, а там пешим манером перевели через границу. Сделано это были так быстро, что кое-кто из бойцов так и не сообразил, что находится на территории сопредельного государства, где в ходу не рубли и копейки, а лиры и куруши.

За спиной, отрогами поднимаясь вверх, простиралось Армянское нагорье, над которым хорошо видна была громада Арарата. Не так далеко, всего в сотне шагов, стояли палатки рабочих, что тянули сюда железнодорожную ветку. Отношения у СССР с Турецкой республикой были отличные, не то что с западными соседями, так почему не помочь соседу с постройкой, раз просит? Это ведь и называется интернационализм!

— Самолет! Самолет!

Он вскинул бинокль. Точно. Летающая лодка. Как и предупреждали, опознавательных знаков нет. Ты смотри, что мировая буржуазия делает! Совсем стыд потеряли!

Аэроплан сделал круг над лагерем и снизился, чтоб рассмотреть все получше. Гостя ждали, и каждый знал, что следует делать.

— Не стрелять! — пронеслось между палаток. Красные командиры помнили позавчерашний приказ. — Боевыми не стрелять!

Инструкцию позавчера все получили самую строгую — не стрелять! Только не всех она касалась.

Товарищ комбриг бросился к палатке, где с утра гоняли чаи три лучших бригадных пулеметчика, что не просто в мишень попадут, а в случае нужды серп и молот на ней двумя очередями нарисуют. как раз в ожидании этой минуты.

— Готовы?

Все трое вскочили из-за стола, на котором стоял самовар, и вытянувшись, разноголосо отрапортовали.

— Так точно!

Стрекот авиационного мотора влетел в палатку. Ручные пулеметы — два «льюиса»и «гочкис» лежали тут же.

— Тогда, давайте, товарищи бойцы, давайте...

Он тряхнул кулаками. Красноармейцы похватав пулеметы выскочили на мороз. Родимичев выскочил следом, ощущая знакомый азарт удачной атаки. В бело-голубом небе кружила железная птица. Навстречу ей в небо уперлись стволы.

— Давай, давай, ребята... Патронов не жалеть... Только не сбейте его ненароком...

СССР. Свердловск.

Февраль 1930 года.

То, что с профессором что-то неладно Федосей почувствовал еще в понедельник.

Тогда он застал профессора с коробкой конфет в руках. Коробка простая, конфеты, правда, шоколадные — начали такие выпускать последнее время в Москве, на фабрике «Красный Октябрь» вот он и привез в подарок одну для немца. Ульрих Федорович смотрел на изображение Кремля на крышке, словно старался различить что-то скрытно изображенное художником.

Деготь тогда окликнул профессора и тот вроде как очнулся, даже пошутил что-то о Кремле...

А в среду оно и случилось.

Аппаратов теперь при лаборатории числилось четыре и Малюков с Дегтем обкатывали каждый свой. Дёготь — «Емельяна Пугачёва», а Федосей — «Степана Разина». До собранного позавчера «Пролетария» пока руки не доходили и он, готовый уже подняться в небо, стоял в лаборатории, дожидаясь пилота.

Когда Федосей первый вернулся из испытательного полета, Ульрих Федорович сидел перед окном и смотрел в графин. Не на графин, а именно сквозь него, словно перепутал с аквариумом. На подоконнике за ним ничего существенного не было только несколько карандашей да листков, на которых профессор делал свои вычисления, да коробка из-под конфет, пустая уже, в которую Ульрих Федорович начал с немецкой аккуратностью складывать письменные принадлежности.

Федосей вошел, поздоровался, ожидая услышать обычное «добрый день», но профессор не отозвался.

Прошло с полминуты, пока Федосей не сообразил, что что-то не так и не подошел поближе.

Солнечные лучи пронизывали хрустальный граненый шар, пестря на подоконнике всеми цветами радуги. Казалось, эти разводы интересовали профессора больше всего остального мира. Федосей заглянул немцу в лицо.

На профессорской физиономии, разукрашенной всеми цветами спектра, отпечаталось странное выражение недоумения. Он мучился, что-то то ли вспоминая, то ли свыкаясь с какой-то неприятной мыслью.

— Что с вами, Ульрих Федорович? Нехорошо?

Малюков плеснул из графина в стакан, протянул его профессору. Едва радужные разводы пропали с его лица, немец встрепенулся и стал крутить головой.

— Нехорошо? — повторил Федосей, поднося стакан к его губам. — Выпейте, профессор... Эх, коньячку бы!

Профессор глотнул, взгляд его стал осмысленным. Откинувшись назад, он вжался в стену, словно не знал чего ждать от старого товарища. Не меньше минуты он, стараясь не спускать взгляд с Малюкова, украдкой водил глазами по сторонам. Взгляд его показался Малюкову таким диким, что он отступил назад.

-Ульрих Фё....

— Вы кто?

Выпученные глаза, постепенно приходящие в нормальный, человеческий вид и голос... Чужой, не профессорский голос.

— Это я, Федосей, — ощущая уже не столько беспокойство, сколько глупость ситуации сказал Федосей.

— А я кто?

— Вы уж меня не пугайте, Ульрих Федорович...

— Ульрих Федорович?

Профессор смотрел серьезно, без улыбки в глазах. Взгляд был чужой или, во всяком случае, нездешний. Федосей нашарил стул позади себя и сел.

— Что случилось, профессор? Объясните.

— Где я? — хрипло спросил немец.

— В лаборатории...

— К черту... Страну назовите!

— Союз Советских Социалистических Республик...

Профессор дернулся, и Малюков почувствовал, как тот хотел спросить что-то еще, но не решился. Его глаза заметались по углам, отыскивая ответ на незаданный вопрос.

Федосей растерянно смотрел на профессора, не зная, что предпринять. Был бы профессор ранен — тогда все ясно — жгут, бинт, йод... А тут... Но за эту мысль он ухватился.

— Может быть врача вам?

Тяжело тянутся секунды размышления. Профессор что-то соображал, решал про себя.

— Нет, нет... Спасибо.. Сейчас пройдет... Воды, будьте добры...

Федосей облегченно вздохнул, сунул в руку профессору стакан и тот на нетвердых ногах пошел к двери.

Немец шел как-то странно, и дело было даже не в нетвердости походки. Через секунду Федосей сообразил. Так мог бы идти только совершенно чужой тут человек, человек, впервые попавший в лабораторию. Стараясь быть естественным, Ульрих Федорович переходил от стола к столу, от прибора к прибору, но это-то старание как раз и выдавало его.

Федосей отчего-то вспомнил детство, когда по большим праздникам выходил на улицу в обновке и одновременно испытывал желание любоваться новой вещью и быть незаметным.

Перед портретом Сталина немец остановился и, покачиваясь с пятки на носок, стоял почти минуту.

Малюков хмыкнул, но промолчал. Раньше такой вот нарочитой почтительности за профессором не замечалось.

Чекист стянул с головы летный шлем, бросил его на полку, а когда обернулся, профессора уже не увидел, зато заметил, как закрывается дверь аппарата. Он не подумал ничего плохого. — мало ли какие дела у него могут найтись внутри «Пролетария», но когда скрипнули створки люка, прижимаемые друг к другу винтами он крикнул:

— Эй, профессор! Ульрих Федорович!

Ничего... Тишина....

А спустя несколько секунд аппарат вздрогнул.

Федосей понял, что сейчас произойдет. Звук этот он узнал бы из тысячи — началась подача горючего в камеру сгорания... Понимал, но не мог сдвинуться с места. Не верил...

Грохот сбил с Малюкова оторопь, и когда волна неземного жара докатилась до него, он уже не мозгом ведомый, а какими-то животными чувствами бросился под защиту кирпичной стены. Вой нарастал, становясь нестерпимым. Волна жара окатила его, коснулась кожи. За его завесой беззвучно рассыпался стеклянный потолок и яйцо, победно фыркнув лиловым факелом, взмыло в небо.

СССР. Свердловск.

Февраль 1930 года.

В заводской больничке Федосею выделили отдельную палату, и Малюков целыми днями лежал в койке, выложив поверх одеяла забинтованные руки. Дело было вобщем-то не так плохо. Глухота постепенно проходила, подсыхали легкие ожоги. Досталось больше всего кистям рук, которыми он загородил голову, да волосы сожгло выхлопом. Если б не эти мелочи, то можно было бы прямо сейчас в строй.

Только некуда.

Нет монолитного строя... Рассыпался.....

Деготь рассказал, что испытания прекратили до особого распоряжения, а на заводе работает следственная комиссия, и ждут еще одну — из Москвы. Отголосками её работы, долетавшими даже сюда, стали визиты следователя, начавшиеся буквально на второй день.

Когда он приходил, Деготь пересаживался на кровать, а сержант ОГПУ деловито раскладывал на тумбочке блокнот, бросал цветные карандаши и начал допрашивать раненого. Первый допрос Федосею очень не понравился.

— Ты, товарищ, «гражданина» для других оставь... — Нехорошо прищурился Деготь, после первой же фразы следователя. — Тут все свои, потому и разговаривай по-человечески.

— Извини товарищ, — смутился слегка сержант. — Зарапортовался...

Вопросы у сержанта оказались простые.

На все на них Федосей за последние четыре дня уже ответил и не раз, но следователь продолжал мучить его, надеясь, наверное, что тот либо вспомнит что-то существенное, либо сознается в пособничестве. Только не в чем было сознаваться.

Они и сами с Дегтем строили предположения, только вместо стройных шерлокхолмсовских версий получались у них какие-то загогулины — непонятные и нелогичные. Самой разумной казалась версия кратковременного помешательства профессора. Она объясняла всё!

Бывает же ведь, живет, живет человек, а потом съезжает с катушек... Не бывает, скажете? Еще как бывает! А если не этим, то чем еще можно объяснить то, что человек сам приехал в СССР, сам все создал, а потом сбежал?

Следователь же, то ли от души, то ли по должности, простых решений не принимал и копал глубже. Его интересовали мелочи — как профессор сидел, какой карандаш держал в руке, когда разговаривал, в глаза ли смотрел или в сторону, не заикался ли....

Федосей как мог, отвечал, причем чаще виноватым пожатием плеч. Что знал — сказал, а чего не было — так что ж об этом говорить?

Потом пили чай с пряниками, мятной сладостью смягчая очевидное разочарование сержанта.

— Ну, может быть, сказал чего на иностранном языке? — по инерции поинтересовался следователь, стряхивая крошки с блокнота. — Может быть по-польски? Или...

— Что он сказал, я уже вчера и позавчера сообщил, — отозвался Федосей. — Ничего он не говорил... По иностранному. Только по-русски.

— А как говорил — громко или шепотом?

— Нормально говорил, вот как мы...

— Ну, может еще что-то? Что-то неважное, не существенное?

Федосей послушно закрыл глаза, восстанавливая в памяти события тех минут. Отчего-то вспомнился вместо профессора товарищ Ягода и настойчивые его вопросы о профессорских странностях. И тут его словно озарило!

— Было!

Сержант, забыв о крошках, наклонился. Взгляд стал колючим, цепким.

— Что было?

Малюков открыл глаза и, глядя на Дегтя сказал:

— Голос был не его.

— А чей? — не понял следователь. Он плечом подвинул коминтерновца, стараясь заглянуть в глаза раненому.

— Не его...Он говорил по-русски.

Сержант нахмурился. Рука его дернулась к прошлым протоколам, но тут же вернулась обратно. Уж это-то он помнил хорошо.

— А раньше он по-каковски разговаривал? Не по-русски что ли?

Голос его посуровел.

— Что-то вы, гражданин Малюков заговариваетесь.

— Да по-русски, по-русски... — поспешил объяснить Федосей. — Только с акцентом. А тут... Как мы с вами! Словно он не немец, а природный русак!

СССР. Свердловск.

Февраль 1930 года.

Дверь в прихожей грохнула так, что портьеры на окне вздрогнули и осыпались древней пылью.

— Беда!

— Что опять случилось? — переменился в лице батюшка. — Англичане?

— Да Бог с ними! Профессор пропал.

Батюшка опешил, вмещая эту мысль в голову. Никак она туда не вмещалась. Что может случиться с человеком, которого берегут и красные и белые? Единственно, что...

— Погиб?

— Не знаю!

Князь взмахнул рукой, то ли в раздражении, то ли в отчаянии. Нащупав стул за спиной, тяжело упал на него, обхватив голову руками.

— Пропал. Сел в свой аппарат и сгинул...

Дотянулся до бутылки, налил себе в рюмку, выпил и уставился в стену. Батюшка торопливо налил ему ещё и затормошил товарища.

— Толком, толком говорите, князь. Простым русским языком.

— Да чего ж тут непонятного? — зло отозвался товарищ. — Сгинул. Пропал. Улетел... Ни с того, ни с сего сел в аппарат и сбежал.

Батюшка винтообразно помахал ладонью перед лицом, показывая вознесение профессора в небесные сферы, и князь подтверждающее кивнул.

— Улетел.

Да-а-а-а... Уж чего-чего ждать можно было, то только не этого. Как над куриным яйцом над профессором тряслись.. Чекистам головы заморочили, англичан отвадили. А такая-то беда с какого боку? Или ошибка?

— А не может того быть, чтоб чекисты его раскрыли? Может он от чекистов сбежал?

— Не может, — раздраженно отрезал князь. — Там такой глубокий гипноз был, что он себя другим человеком ощущал. Год его чекисты проверяли — ничего не нашли, а уж сейчас-то, когда он им аппарат сделал...

Он покачал головой, отметая глупую мысль.

— Тогда почему?

В голосе священнослужителя чувствовалась та агрессивная растерянность , что требовала от всех незамедлительных разъяснений.

— Не знаю!!!

Князь сорвался, но тут же взял себя в руки.

— Извините, батюшка. И сам не соображу.

Лукавил малость князь. В глубине души он уже все понял, но что-то внутри не решалось окончательно поверить и согласиться с этим. Но батюшка смотрел на него испытующе, и он нехотя выдавил из себя.

— Похоже, прав был доктор... Мозги у него съехали...

Какое-то время он сидел неподвижно. Потом, приняв решение, резко ударил кулаком по ладони.

— Нужна связь с Москвой.

СССР. Москва.

Февраль 1930 года.

К тому моменту, когда профессор долетел до Москвы, в голове у него стала складываться какая-то картина.

Постепенно в нем смешивались две памяти — его, профессора Московского университета Владимира Валентиновича Кравченко и фантомной фигуры германского профессора Ульриха Федоровича Вохербрума.

Чужая жизнь не помнилась как своя.

Годы, прожитые в чужой шкуре, сейчас вспоминались как наизусть затверженная книга. Интересная, увлекательная, с приключениями, но с чужими приключениями. Последние минуты в чужой шкуре были особенно ясными. Полузнакомое лицо и собственный непонятный страх...

Оставалось ответить на единственный вопрос, что это такое, что с ним случилось? Болезнь? Переутомление? Сумасшествие?

Может быть, ответ знают те, от кого он улетел?

Он подумал о том, чтоб вернуться, но что-то внутри воспротивилось этому. Мысль об этом вызывала приступ тошноты. Нет. Возвращаться нельзя.

Он перебирал в памяти обрывки впечалений, так и не решив, что там чьё. Лица, чертежи, запахи горелого железа и снова чертежи...

СССР. Свердловск.

Февраль 1930 года.

Телефонов у обывателей не было и пришлось идти на телеграф.

— Москва? Товарища Карабеева, пожалуйста.

Минута ожидания.

Губы князя растянулись в улыбку и он, прижав трубку плотнее, веселым голосом затараторил:

— Семен Николаевич, ты? Здравствуй, дорогой! Это Суровцев. Узнал? Ну спасибо, спасибо...

Радость у нас! Спешу вот поделиться. Племянник-то выздоровел! Нет. То-то и оно, что безо всяких докторов! Вот что значит натура-то! Он теперь, я думаю, в Москву наладится. Поездом? Ну конечно поездом. Он как птица в Москву рвется. Встретьте его там как договорено было? Встретите? Ну и отлично. Да домой, конечно — куда же еще? И телеграмму. Телеграмму сразу же! Чтоб мы тут не волновались.. Ну все. До свидания. С революционным приветом!

Князь положил трубку, и губы снова сошлись в линию.

— Надеюсь, сообразил...

— Так, по-моему, все ясно, — сказал батюшка. — Племянник, птица... Только вот где его искать?

Князь впервые за вечер улыбнулся.

— А вот это как раз не вопрос...

СССР. Москва.

Февраль 1930.

Если новая столица Империи и изменилась за годы его отсутствия, то не на много.

Окраины, во всяком случае, какими были, такими и остались — те же деревянные жалкие домишки с палисадниками. От вида этих неказистых построек на душе потеплело. Не разбогатели, значит пролетарии за счет награбленного. Получается, как не экспроприируй экспроприаторов, а чтобы жизнь к лучшему переломить, самим все-таки работать нужно... Осторожно просеянные воспоминания дали ему адрес дома в Москве. В прошлой жизни он занимал много места и профессор отправился туда.

Память не подвела, и дом свой он нашел быстро.

Темнота скрывала улицу и ветхий забор. Перед ним он остановился, не зная, верно ли поступает, но другого места, где он мог бы укрыться, профессор не знал. Его окно не горело, но это ничего не значило. За три года Москва не изменилась, а вот список жильцов мог и поменяться...

Идти? Не идти?

Раздумья его оборвал голос из темноты

— Владимир Валентинович!

Он обернулся.

Из заснеженной тьмы появились три фигуры. Одна впереди, двое — чуть позади. Явно не гопники. Вряд ли те стали б именовать его по имени-отчеству. Даже запорошенные снегом они смотрелись как-то интеллигентно, что ли... У переднего на носу поблескивал очки.

— Кто вы?

— Мы друзья...

Профессор промолчал, протянул руку к калитке.

— Вам туда нельзя, — сказал первый, уловив движение.

— А куда мне можно?

— Пойдемте с нами...

— Куда?

В голосе незнакомца прибавилось настойчивости.

— Пойдемте, Владимир Валентинович!

Профессор не сделал шага вперед, но и руки с калитки не убрал. Старший потянул его за рукав, но профессор легко освободился.

— Я вас не знаю.

Голос его визави оказался неожиданно спокоен.

— Знаете, но забыли... Сейчас мы это исправим. Семен Николаевич, дайте фонарь...

Турецкая республика. Армянское нагорье.

Февраль 1930 года.

Окопы бойца вырыли правильные — в полный профиль.

Товарищ Родимичев с адъютантом шли по брустверу, обходя воронки и любуясь.

При его приближении бойцы вытягивались, и по их глазам видно было, что если кто из них и жалел втайне о затраченном напрасно труде и кровавых мозолях, то только до вчерашнего дня. После того, как позиции были обстреляны тяжелой артиллерией, стало ясно, что воевать придется всерьез, а на такой войне пот дешевле крови обходится.

Сперва, как началось, комбриг, прямо скажем, озадачился — вроде бы дружеская страна и на тебе. Промеж бойцов шум прошел. Комиссар прошел по ротам, объяснил все это происками империализма, а когда разведчики притащили языка, то все прояснилось.

Оказалось действительно происки!

Выяснилось, что никакие это не дружественные турки, а, всего-навсего уже раз битые белые офицеры, нанятые на деньги английского империализма.

Комиссар собрал коммунистов, объяснил политический момент, и к утру пропала из глаз бойцов растерянность. Враг-то оказался старый, уже не раз битый!

А кого раз побили — того и второй побьем!

Да и позиция — загляденье! Не обойти!

С обеих сторон дороги холмы да горки — сам черт ногу сломит. Там где хоть какое-то движение возможно — колючая проволока в три кола и мины.... Так что белякам деваться некуда — только в лоб.

«А лбы у нас крепкие!» — подумал комбриг.

Перейдя линию окопов, он спустился по склону к палатке, на ходу размышляя о том, как сюда занесло беляков и что они готовят.

А они должны были что-то готовить.

Не было времени у них на позиционную, такую как в 16-м, на Империалистической, войну. Как не спокойны турки, не потерпят они у себя такого безобразия. Танки? Откуда они тут у них... Газы? Комбриг отрицательно покачал головой. Это вот вряд ли... Это не по-русски как-то, нарушение традиций какое-то... Аэропланы? Это в горах-то, где ровного места нет? А что тогда? Что?

Впереди взревел двигатель. Он отвлекся, приложил ладонь козырьком ко лбу.

Прямо за палаткой разворачивался грузовик. Рядом с другим грузовиком стояло несколько человек, причем, по крайней мере четверо — штатские...

Да что ж тут такое происходит? Не действующая армия, а цыганский табор какой-то!

Брезентовый бок палатки загородил их, и тут же что-то там грохнуло и посыпалось металлом.

Настолько невоенным был этот дребезг, что комбриг ускорил шаг.

— Та-а-а-к, — нехорошо дрогнул его голос. — Это еще что?

За палаткой разгружались три грузовика. Один из ящиков упал и теперь жестяные рупоры, и медные штыри, выпавшие из него, лежали под ногами у гостей.

Раздражение, что целый день копилось в нем, плеснуло наружу. Он оглянулся и грозно вопросил всех сразу.

— Что это?

Краском со шпалами в петлицах вытянулся перед ним, при этом умудряясь глазом косить в сторону и присматривать как штатские в синих халатах сгружают на землю ящики.

— Товарищ комбриг! Прибыл для проведения боевых испытаний новой техники.

— Какой... — он сдержал ругательство. Адъютант за спиной вытянулся и губами проговорил за комбрига то, что и так висело в воздухе. — Какой такой техники? Вы что не видите, что тут твориться?

Быстро собирайтесь и езжайте отсюда!

Он повернулся на каблуках и, рубя рукой воздух, отправился к палатке.

— Послушайте, товарищ. Эй, я вам говорю... Куда вы пошли? Стойте. Вы в феске...

Адъютант сбился с шага и до комбрига, наконец, дошло, что обращаются к нему. От удивления он обернулся. Худой человек в штатском плаще махал рукой и не спеша шел к нему. Вот это было самым настоящим беспорядком. Краском вздохнул, загоняя злобу внутрь, и спросил.

— А вы кто? Каким образом очутились в расположении части? Часовой!

Штатский переждал всплеск начальственных эмоций, приподнял шляпу.

— Позвольте представиться. Бернард Кажинский. Изобретатель. Направлен к вам распоряжением...

Он поморщился, вспоминая, кем именно направлен, потом бросил тужиться и просто протянул военному несколько листов бумаги.

— Вот тут все. Прочтите и узнаете... А мне некогда...

Он повернулся и словно забыл о комбриге.

— Что ж вы милые мои, хорошие... Сгружайте, сгружайте... Быстрее!

СССР. Москва.

Февраль 1930 года.

Память вернулась.

Теперь в голове профессора не стало перегородки, отделявшей русского профессора от профессора немецкого. Он вспомнил все. Организацию «Беломонархический центр», задачу, поставленную пред ним товарищами по организации и итог трехлетней жизни с чужим сознанием.

Когда он давал согласие на все это, знал, что это должно будет кончиться. Только вот кончилось все не так, как планировалось. Его должны были ввести в старую личность незаметно для окружающих. Паролем, отпирающим его сознание, был вид Московского Кремля в определенной цветовой гамме и несколько слов на латыни.

Ввести должен был свой доктор, член Организации, но жизнь распорядилась по-своему.

Кто ж знал, что большевики наладят выпуск конфет? Кто мог подумать, что изображение кремлевской стены окажется за хрустальным графином и что день будет солнечным?

Так или иначе, все случилось, как случилось. Тратить силы и время на кусание локтей он не хотел. Оставалось надеяться, что все-таки время в чужой шкуре прошло не даром.

Какое-то время решали, может вернуться профессору назад, свалить все на кратковременное умопомрачение, но по зрелому размышлению оставили все как есть. Вряд ли большевики допустят его теперь к новым испытаниям. Не из подозрительности, а по ущербности здоровья. Если уж один раз мозги с колеи съехали, то где гарантия, что второго раза не будет? Первый раз вернулся, а вот что во второй раз будет — никто не знает...

Турецкая республика. Армянское нагорье.

Февраль 1930 года.

Атака началась с рассветом.

Сперва двадцать четыре залпа тяжелой артиллерии, разметали большевистские заграждения из колючей проволоки, а затем в прорыв пошли офицерские цепи.

Их одежда была той же, что и у красноармейцев — турецкое обмундирование. Со стороны могло показаться, что тут проходят учения — и нападавшие и защищающиеся были одеты одинаково, но уже через пару минут все изменилось.

Кто-то из нападавших на волне нервного подъема сбросил позорные турецкие фески и достали из-за пазухи фуражки Российской Императорской армии.

— Не стрелять! — пронеслось вдоль позиции красных. — Не стрелять без команды!

Офицеры впереди двигались грамотно — перебежками. Верно народ говорит — «за одного битого двух небитых дают». Научились воевать.

Фигурки, не смотря на то, что красные не стреляли, то появлялись, то исчезали, припадая к земле.

Комбриг считал шаги. Кустик, который он мысленно отметил, как предельную дистанцию остался уже позади перебегающих фигурок в синем.

— Ну что, хватит вам?

— Товарищ военный! Вы их метров на пятьдесят подпустите!

Комбриг скрипнул зубами, зло ответил, не отрываясь от стереоскопической трубы.

— Да что вы, товарищ изобретатель, смеётесь что ли? Они ж нас гранатами закидают.

— Ну пожалуйста... Я вас очень прошу!

«Какое там «пожалуйста», — подумал комбриг, — с твоими бумагами ты меня, если не послушаюсь, перед строем расстрелять сможешь... Видали мы таких изобретателей!». Телефонная трубка стала вдруг тяжелой.

Фигурки набегали, набегали и у командира зачесалось в горле — так хотелось скомандовать «Огонь!». Он сжал тяжелые кулаки. Еще десять шагов. Ему показалось, что он различает пуговицы на груди первых. Ну когда, как не сейчас?!

— Ну же!

— Не нукайте! — резко прикрикнул ученый. — Установка экспериментальная дальность действия не более трехсот метров...

— Так уж и так...

— С такого расстояния они не воспримут моей команды... Сейчас я могу их только разогнать... Хотите? Я внушу им ужас, и они разбегутся.

Не отрываясь от стереотрубы, комбриг отрицательно качнул головой.

Если этот штатский не врет и не ошибается, у него появлялась возможность покончить со всеми одним махом — просто подвести золотопогонников под пулеметы. Соблазн кончить все разом был велик!

— Нет, товарищ изобретатель. Давай как и договорились.

Еще десять долгих секунд комбрига терзало сомнение — не заигрался ли он, но тут случилось чудо.

Первая офицерская шеренга вдруг остановилась и бесстрашно замаршировала на месте. Через секунду, те, кто не бежал, а лежал в снегу поднялся и деревянными шагами замаршировал вперед.

Товарищ Родимичев не отрываясь от окуляров скомандовал:

— Пулеметчикам приготовится...

Адъютант повторил эти слова в трубку полевого телефона. Комбриг словно увидел, как подобрались первые номера всех восьми пулеметов, поставленных там, где потребовал ученый. Как вторые номера приподняли ленты, чтоб не случилось перекоса, как взгляды ушли сквозь прицельные рамки туда, где маршировал враг.

Беляки и впрямь маршировали.

Стройными рядами они сходились в плотную группу и, подстраиваясь под шаг друг друга, словно все их вела неслышимая никому музыка, пошли вперед.

Слово, что уже минут десять терзало горло комбрига, наконец, выпорхнуло оттуда.

— Огонь!

Адъютант, крикнув команду в мембрану полевого телефона, высунулся из окопа. В этот момент красные окопы вспыхнули пулеметным огнем. Плотную, собранную группу хлестали пулеметные очереди, укладывая на землю живых людей.

Комбриг азартно охнул. Зрелище было непривычным. Плотно сбитая толпа ровным шагом маршировала на месте, а её резали струи пулеметных очередей. Пулеметы выплевывали почти шестьсот пуль в минуту. А пущенная с близкого расстояния пуля пробивала двух-трех человек и застревала в четвертом. Убитые валились на землю, освобождая место для новых смертников...

Это продолжалось не более пяти секунд.

Инженер Кажинский увидел это через его плечо и, дернув щекой, переключил рубильник на пульте. Повинуюсь неслышному щелчку, марширующая толпа на заснеженном поле сломалась и обуянная ужасом бросилась назад.

Турецкая республика. Армянское нагорье.

Февраль 1930 года.

До своих окопов добежали не многие.

Странно, если б было иначе — в спину им лупило не меньше пяти пулеметов.

Перевалившись через бруствер, с отвращением отбросив сторону феску, поручик Розинцев вытер разгоряченное лицо грязным снегом. Над головой продолжали свистеть пули, но в окопе это было уже не страшно...

Привалившись к земле, он прикрыл глаза, слыша, как то справа, то слева в окоп падали товарищи. Глаза он открыл, когда кто-то засмеялся. Мелко, истерично....

— Да, господа... Давно я так не бегал!

Полноватый незнакомый ротмистр вытерся рукавом, оставив на небритых щеках глиняные разводы.

— Что это было?

— Умопомрачение, — мрачно отозвался кто-то. — Мы дружно сошли с ума и...

Ротмистр осторожно высунулся. Стрелять красные перестали — не в кого.

— Боюсь, что нет... Скорее большевики изобрели что-то новое...

К коричнево-серым валунам, что усеивали землю между окопам, добавились тела товарищей. Полоса земли между окопами теперь напоминала болото — ровная поверхность и, словно кочки, тела, тела, тела...Кто-то там еще шевелился, кто-то сидел под прикрытием камней, не решаясь преодолеть простреливаемое пространство.

— Не знаю как у вас, господа, а у меня было мерзкое ощущение, что в моем мозгу кто-то ковыряется...

При воспоминании, ротмистра передернуло.

— Мозолистой рукой? Серпом и молотом?

— Идите вы к черту со своими шуточками, поручик!

— Я думаю, господа, что мы столкнулись с новым оружием...

— Почему с оружием? Оружие это то, что убивает.

— Извольте посмотреть за бруствер.

— Это пулеметы.

— Это страшнее пулеметов. Я своими глазами видел, как барон шел на пулемет... Глаза безумные, лицо белое... Чтоб еще раз подойти к ним так близко понадобится мужество, которого у меня нет.

Ротмистр помотал головой.

— Я готов убивать их и рисковать собственной шкурой, но по-честному... При приблизительно равных шансах... А так вот... Увольте, господа...

САСШ. Нью-Йорк.

Февраль 1930 года.

— Ну, так что там, в Турции, Чарльз. Растолкуйте мне. Британцы решились?

— Да. Решились... Но это будет не военная, а разведывательная операция.

— Да что там разведывать-то? Все и так ясно...

— Вы не поняли. Слово «разведывательный» означает всего лишь то, что операция будет проведена силами британской разведки.

Мистер Вандербильт зло вздохнул. Силу британской армии он представлял вполне, а вот силу британской разведки... Чем там думают, эти твердолобые? Неужели надеются, что большевиков испугает та полоска воды, которую остров отделяет от материка? Безумцы!

— Но мы можем надеяться на то, что в случае необходимости англичане поддержат их собственной армией?

Не скрывая ни раздражения, ни разочарования спросил миллионер.

— За англичан не ручаюсь, — двусмысленно отозвался летчик.

Турецкая республика. Армянское нагорье.

Февраль 1930 года.

То, что большевики обладают каким-то страшным новым оружием, стало ясно уже через день, когда посланные в передовой секрет офицеры РОВСа на глазах товарищей и британских инструкторов молча поднялись из-за камней и, не скрываясь, пошли к красным окопам. Просто перебежчиками они быть никак не могли — и подполковника и обоих капитанов в сводном отряде хорошо знали, потому и не стали стрелять как в предателей — рука ни у кого не поднялась

Удивительно было и то, что и большевики не стреляли. Эти словно знали, что там происходит, словно это так и было нужно.. Посланные за ними в горячности вдогонку три офицера не добежав до ушедшей вперед первой группы вдруг остановились и заметались на одном месте.

Издалека казалось, что они ведут борьбу с кем-то невидимым. Кто мог — припали к биноклям и стереотрубам. Кто не видел — вытягивали шеи и переспрашивали.

— Что там такое господа? Что такое?

Никто не решился сказать — словно наблюдал какой-то таинственный обряд. Люди топтались на одном месте то ли мешая, то ли наоборот, помогая что-то делать... Они толкались, держались друг за друга, дергались в разные стоны...

Кончилось это тем, что один из них, бросив винтовку, деревянно переставляя ноги, зашагал следом за первой тройкой, а второй заковылял обратно, неся дергающегося в его руках третьего товарища. В спину им ударили пулеметы.

Они едва успели добрести до камней, как земля тяжело вздрогнула, и над их головами полетели первые снаряды.

Турецкая республика. Армянское нагорье.

Февраль 1930 года.

Единственным достойным ответом на большевистские происки, который нашелся у атакующих оказалась артиллерия..

Пушки ударили из-за холмов, с закрытых позиций сводя схватку «в ничью».

Снаряженное взрывчатой железо с воем перелетело окопы, и пулеметный огонь с той стороны вовсе прекратился. Из блокгауза было видно, как за красными окопами встали черные султаны земли и камней, как погасли злые вспышки станковых пулеметов.

Генерал Долин, командир сводного отряда опустил бинокль на грудь, оборотился к подчиненным.

— Нда-а-а господа. Неужели эдак каждого можно маршировать заставить?

Его взгляд перебегал с лица на лицо, но нигде не мог увидеть уверенность. Люди подавленно молчали.

— Управляемое сумасшествие, — наконец сказал кто-то. — Это ведь какая низость, господа!

И всех прорвало. Страх превратиться в марионетку покорно идущую к смерти заставил всех говорить разом.

— Такого же не может быть! Просто не может быть!

— И тем не менее это факт... Все видели...

— А что это? Может быть газ? Тогда раздать противогазы...

— Да какие газы, капитан... Ветер от нас дул. Это же форменное чудо....

— Может быть молебен? — неуверенно прозвучал чей-то голос.

— Вы еще муллу позовите...

— Да.. Что бы там ни было, после этого ходить на них в штыковые атаки глупо...

— Верно... Атаковать «в лоб» — обречь отряд на бессмысленную гибель...

Позиции красных продолжали взрываться и подниматься дымными столбами. Эта сила и мощь подчиненного ему оружия, вернула генералу самоуважение. Снаряды казались ему кулаками, которыми ои колотил хитроумных врагов.

Генерал смотрел на дымные фонтаны, думая о том, как найти в военных уставах ответ на вопрос витавший в воздухе: что делать дальше. От размышлений его оторвал голос за спиной.

— Что бы не изобрели большевики, оно действует только на короткой дистанции. Значит, кроме пушек у нас в этом случае есть только один способ.

Долин обернулся.

Британский полковник, числившийся при сводном отряде наблюдателем, говорил по-русски свободно, но медленно.

— Какой?

— Авиация.... У красных нет воздушного прикрытия.

Кто-то из-за его спины, нарушая субординацию, вмешался в разговор.

— Ну уж не скажите, полковник. Это у большевиков-то самолетов нет?

Не оборачиваясь, он ответил офицерам.

— Нет, господа офицеры. Я говорю не о самолетах, а о воздушном прикрытии отряда. Посмотрите вокруг.

Он провел рукой окрест. Вокруг, куда только достигал взгляд, волнами поднималась вздыбленная миллионы лет назад земля.

— В этих местах нет ровного клочка земли, чтоб расстелить носовой платок.

Генерал посмотрел на него с интересом. Самолеты это выход. Даже если это действительно газ, то пилоты могут не опускаться ниже двухсот метров. А если какая-то иная каверза, то, видимо и впрямь она действует не так далеко. От красных окопов до того места, где один офицер взвалил на себя помешавшегося товарища было как раз метров двести.

— Ну, положим, что все так и обстоит... Только откуда тогда возьмется наша авиация? Или у британцев носовые платки меньше наших? Или их самолеты в воздух не взлетают, а прыгают?

— Британцы — цивилизованная нация, — отозвался полковник. — Ради успеха в этом деле мы готовы поделиться с союзниками кое-какими секретными разработками. Увидите...

СССР. Москва.

Март 1930 года.

Четыре раза Сталин в размышлении прошелся от стены к стене и все четыре раза чекист проводил его взглядом, ожидая, что вот поднимет он глаза и спросит, как умеет....

— Сколько времени вам еще нужно?

Чекист вздрогнул.

— Пятнадцать дней, товарищ Сталин.

Слова эти тяжело дались Менжинскому, но он их все же произнес. Генеральный секретарь посмотрел на председателя ОГПУ из-под насупленных бровей не грозно, но требовательно и спросил, медленно проговаривая слова:

— Вы понимаете, товарищ Менжинский что сейчас, там, в Турции гибнут наши с вами товарищи, советские люди, коммунисты? Что каждый день задержки это чья-то смерть... Вы понимаете это?

Менжинский выдержал взгляд, кивнул.

— Понимаю, товарищ Сталин. Но быстрее нельзя...

Непроизвольно он оттянул ставший тесным воротник гимнастерки.

— Мы не можем ошибиться. Если мы допустим оплошность, то их смерть окажется напрасной...

Несколько долгих секунд Сталин смотрел на него желтоватыми звериными глазами, потом отвернулся.

— Хорошо... Как вы считаете, доберутся они до Арарата?

— Думаю, что да.

— В таком случае этот аспект нам следует учесть в нашей Европейской и Азиатской политике. Я уверен, что верующие обязательно возмутятся, если пострадает святыня трех религий...

Турецкая республика. Армянское нагорье.

Март 1930 года.

Непривычно смотрелся из кабины неподвижный винт. Чудно как-то ощущать себя в кабине летящего самолета при неподвижном винте. Передернув печами, Федосей оглянулся. Справа, в метре от крыла, не больше, висел такой же самолет, и за стеклянным пузырем кабины виднелась голова в летном шлеме. Слева — закруглением уходящий вверх корпус ТБ-1.

Отсюда он не казался большим, но Федосей знал, что это ощущение обманчиво. Авиаматка была не просто большой — огромной.... Это дальний воздушный авианосец мало того, что нес под собственными крыльями четыре аэроплана, так еще и сам имел шесть пулеметов. К такому на кривой козе не подъедешь!

С другой стороны висели еще два самолета, но уже не истребители, а тяжелые штурмовики ТШ-1.

После вчерашнего налета белой авиации на позиции красных, командование решило ответить врагам тем же и они поднялись в воздух, чтоб прикрыть свои войска.

Под турецкие облака Федосей попал вообщем-то случайно.

Он не попал в число пятерых летчиков с «Троцкого», которых товарищ Бехтерев лично отобрал для выполнения особого задания Партии и Правительства, но поскольку высокое начальство решило использовать конфликт на турецкой территории как полигон для испытания новейших видов вооружений, Малюков попал в число тех, кому особо доверяли.. С профессорским аппаратом, конечно.

Профессорское яичко сейчас не узнал бы и родной папа. Его оснастили двумя пулеметами, но в дело пока не пускали. Хватало других технических новинок. Хотя бы и таких, на которой он сегодня поднялся в небо.

Можно сказать и тут повезло — у красвоенлета Перовского обнаружилась дизентерия, и Малюков стал реальной заменой занедужившему красному герою. Тут учли и боевой опыт и умение стыковаться с авиаматкой.

Привычней было бы идти в бой на родной цеппелин — платформе, но «Товарищ Троцкий» остался в Свердловске, а нужда диктовала свои условия.

Мембрана шлемофона ожила.

— Всем пилотам. Приготовиться....

Федосей проверил ход штурвала, коснулся кнопки стартера, но отдернул руку. Торопиться не следует. Его от него никуда не уйдет.

— Впереди на десять группа самолетов противника численностью до пяти машин.

И тут же в ухо ударил голос командира.

— Пошли!

Противников Федосей пока не видел. Фраза «до пяти» могла означать все что угодно. Конечно, красный летчик врагов не считает, а только спрашивает «где» и бьет в хвост и в гриву, так что сколько бы их там не было, а чужие самолеты нужно было отогнать от наших позиций и по возможности так, чтоб отбить охоту вообще летать в эту сторону.

Над головой длинно заскрипело, словно железный палец по тёрке, и звонко щелкнуло. Самолет, отцепленный от крыла клюнул носом, и откуда-то пришло уже знакомое мгновенное ощущение невесомости. Оно скользнуло из желудка вверх, Федосей сжал зубы, но тут пропеллер провернулся раз, другой и расплылся дрожащим кругом.

Где-то рядом летели товарищи.

Федосей глянул по сторонам. Так и есть. Все четыре самолета отделились от авиаматки. Четыре к пяти — нормальное соотношение, тем более белые никак не ждут их в воздухе.

Солнце осталось справа, и веселая мощь мотора понесла его вперед сквозь уплотнившийся воздух. Через несколько минут на голубом горизонте появились черные точки.

Они росли на глазах, а в промежутках между ними появлялись все новые и новые. Три. Пять, семь, десять... Пришло желание выругаться, но пилот только присвистнул.

Двенадцать машин! Вот тебе и «до пяти»...

Их пока не видели, но скорее не оттого, что зрение у белых было хуже. Те пока просто не подозревали, что могут встретить соперников в турецком небе.

— Сокол! Сокол! Я — Второй. Их не пять! Их двенадцать!

— Вижу...

Материться красному летчику не к лицу, но в это «вижу» было вложено столько жара, что наблюдатель умолк.

Четыре крупных силуэта отделились от барражирующей группы и скользнули вниз.

«Бомбардировщики или штурмовики», — подумал Федосей, добавляя оборотов двигателю. На земле, в окопах, путь беляков к спецобъекту преграждали красноармейцы. Именно на их головы и должны были бы сейчас посыпаться бомбы.....

— Первому и третьему прикрыть пехоту. Второму и четвертому — связать остальных боем.

Федосей мысленно согласился с командиром. Ничего другого им и не оставалось... Только вот соотношение один к шести....

Когда белые их заметили, что-то делать было уже поздно.

Выбрав себе по противнику, а точнее по жертве, красные соколы налетели на чужие бипланы, заранее зная чем все кончится. В этом случае помочь жертвам могло только чудо. Что может противопоставить фанерная бабочка, вооруженная в лучшем случае двумя пулеметами калибром семь и шестьдесят две сотых его почти двадцати миллиметровой пушке? Ничего!

Поймав в кольцо прицела чужое крыло, Федосей нажал на гашетку. Пушка отозвалась крупной дрожью и треском, словно рядом кололи сухие поленья.

Биплан задымил, как-то неуверенно качнулся, клюнул носом. Федосей чуть сбавил обороты, чтоб не потерять самолет из виду. Добавить или оставить все как есть? Дым стал гуще, там мелькнуло пламя, и стало ясно, что золотопогонник уже не боец.

Федосей отвернул, направляя машину вниз. Земля ринулась навстречу, запестрила бело-коричневыми пятнами.

В сотне метров от него тяжелый штурмовик плавно наклонился и резко упал в крутое пике. Оба его пулемета молчали, но Федосей знал — у летчика для белогвардейцев есть подарки посерьезнее пулеметов. Где-то внутри аэроплана имелся гранатный ящик с тремя сотнями ручных гранат. Стоило пилоту нажать на рукоять, как отсечной механизм в форме мальтийского креста, начнет активировать гранаты и сыпать их вниз.

Вместе со штурмовиком он скользнул к самой земле. Рев двигателя стал надсадным и штурмовик, выровнявшись, стрелой пронесся над боевыми порядками белой пехоты. Позади него земля вздымалась высокими фонтанами, что-то занялось веселым пламенем. Крутанув «бочку» штурмовик ушел на разворот, и второй раз проутюжил позиции белых.

Федосей не стал ждать продолжения и взмыл вверх, где его товарищи отбивались от подоспевших истребителей.

Над головой закрутилась карусель. За тремя его товарищами охотились все кому не лень. Небо исчертили пулеметные трассы. Сквозь голоса друзей пробился голос пилота-наблюдателя.

— Вижу цеппелин-платформу! На одиннадцать часов.

Ну правильно... Иначе и быть не могло...Наблюдателю не только следовало смотреть лучше, но и думать. Откуда-то взялись ведь эти самолеты.. Ну один — два понятно. Может быть, британцы додумались до таких же авиаматок, но пятнадцать....

Федосей свечой взвился в небо и, перевернувшись через крыло, скользнул вниз, стряхивая с хвоста чужой биплан. Бой остался внизу, и у пилота осталось время, чтоб осмотреться.

Голова влево, голова вправо до позвоночного хруста.... Вон он! Серебряная искорка блеснула на самом горизонте.

— Вижу платформу!

Мимо, оставляя дымный след воздух прошила пулеметная очередь.

— Продержитесь, — донеслось из эфира. — К вам идет вторая авиаматка.

Уходя от верткого биплана, Федосей скользнул вниз. Тот не отстал, а рванул следом. Ничего... Еще немного и им станет не до него.

Его полутороплан немного проигрывал в маневренности вражескому биплану, зато имел гораздо большую скорость. За счет этого он мог уйти от вражеского истребителя, но вместо этого Федосей заложил бочку и с переворотом ушел в сторону солнца.

Задача теперь стояла самая простая — добраться до серебристой искорки и обрушить её на турецкую землю.

Правда, все только казалось простым — где-то рядом с легковесным небесным гостем должны были быть самолеты прикрытия, но с такого расстояния их не было видно.

Думать о том, что его ждет впереди было некогда — мимо дымными трассами проскакивали вражеские очереди, которых становилось все больше и больше.. Вжимая голову в плечи, он жал на педали, добавляя обороты двигателю, и дирижабль становился все больше и больше. За блестящей серебром тушей объявилась еще одна.... Вот откуда столько самолетов!

Навстречу ему вылетело еще несколько вражеских аэропланов и в небе стало тесно. Федосей, огрызаясь пушечными очередями, рванул вверх. На трех тысячах он перешел в горизонтальный полет.

До дирижаблей было не меньше пяти километров, когда мимо мелькнул невиданный еще силуэт.

Он прошел ниже, и сверху показался Федосею огромной серебристой бабочкой, распахнувшей параболические крылья. Пилот там не маневрировал, а за счет скорости ускользал от убийственных трасс. Вражеские бипланы неслись следом, но советский аппарат, повернувшись набок, сблизился с головным дирижаблем и ударил из автоматической пушки. За ревом мотора Федосей не услышал ничего, но воображения и здравого смысла хватило на то, чтоб понять, что там сейчас случится.

До огромного бока неповоротливого монстра было метров триста, и промахнуться никак было невозможно.

Проломив строй бипланов-защитников он миновал первый дирижабль.

Под крыльями проскользнули прямоугольники оболочки. Для пилота они стали рябью, в которую входили пули обоих пулеметов. Мгновение — и под крыльями снова потянулась бело-коричневая земля, но дело было сделано. Он знал, что не промахнулся.

Турецкая республика. Побережье.

Март 1930 года.

Заряд снега, поднятый вихрем с земли, ударил человека в лицо неожиданно, словно из-за угла. Хотя смотри во все стороны — нет тут никаких углов. Ближайший — почти в трехстах шагах от поста. Сержант французской морской пехоты Жан Дюкоммен машинально посмотрел на головной корабль отряда — фрегат «Лаперуз», едва видимый сквозь снежные заряды. Снежная мгла жалась к земле, и сквозь неё едва виднелся флаг Французской республики на флагштоке. Жан отвернулся и стал смотреть на море. Корабль, наполовину выбравшийся на сушу, в душе моряка будил нехорошие чувства. Чуть поодаль покачиваясь на злой волне, стояли два других корабля отряда — миноносец «Сюркуф» и транспорт «Медуза».

То ли чей-то расчет, то ли глупость привели корабли именно сюда, на маленький турецкий островок. На эту тему Жан старался не думать. Основным поводом для размышления у него оставалась погода.

Зима... Оказывается весной в Турции зима!

По дороге сюда много чего в кубрике рассказывалось о Турции (наверное, и наврали немного товарищи, как уж водится) но что тут такой вот снег не говорил никто. Если кто и впрямь знал, что тут так холодно — молчал чтоб не сойти за отпетого лжеца.

Прибой бил в берег, брызги подхваченные холодным ветром мгновенно превращались в ледяную дробь и все это летело в лицо часовым, заневоленным стоять и охранять покой товарищей.

Часовой поправил поднятый воротник, поглубже засунул руки в рукава, плечом подбросил винтовку и пошел по большому кругу вокруг стоянки, сопровождаемый воем ветра..

Разве ж это весна?

Разве это место для моряка?

В такую погоду доброму кораблю полагается стоять в родной гавани, изредка проворачивая гребные валы. А команде надлежит рассредоточиться по близлежащим кабачкам, пить теплое вино и закусывать его копчеными угрями.... Вот это — дело... А то что есть — не весна, а наказание Господне!

От грустных мыслей его отвлек удар колокола. Звук не был похож на склянки, но так хотелось в тепло, что он не поленился, посмотрел на часы. До смены было еще ох как долго...

Потом из снежного бурана донесся рев корабельной серены. С пол минуты он рвал воздух, а потом пропал из воздуха, и теперь его слышно было только ногами. Колокол застучал чаще, напоминая о возможной опасности. Растрепанные ветром донеслись слова команды и топот ног, а потом...

Турецкая республика. Армянское нагорье.

Март 1930 года.

Можно было бы сказать, что беляк вертелся в воздухе с ловкостью акробата, но Федосею пришло в голову другое сравнение — словно вошь на гребешке или, если уж быть совсем точным, как уж под вилами. Это последнее было, пожалуй, гораздо точнее. Уворачиваясь от преследователя противник не только рыскал из стороны в сторону, но даже, как показалось Федосею иногда еще и противоестественно застывал на месте, позволяя огненным хлыстам пулеметов стегать воздух впереди него. Без сомнения это был мастер! Федосей даже поаплодировал ему. Мысленно, разумеется, так как враг все-таки оставался врагом.

Хотя, что говорить? Можно было бы и вживую похлопать. Конец-то был уже предрешен. Патроны у офицера все вышли и тому только что и осталось, как убегать, но это имело тот же скверный конец.. Известно ведь — кто обороняется тот проигрывает.

Но все кончилось несколько не так, как рассчитывал красвоенлет. Взгляд его зацепился за хвост вражеского биплана и он пропустил момент когда в совершенно пустом небе возник натянутый канат.

Идеально прямая линия перечеркнула горизонт наискось, справа налево, проткнув биплан насквозь.

В роли пуговицы биплан был только мгновение.

Какая-то сила в секунду развалила его на куски и летательная машина обломками скользнула к земле.

Федосею хватило ума уйти вниз, под «нитку».

Задрав голову, он проследил взглядом направление. Канат одним концом упирался в горную цепь, а другим — в далекий горизонт. Только конец там был или начало сказать бы никто не смог.

На всякий случай Малюков отлетел в сторону, но когда через пару минут он развернулся, чтоб посмотрел на феномен, в небе уже ничего не было. Только в далеких горах что-то дымило, словно там проснулся вулкан.

Британская Империя. Лондон.

Март 1930 года.

Стол викторианской эпохи, что стоял в кабинете сэра Уинстона, как и все, что его окружало, массивностью, походил на хозяина кабинета. Не зря, наверное, умные люди утверждают, что не люди ищут вещи, а напротив, вещи находят своих хозяев и служат им. Стол, без сомнения мог быть доволен новым хозяином — его положением, статью и посвященностью в государственные тайны. Не каждому столу довелось повидать в своей жизни то, что повидал этот стол. И уж точно никто до него не видел ту пачку фотографий, что лежала поверх полированного красного дерева. На всех снимках было запечатлено одно и то же — чадящий дымом горный массив. Похоже это было на картину морского сражения, где полузатопленные корабли исходят черно-белыми дымами в ожидании неприятного момента погружения в пучины.

Адмирал Тови одобрительно прищелкнул языком и, качая головой, объявил:

— Это, пожалуй не хуже ночных бомбардировщиков...

И еще раз оглядев фото самокритично добавил.

— При ночном бомбометании такая точность и кучность поражения вряд ли достижимы... Как вы говорите это называется?

— Это называется «лучи смерти». Как раз то, о чем нас предупреждал президент САСШ.

— Французское изобретение?

Черчилль без спроса потащил из пачки фотографий, что лежали перед премьер-министром несколько штук.

— Теперь уже и не скажешь... Оно есть у французов, у американцев и у русских ... А кто там был первым теперь не узнать.

Премьер министр хмурясь поправил его.

— У русских ничего нет! Все нормальные русские живут во Франции, и у них нет никакого оружия. Речь видимо идет о большевиках?

— Разумеется.

— Почему же такого оружия нет у нас?

Шеф разведки пожал плечами. Он мог бы и этого не делать — вопрос явно адресовал не ему, а военному министру.

— Получается, что мы не готовы к большой войне, что каждую минуту может начаться на континенте??! Почему у наших врагов есть оружие, котором не располагает Британская армия? Кто ответит за это?

Премьер распалялся все больше и больше.

— Неужели британские мозги хуже французских или тем более большевистских?

— Не хуже, — быстро вставил разведчик. — Мне известно, что наши ученые обращались в военное министерство с подобными предложениями...

Премьер стремительно развернулся в сторону министра.

— Ах вот как? Объяснитесь, сэр! Своими действиями, точнее бездействием, вы, господин министр, подставили Родину под удар!

Военный министр не остался в долгу и ответил премьеру с тем же накалом страсти.

— Да, обращались... Но как можно верить людям, которые не могут представить никакой технической документации для обоснования идеи? Что мне делать, когда ко мне приходит велеречивый краснобай от науки и начинает обещать мне все, прося в обмен деньги на исследования. Огромные деньги! Не пенсы и не фунты! Тысячи!!!

Он встряхнул руками и неожиданно для всех улыбнулся, вспомнив что-то, и уже более спокойно продолжил.

— Как можно верить человеку, который утверждает, что изобрел «лучи смерти», но все забыл и теперь ему все нужно открывать наново... Вы знаете сколько таких вот людей приходит в военное министерство ежемесячно? Не один и не два!

Тоном ниже, но все еще агрессивно Премьер министр напомнил:

— В свое время ваше ведомство поверило Маркони и не пожалело об этом.

Военный министр вернул шпильку назад.

— Поверьте, там далеко не каждый Маркони.

— Кстати, — напомнил о себе шеф разведки. — Раз уж мы упомянули Маркони, то он по моим сведениям также занимается «лучам смерти»...

Премьер живо обернулся к нему.

— Вот! Муссолини и король Эммануил поверили ему, а вы — нет!

— Маркони бы и я поверил. Во всяком случае, ему наверняка хватило бы ума внятно изложить свои мысли на бумаге...

Черчилль густо кашлянул и разговор оборвался.

— Я хотел бы, чтоб мы вернулись к обсуждаемому вопросу...Устранили ли мы ту опасность, о которой говорили несколько дней назад?

Черчилль посмотрел на Адмирала.

— Кто может дать нам гарантии, что все удалось? Это слишком важное решение, чтоб принимать его, основываясь только на листке глянцевой бумаги....

Он коснулся пальцами фотографий.

— Нам нужны живые, достойные нашего довария, свидетели нашего успеха или нашего поражения.

САСШ. Нью-Йорк.

Март 1930 года.

— Чарльз! Я счастлив!

— Что случилось мистер Вандербильт?

— Я видел наши, американские ракеты...

— И что с того? Я их тоже видел...

Несколько секунд мистер Вандербильт молчал. Видно было, что миллионера переполняют чувства и восклицательные знаки.

— Это великолепно! Видя это, начинаешь понимать, что мы не зря идем в авангарде всего цивилизованного человечества. Городок в Окичоби это какой-то новый Вавилон. Только башен там много больше. Мистер Годдард обладает бешенной энергией! Похоже, он печет свои ракеты словно хот-доги! Я рад, что участвую в этом хотя бы своими деньгами!

Миллионер смотал шарф и бросил его на кресло. С наслаждением вытянув ноги он пошевелил ступнями, словно пришел с долгой прогулки.

— Вы знаете, Чарльз.. В мире существует не так уж много вещей, в которых человек может быть уверен на все 100%. Для меня теперь таковой является мысль, что Америка обязательно станет сверхдержавой.

Приняв шляпу из рук шефа, Линдберг повесил её.

— Любопытный термин..

— Если хотите — страной доминирующей во всем мире!

— Капитаном мировой бейсбольной команды?

— Ну, если желаете... Вы не представляете какое это ощущение! Мы уже уходим в отрыв от всего человечества именно потому, что наука дает нам все, что нужно — вещи, еду, лекарства... Наука и ничто другое, чтоб там не говорили коммунисты, опрокинула над нами рог изобилия — есть все. Бери, что нужно и пользуйся!

Он прищурил глаза, словно смотрел в блистающее будущее.

— Я могу представить картину.. Она вызывает у меня восторг и восхищение. Блистающая в недосягаемой высоте Америка и остальной мир... Нет, даже не у её ног. Гораздо, гораздо ниже... В скором времени, если все пойдет так, как я себе представляю вокруг Соединенных Штатов останется мир дикости и нового варварства!

Линдберг недоверчиво покачал головой.

— Дикости и варварства? Это уже слишком... Вряд ли весь остальной мир так стремительно скатится вниз... Нет для этого никаких причин.

— Почему же скатится? Ничего подобного не будет! Просто мы так стремительно уйдем вперед, что медлительное движение остального мира не станет иметь никакого значения для нас! Это будет соревнование Ахилла и черепахи, только наоборот... Помните апории Зенона?

Летчик кивнул, но миллионер в его согласии не нуждался.

— Возможно вам в это верится с трудом, но... Припомните мировую историю. Все эти древние персы и греки с римлянами... Я не думаю, что они думали о себе хуже, чем мы думаем о своей цивилизации. Но какими они кажутся нам с нашего места, без машин, электричества, связи... Разве там была наука? Нет!

— А что же там было? — озадаченно спросил великий летчик. — Или имена Пифагора, Сократа, Герона ничего для вас не значат?

Миллионер качнул у лица указательным пальцем.

— Баловство! Интеллектуальное баловство! И не более того! Наша наука производительна, а их — нет. Их ученые забавлялись, разгадывая загадки природы, а наши — ставят их на коммерческую основу! Именно это и определит разделение мира! Я в этом убежден!

— На богатых и бедных?

— Отнюдь! Разделение мира не пойдет по пути богатые — бедные. Это большевистский лозунг. Для реальной жизни это слишком просто, очевидно и прямолинейно, а поскольку мир все же развивается по спирали, думается, человечество ждет иная судьба!

— Но разделение все-таки будет?

— Видимо да.. Но деление пойдет по грани «умные-глупые»..

— Странное разделение...

— «Сытое брюхо к учению глухо»!

— А вот что вы имеете в виду. Тогда уж следует обозначить такое противостояние как «головы и желудки»

— Головы и желудки? А что... Хороший термин! Я воспользуюсь им с вашего разрешения... Итак головы станут собирать знания, а желудки — пить есть и совокупляться...

— Сегодня, я думаю, именно этим путем с большим удовольствием и пошла бы большая часть человечества.

— В том-то его беда! Они бы действительно пошли бы, но только, слава Богу, правительства стран понимают, что без науки, без «голов», как вы выразились, накормить всех не удастся. Но у меня отчего-то есть уверенность, что совсем скоро мы подойдем к этому барьеру вплотную. И тогда..

— Тогда?

— И тогда «головы», то есть те, кто станет заниматься наукой, из интеллектуального баловства превратят её в производительную силу, поставят законы мира себе на службу и..

— И?

— Наберутся смелости решить вопрос с «желудками».

В голосе его летчик различил торжество. Торжество человека заранее причислившего себя к категории «умных».

— Надеюсь, что у умных хватит сообразительности не истребить тех, кто не может жить как они? — Почтительно спросил Линдберг — В конце концов, они и сами зависят от них.

— Как?

— Воспроизводство, разумеется. Умные появляются из среды глупых. «Головы» растут из «желудков»! Возьмите СССР. Там не редкость, что в родне известного ученого отец рабочий или крестьянин!

Миллионер небрежно махнул рукой.

— Это у них. А у нас все будет иначе! Занятие наукой требует образования, а значит денег. Мы не социалисты и не станем тратить деньги на образование масс. Нам хватит ученых из своего класса!

— А Мечта!? Мы общество равных возможностей!

— Мечта пусть и останется мечтой. Но факты! Факты! А если Америке не хватит собственных ученых гораздо проще найти их в Европе. В бедной, нищей Европе! Мы будем брать их оттуда, словно ангелы, забирающие праведных в небесный рай!

Ему понравилось это выражение и он повторил его еще раз

— Именно как праведников в рай! А в нашей стране ученые должны стать новой кастой, воспроизводящей самих себя.

— В любом случае нам понадобятся рабочие...

— Разумеется, понадобятся! Конечно! Для этого нам должно хватить американских «желудков». Вы видели фордовский конвейер? О! Это гениально! Колоссальный рост производительности труда! Другие «желудки» будут только путаться под ногами и потреблять ресурсы. Очевидно, что деление на головы и желудки пройдут не только внутри общества. Граница пройдет и между нациями мира. Персы, китайцы, японцы, арабы.. Подумайте, что они сейчас дают науке? Ни-че-го! От них только революции и беспокойство.

Летчик представил всею ту массу «лишних» людей и содрогнулся. Размах мыслей у миллионера был воистину миллионерский.

— И что с ними станет?

— Сберегая жизненное пространство Земли, «мозги» вряд ли уничтожат «желудки». Я думаю, что гении ближайшего будущего придумают какой-нибудь гуманный выход... Например мистер Годдарт построит побольше своих ракет и отправит всех этих непутевых обживать соседние планеты. Может быть, хоть там из них чего-нибудь и выйдет!

Великий летчик облегченно засмеялся. Все-таки это оказалось шуткой...

— Вы, однако, оказывается, весельчак, мистер Вандербильт!

— Это верно... Поездка доставила мне истинное удовольствие... А что, позвольте спросить так веселит вас? Может быть за ту неделю, что меня не было, вы установили еще один рекорд?

Линдберг, продолжая улыбаться, кивнул.

— И какой же?

Знаменитый летчик достал из кармана сложенную вдвое бумажку и тряхнул ей.

— Я установил.. Точнее прямо сейчас установлю рекорд по передаче хороших новостей

— Англичане! — ахнул миллионер, отставляя в сторону всю фантастику и забывая о ракетах.

— Нет, мсье. Французы!

Авиатор развернул бланк телеграммы.

— Петен на свой страх и риск дал санкцию на использование аппарата мсье Лауни..

Миллионер привстал.

— И? Говорите! Говорите быстрее!

— Могу только сказать, что они его использовали.

Он развел руки в стороны.

— К сожалению фотографий нет. Французский аппарат слабее нашего и сам Арарат скорее всего уцелел, но они обрабатывали склоны не менее двух минут!

— Когда?

— Два дня назад.

От переполнивших его чувств миллионер подошел к кабинетному роялю и сыграл первые такты «Марсельезы».

— А не выпить ли нам по этому поводу, мсье Чарльз? По-моему повод есть!

— С удовольствием, — засмеялся Линдберг. — Вы прямо расцвели!

— Шампанского! — крикнул миллионер и его голос, улетевший анфиладой комнат, через мгновение вернулся камердинером и бутылкой «Вдовы Клико».

Когда благородная пена престала стрелять пузырьками, миллионер поднял свой бокал и воодушевленно произнес:

— Я хочу выпить это вино не за французов. И даже не за вас, хотя вы, Чарльз, без сомнения, заслуживаете отдельного тоста. Но хочу поднять бокал за вашу новость. Как ничто другое она говорит мне о том, что большевизм обречён!

С легким звоном его бокал коснулся бокала в руках знаменитого авиатора.

— Если б вы знали, Чарльз, какое радостное чувство вздымается в моей груди, глядя на это единство наций! Французы, американцы, англичане! Все встали плечом к плечу! Это поток! Это лавина, которая сметет большевизм на свалку истории!

— В таком случае нужно пить за вас, мистер Вандербильт, — в свою очередь, касаясь тонкого стекла, возразил Линдберг. — Это ваша заслуга. Вы первым увидели опасность и ударили в колокол... Точнее как тот ангел из библии. Вы первым вострубили. Если б не вы...

— Если б не мы, Чарльз, если б не мы...

Вандербильт стал серьезным.

— А что большевики?

— Молчат.

— А турки?

Задав вопрос, он тут же перебил сам себя.

— Впрочем, кого интересует их мнение...

— Турки тоже молчат.

— То есть, как мы и предполагали, цивилизованный мир ничего не заметил?

— Пожалуй, что так.

Турецкая республика. Армянское нагорье.

Март 1930 года.

День с самого утра у Федосея не задался.

Сперва всю ночь снилась всякая дрянь, попы какие-то с паникадилами, Крестный ход, а утром, когда похохатывя и бредом своим с товарищами делился и брился хорошо отточенной золингеновской бритвой, рука дрогнула — порезался. Никогда такого не случалось, а тут — на тебе!

Минут десять, под шутки товарищей, пытался поаккуратнее, чтоб на раненного при исполнении интернационального долга не походить, заклеить порез пластырем, но тут сыграли тревогу и время полетело словно вода из шланга. Бегом, бегом, веселыми брызгами.

Гимнастерку на плечи, шлем на голову, реглан, очки-консервы, наган в мягкой кожаной кобуре у бедра — и бегом к самолету. Там прыжок на крыло, а оттуда ни на миг не задерживаясь и не теряя движения — в кабину истребителя. Щелчок закрывающегося фонаря над головой и — вперед, в бой!

Схлестнуться пришлось с теми же британскими бипланами. После пяти дней боёв они стали куда осторожнее и одиночного героизма уже не проявляли — наваливались плотной кучей и клевали, клевали... Новая тактика давала эффект — пять аэропланов красные уже потеряли. Правда, счет в целом складывался в нашу пользу с леденящим душу британцев перевесом. Только вместо того, чтоб остудить горячие головы, это, похоже, только больше подстегивало чьё-то желание прорваться в район строительства спецобъекта.

У самого Федосея на счету было уже два британца. И сегодня он сходу, с налета сбил третьего.

Только радость победы оказалась не долгой.

Через плотную подушку парашюта Федосей почувствовал, как задрожала только что послушная машина, и стрекот мотора заглушил веселый треск разрываемого свинцом дерева.

Уводя аэроплан с линии огня, обернулся. Вражеский биплан, сверкая вспышками выстрелов, рвался за ним. Сквозь прозрачный круг вращающегося винта виднелся похожий на хищное насекомое пилот.

Малюков в бессильной злобе погрозил кулаком:

Но тут стекло фонаря впереди разлетелось осколками, ветер хлестнул по лицу, и стало вовсе не до того. Серый дым за спиной обернулся оранжевым языком пламени.

Не испытывая судьбу, сбитый летчик вывалился из самолета.

Места в небе хватило всем — совсем рядом крутились свои и чужие, поливая друг друга свинцом. Переживая за своих он завертелся в стропах, отличая одних от других. Мало наших! Мало!

Две авиаматки это восемь самолетов, а у них на каждой платформе штук по двадцать, не меньше. И верткие все, как блохи... У бипланов со скоростью похуже, зато маневренность! Правда, у нас вооружение...

Двенадцатимиллиметровая пуля это уже не пуля даже — почти снаряд. Такой сквозь слона пройдет — не застрянет.

Не отводя глаз от неба начал дергать стропы, стараясь отплыть подальше от места схватки, но не успел. Не повезло. Над головой протяжно треснуло, и по-змеиному извиваясь оттуда, упало несколько строп. Федосей ошалело повернулся на звук. Там полоскал белый купол, в который на глазах расширяющимся клином острым клином входило голубое небо. Небесный шелк вот-вот готов был свернуться в тряпку и уронить летчика на землю.

Что и случилось.

Купол скомкался, и словно устав держать живую тяжесть пилота, полетел вниз.

Радость свободного полета не успела коснуться Малюкова, как по ногам что-то ударило. Федосей охнул от боли. Вполне могло оказаться, что это была крупнокалиберная пуля, но тут же его приложило спиной обо что-то размером побольше пули и куда как более твердое, чем облако. Не соображая, что происходит, он машинально попробовал зацепиться и встать, но сверху обрушился парашют. Бедолагу перевернуло, покатило по каким-то ребрам и снова бросило в бездну. Желудок наполнившийся холодным воздухом, рванулся к горлу, но тут Федосея дернуло еще раз и все кончилось.

Он висел еще не вполне уверенный, что остановился. Несколько секунд приходил в себя тупо, без мыслей глядя вниз. Все случилось настолько быстро, что азарт боя не успел переплавиться в испуг — огонь за спиной, прыжок, хлопок парашюта над головой, шальные пули, перебившие стропы купола, боль от удара о стальные листы обшивки вражеского дирижабля, потом снова падение в бездну и резкий рывок, остановивший полет вниз и далекая земля под ногами. Слишком много событий для первой половины дня.

Подняв очки на лоб он посмотрел вниз. Под ногами, не дальше чем в трех-четырех верстах, плыла каменистая турецкая земля. Высоты Федосей не боялся, но тут... Ужас того, что уже случилось, сменился ужасом того, что еще только могло произойти. Он висел под нижней палубой вражеского дирижабля и любой из тех, кто увидит его сейчас, может легко отправить к земле, просто отцепив парашют. Несколько мгновений он ждал торопливых шагов над головой и тревожно-радостного крика, но кроме моторного и пулеметного треска ничего не слышал.

Обошлось...

Красвоенлет, пересиливая страх многокилометровой бездны под ногами, расстегнул парашютный замок на груди, подтянулся и, перехватывая замерзшими пальцами стропы, пополз вверх. Ветер трепал над головой белый лоскут парашютного шёлка, стропы в ладонях гудели, словно струны гигантской мандолины, перекрывая рев моторов, а он лез, стараясь не думать, что раньше закончится — его силы или терпение невесть за что зацепившегося парашюта. В голове назойливо болталась мысль, что где-то там, над головой, с неслышным за гулом ветра и ревом моторов с тихим треском расползается такой тонкий, такой невесомый парашютный шелк.

Рывок, еще рывок. Палуба нависла, словно поверхность моря и Федосей, резким движением вскинув голову, вынырнул из-под неё, перекатился и встал на дрожащие ноги.

Тут бы сесть, прислониться чему-нибудь, смахнуть пот со лба да выругаться так, чтоб кровь взбодрилась, потекла быстрее, только где там!

Едва ходившая ходуном грудь стала вздыматься чуть потише, Федосей дрожащей рукой расстегнул кобуру, огляделся.. Совершенно пустая палуба упиралась в далекие горы. Чуть левее угольно-черной вершины Арарата в небе, располосованном расплывающимися черными полосками, кружил с десяток самолетов. Разобрать кто там свой, а кто чужой, было невозможно. На Федосеевых глазах один из аэропланов беззвучно вспыхнул и, таща за собой черный хвост, покатился к земле. Пилот только кулаки сжал. Непонятно. То ли горевать, то ли радоваться...

Красвоенлет тряхнул головой, обернулся.

И с другой стороны пусто. На душе стало легче. Кажется, эта палуба у них явно предназначалась для посадки аэропланов, а поскольку с начала боя прошло вряд ли больше двадцати минут и беляки еще не израсходовали ни патронов, ни горючего, то...

Попади он сразу на верхнюю палубу было бы гораздо хуже..

Пока ему везло. Может быть и дальше удача от него не отвернется? Она хоть дама и легкомысленная, а любит инициативных и предприимчивых.

Стоять на пустой палубе смысла не было, а ревевшие над головой моторы ясно показывали, где находятся аппараты, готовые к взлету. Только там он мог найти помощь. Надежды на чужие крылья у Федосея было больше, чем на собственный парашют. Встав на колени, он отцепил шелк, проводив взглядом его падение. У него оставался один способ выбраться отсюда — улететь. Причем улететь «по-тихому».

С легкой заминкой рука отпустила застежку кобуры. В очках консервах, шлеме и кожаном реглане его скорее примут за своего. Может быть и прорываться с боем никуда не придется. Он глубоко вздохнул — выдохнул, вздохнул — выдохнул...

Спокойствие и сосредоточенность. Ну и естественность, конечно...

Не торопясь, дошел до лестницы и также неторопливо полез вверх, по-хозяйски твердо ставя ноги на железные ступени.

Первое, что бросилось в глаза — люди. На верхней палубе царила деловитая суета — пилоты и механики занимались своей работой — катили баллоны со сжатым воздухом и тележки с заправленными пулеметными лентами, ковырялись в моторах, готовились к вылету. За шумом двигателей почти ничего не было слышно — люди привычно объяснялись знаками, но Федосей и не рассчитывал разжиться тут военными тайнами — ноги бы унести...

Стараясь не показывать любопытства, оглянулся. Все тут было примерно как на «Товарище Троцком» — ряд аэропланов стоял справа, освобождая место для взлета. Колеса воздушных машин сжимали колодки. Сейчас механики возились у переднего, готовя машину к вылету — от него уходила пустая тележка из-под огневого запаса, а навстречу ей быстро шагал пилот. Вот она удача!

Федосей зашел за самолеты и, пригибаясь, чтоб не задеть крылья, нависшие над трехверстной пропастью, заспешил к переднему биплану. План был прост, как революционный лозунг «Даешь»! — оглушить и выбросить пилота, занять его место и улететь, пока тут не сообразят, что к чему. В этой суматохе у него были неплохие шансы провернуть все так, чтоб убраться отсюда целым ... Были! Только бы немного везения и чуть-чуть удачи!

Из-за хвоста он увидел, как пилот приподнялся в кабине и крутанул в воздухе рукой. Мотор взвыл, тугая струя ветра отбросила полы Федосеева реглана назад, обожгла холодом щеки, а аэроплан, вздрагивая крыльями, медленно тронулся вперед, разворачиваясь на взлет.

Пора!

Федосей вскочил на крыло, ухватился за расчалку и, хватанув ни о чем не подозревающего пилота за воротник, со всех силы потащил на себя, вытаскивая из кабины.

Сил бы у него хватило, но подвел воротник. Кусок бараньей шкуры затрещал перепрелыми нитками и остался в руке красвоенлета. От этого чудовищного усилия Федосея чуть не снесло с крыла, но тут очнулся англичанин.

Он заорал от неожиданности и сам подскочил с места. На мгновение оба замерли — летчик с разинутым в крике ртом и Федосей с чужим воротником в руке...

За шумом и грохотом их, конечно же никто не услышал, но зато Федосея теперь заметили механики. Оба, еще не понимая что происходит, замахали руками и затрусили за аэропланом, а тот уже развернулся и, набирая скорость, рвался к концу палубы, спеша вернуться в родную стихию.

Англичанин от неожиданности не схватился за пистолет, а достал незваного гостя прямым в челюсть.

От удара Малюкова отбросило на крыло, и неуправляемый самолет завалился, срываясь со стартовой платформы вниз и входя в последний в своей жизни штопор... От этого движения биплан крутануло и англичанин, не удержавшись в кабине, вылетел, на крыло, сбивая цеплявшегося за расчалку красвоенлета...

Обнявшись, они сорвались в бездну.

САСШ. Вашингтон.

Апрель 1930 года.

— Скажу честно, что последние несколько недель у меня складывается впечатление, что большевики отчаянно блефуют.

— Почему? Вы не верите в эффективность наших действий?

— Напротив. Только они и являются реальностью. Такое впечатление, что мы ведем бой с тенью...Конфликт в Турции...

— Не было в Турции никакого конфликта.

— Ну хорошо.. Тогда события в Турции, Джомолунгма... Это наши действия. Они видны и являются реальностью. Но что делают большевики?

Госсекретарь посмотрел на своего визави, словно надеялся, что тот что-то скрывает. Тот молчал. Пришлось отвечать самому.

— Ни-че-го! Нам приходится верить слухам и донесениям одного — двух ваших шпионов. Разве наша разведка привела хоть какие-нибудь вещественные доказательства того, что все это существует вне нашего воображения?

Миллионер отмахнулся.

— Боюсь, что вы сочтете меня занудой, но я повторюсь — у вас нет разведки! А что касается моих людей... Я доверяю своим людям...

— Вы им платите...

— Именно потому, что я плачу им немалые деньги, я им и доверяю... Им есть что терять...

— Это не страхует их от ошибок. Ваш Гаммер и этот, китаец... Может быть их банально перекупили?

Вандербильт чуть наклонил голову и ничем более не отреагировал на слова. Несколько секунд он смотрел на госсекретаря, подбирая слова.

— Главное не в этом, — наконец мягко сказал он, — мои люди могли ошибаться, я сам тоже мог сделать что-то не так.

Он энергично, рывком, поднялся из кресла.

— Но нам поверили правительства! Правительства Великобритании и Французской Республики! Они не просто поверили словам. Они наверняка получили подтверждение от своих секретных служб. Вот это — главное!

Но Госсекретарь не сдался.

— Разве наша разведка привела хоть какое-то доказательство того, что показанный вами большевистский сюрприз есть у большевиков в более крупном размере?

— Я устал повторять... У вас нет разведки. А у британцев она есть! Кроме того я и сам знаю, что установки такого типа есть и у нас и французов..

— Но есть ли они у большевиков? — гнул своё Келлог.

Миллионер иронично усмехнулся. Мысли Госсекретаря лежали на поверхности. Он думал о том, как оставить все как есть, продолжить торговать... Непростительная для политического деятеля такого масштаба наивность. Неужели он всерьёз надеется, что с Советами можно выстроить более-менее нормальные отношения, как с другими странами? Нет, не думает Госсекретарь о своем классе... Разиня или предатель?

— А вам бы хотелось, чтоб мои люди приволокли вам многотонную махину в упаковочной бумаге?

— Во всяком случае, это выглядело бы более убедительно, нежели их бумажные донесения... — проворчал Госсекретарь остывая.

— У вас плохое настроение, мистер Келлог.

— Да, — согласился чиновник. — Поверьте мне, что поводов для этого предостаточно. Экономика рушится и торговля с СССР могла бы нас серьезно выручить... Вместо того, чтоб вступить в конфликт...

Он отрешено махнул рукой.

— Так торгуйте! — не сдержался миллионер. — Торгуйте, пока есть возможность! А что касается доказательств... Вы помните историю с танками в Европейскую войну? Внезапность их появления и произведенный эффект в немалой степени объясняются тем, что сотрудники Германского Генерального Штаба не вполне верили донесениям своих агентов. Возможно, что они, как и вы, рассчитывали на получение вещественных подтверждений информации.. Вы можете представить себе, что должны были бы немецкие агенты показать своим шефам?

Он понизил голос.

— К тому же, я думаю, что ваше желание скоро исполнится..

Госсекретарь заинтересованно посмотрел на миллионера.

— Только вряд ли вы будете этому рады....

— Каким образом? О чем вы?

— Как только большевики посчитают, что готовы к большой войне, они обязательно покажут миру своё оружие.

Турецкая Республика. Гора Арарат.

Апрель 1930 года.

Считается, что ночь — не лучшее время для прыжков с парашютом.

И это, безусловно, так.

Однако выбирать не приходилось. Точнее выбор был, но весьма условный. Выброситься можно было бы и днем, но при этом слишком была высока вероятность долететь до земли только в виде трупа. Два аэроплана, что летали сюда с наблюдателями на борту, вернулись просто чудом. Как говорили сведущие люди столько дыр в одном самолете, сколько они привезли отсюда, просто не могло поместиться... Если уж даже на подступах большевики так охраняют свои секреты, что с ним не могут справиться регулярные части, то уж самый центр секрета они должны охранять еще крепче.

Пилот взмахнул рукой. «Приготовится»!

Опустив на лицо вязаную маску, капитан королевский военно-воздушных сил Джеральд Глоссоп поправил очки-консервы и перебросил ногу вниз, на крыло. Если на месте наблюдателя было просто холодно, то теперь, когда между ним и зимним ветром не осталось никакой преграды, и тот голодным волком набросился на человека.

Ногами капитан чувствовал, как самолет вибрировал, словно тоже дрожал от холода, но ему-то что? Через несколько часов машина будет стоять в теплом ангаре, и внутри у него будет копаться механик смазывая и налаживая шестеренки, а вот капитану теплый ангар совершено не светил. Лучшее, на что он мог рассчитывать — так это на то, что ветер станет потише.

Правда, того, что кто-нибудь будет копаться и в его внутренностях он вовсе не исключал. По всякому могло получиться.... Если большевики и впрямь начеку...

Посланная сюда днем авиаразведка не обнаружила ничего интересного, кроме склада материалов и непонятно как затащенного сюда красными паровоза, о чем и доложила по команде, но кто-то на самом верху психанул и командование рискнуло отправить сюда доверенного человека, чтоб тот сам, лично, потрогал руками то самое «ничего» которое тут было.

«Это, конечно, хорошо, когда тебе так доверяют, — подумал офицер, — но у всего есть оборотная сторона....»

С этой мыслью он и разжал руки.

Оборотной стороной доверия была перспектива сломать шею или замерзнуть.

Поток воздуха смахнул человека, растворив в себе самолет. Аэроплан ушел в снежный заряд и исчез, оставив вместо себя свист в ушах.

Борясь с желанием рвануть кольцо, капитан досчитал до пяти и только тогда размашистым движением отбросил скобу на шнуре в сторону.

Матерчатый треск на груди утонул в свисте, а небо над головой перекрыл темный шелковый купол.

Спустя десять минут капитан уже стоял на земле, прислушиваясь к тому, что творилось вокруг.

Придавив парашют камнями, он осторожно пошел навстречу ветру.

По всем расчетам он должен был приземлиться километрах в двух от строительной площадки и увереность в этом не покидала его до того момента, пока из темноты не выплыла длинная стена барака.

Он прошелся вдоль неё, слушая, как между плохо подогнанных досок свистел ветер. Держась рукой за стенку, дошел до окна. Стекла в раме не нашлось. Внутри на черном полу лежали сугробы наметенного снега. Безусловно, когда-то тут были люди. Хотя бы те, кто построил этот дырявый барак, только вот жить в нем они вряд ли захотели бы. Для жилья дома строят по-другому...

Не верить собственным глазам он не мог, тем более что все остальные чувства говорили ему о том же. Не так давно тут были люди. Может быть неделю назад, может быть два дня, но теперь от них ничего не осталось. Он оглянулся. Привыкшие к темноте глаза различали стены бараков, штабеля досок и даже несколько настоящих рельсов брошенных там, где было поровнее, но вещи в отсутствии людей были мертвы. К тому же в воздухе не было ни одного из запахов, что отмечают жилые места — запахов еды и дыма.

В морозном воздухе запах креозота казался резким, словно окрик часового.

Темнота и тишина...

Капитан поёжился, потер замерзающие щеки. Темнота, тишина да еще и морозный ветер. Ничего больше тут его не ждало.

Уже не остерегаясь чужих ушей, офицер пошел к здоровенному куску темноты, очертаниями напоминавший паровоз. Ветер, поднимая снег с земли, заволакивал его снежной пеленой. Чем ближе британец подходил к паровозу, тем короче становились его шаги. Опасаясь, что глаза его все-таки подводят, он подобрал с земли палку и с размаху шарахнул по колесу.

Не веря ушам, он ударил другой раз и третий...

Мерзлая деревяшка стучала по замерзшему дереву....

СССР. Москва.

Апрель 1930 года.

Циферблат настольных часов отражая солнечный луч светился золотом.

Иосиф Виссарионович посмотрел на часы. Время. До обнародования заявление ТАСС оставалось не более двух минут. Щелчок выключателя вдохнул жизнь в добротный пятиламповый «Телефункен» и радиоапарат загудел, прогревая лампы. В тишине кабинета негромко зашуршали динамики и, набирая силу, в комнате зазвучал голос диктора.

Часы все-таки отставали почти на минуту, и самое начало Сталин пропустил, но это не важно. Человеку, который лично правил текст заявления отсутствие несколько заглавных фраз никак не могло помешать воспринять все сообщение целиком, без чьей-либо подсказки.

«... Советское Правительство заявляет, что сегодня. 12 апреля 1930 года в Советском Союзе на орбиту вокруг Земли выведен первый в мире космический корабль-спутник «Иосиф Сталин».

Старт космической ракеты прошел успешно, и после набора первой космической скорости корабль-спутник совершает свободный полет по орбите вокруг Земли.

По предварительным данным, период обращения корабля-спутника вокруг Земли составляет 89,1 минуты; минимальное удаление от поверхности Земли (в перигее) равно 175 километрам, а максимальное расстояние (в апогее) составляет 302 километра; угол наклона плоскости орбиты к экватору 65 градусов 4 минуты.

Вес космического корабля-спутника составляет 4725 килограммов.

Советским Союзом планируется запуск еще нескольких искусственных спутников с целью создания на орбите исследовательского комплекса, обеспечивающего нужды народного хозяйства. Наблюдать движения ИСЗ можно в лучах восходящего и заходящего солнца...».

САСШ. Вашингтон.

Апрель 1930.

Морской бинокль оттягивал шею Госсекретаря словно камень, но он не снимал его. Большевистский спутник должен был появиться с минуты на минуту. Солнце уже село, и вечер раскрашивал небо в оттенки темно-синего. Редкие облака закрывали звезды, но все-таки увидеть спутник надежда была. Вместе с Госсекретарем её делили еще двое — мистер Вандербильт и мистер Линдберг. Острые глаза авиатора первыми углядели станцию.

— Вон он, «Иосиф Сталин»!

Звезда не более яркая, чем другие, но куда как более быстрая, мчалась по американскому небу. Разрывы американских облаков не могли скрыть большевистский спутник. Рукотворная звезда промчалась над городом и скрылась за грозовым фронтом. Госсекретарь медленно опустил бинокль. Он словно только теперь поверил, что это правда.

— Мы действительно проиграли... Как они смогли? Как, черт побери? Где их стартовая площадка?

— Наука, мистер Большой Государственный Чиновник! Наука! Видно тот немец и вправду знает нечто такое, что пока не знает никто в мире.

— Кроме большевиков!

— Да, разумеется, — не стал спорить миллионер. Он запахнул борта легкого кашемирового пальто и уже другим голосом добавил:

— Радует другое. В этой жизни нельзя ничего утаить... Наши ученые рано или поздно..

— Вот именно «поздно»!

Сжав зрительные трубки руками, чиновник сдвинул их со стуком.

— Никто не даст нам гарантий, что уже на следующем витке коммунисты не ударят по Капитолию своим чудовищным оружием!

— Еще совсем недавно вы сомневались, что оно вообще есть у большевиков.

— Я и сейчас не уверен, что оно у них есть. Я просто предполагаю наихудшее. Тем более, что они объявили на весь мир, что начали строить станцию!

Госсекретарь говорил так, что мистер Вандербильт ощутил себя виноватым.

— Вам никто не мешал обратить внимание на деятельность большевиков раньше... А что сделали вы?

— Мы следовали вашим советам. Эверест разрушен, Арарат — разрушен! По вашим же выкладкам получалось, что им неоткуда запускать свои корабли?

Глаза миллионера сузились.

— Не хотите ли сказать, что мои советы были плохи... — вкрадчиво переспросил он. Госсекретарь вздохнул и вновь поднял бинокль к глазам. Смотреть было не на что, но это избавляло от немедленного ответа. Он не мог быть виноватым. Государство не может быть виноватым никогда. Миллионер молчал. Молчал настолько вызывающе, что ответить все же пришлось.

— Если б вы потрудились убедить меня и Президента в реальности всего этого, то мы задавили бы это все в зародыше...

В голосе его жил упрек, что в свое время миллионер струсил, не поступил так, как следовало бы.

Миллионер, закипая спросил.

— Не вы ли говорили мне о том, что такие дела — прерогатива Конгресса и Правительства САСШ?

— Не я! — холодно парировал выпад Госсекретарь. Мистер Вандербильт умолк. Оба знали, кто это сказал, но ни один из них не хотел вмешивать в эти дела Президента.

— Жаль, что я не заслужил благодарности, — жестко сказал миллионер. — Вообще-то я и не рассчитывал на неё и все же...

— Мы проиграли, — отозвался Госсекретарь, запахивая пальто на груди. Казалось, бинокль гнет его к земле все сильнее. — Какая тут может быть благодарность? За что?

— За то, что если б не я, вы до сих пор так и не поняли, что проиграли! — взорвался миллионер. — Вы бы до сих пор сидели и думали — не подать ли большевикам еще чего-нибудь — спичечный завод или фабрику карандашей.

Он задохнулся от злобы, закашлялся и уже спокойнее сказал.

— За то, что вы, наконец, прозрели, черт вас дери!

СССР. Москва.

Апрель 1930 года.

Бегунок медленно плыл по шкале настройки и кремлевский кабинет заполняли то треск грозовых разрядов, то писк морзянки, то плавные такты классической музыки. Наткнувшись на итальянскую скороговорку, он замер, впустив в комнату голос диктора. В скороговорке проскакивали знакомые слова — «большевик», «коммунист» и «космос». Сталин приглушил звук. Мир активно обсуждал успехи Советской власти.

— А какова реакция на сообщение ТАСС наших европейских соседей?

— Политической реакции, товарищ Сталин, пока что нет... Все серьезные газеты перепечатали заявление ТАСС, однако политики молчат... По нашим сведениям ни одна из значимых политических фигур не выступила в прессе.

— Хорошо... Это понятно.

Сталин качнул головой, подтверждая правильность поведения западных политиков.

— А неофициальная реакция?

Поскребышев выложил перед Сталиным несколько листков.

— Восторженный отклик Французской академии Наук.... Шведы... Королевское научное общество Великобритании...

— Неужели только восторги? — нейтрально переспросил вождь.

— Не только... Ватиканская «Оссерваторе Романо» вышла с передовой «Безбожники у Божьего престола».

— Что еще?

— Большой интерес к личностям первых космонавтов.

Сталин несколько минут думал. Поскребышев стоял рядом, не решаясь отвлекать Вождя. Несколько секунд он словно плыл в потоке слов чужого языка.

— Страна должна знать своих героев... Дайте сообщение ТАСС о том, что первыми космонавтами стали члены ВКП(б) товарищи Деготь и Малюков...

САСШ. Вашингтон.

Апрель 1930.

Круг доверенных лиц был крайне узок.

Однако вопрос стоял настолько остро, что выносить его на более широкое обсуждение не имело никакого смысла. Тут меж своими договориться бы, выработать общую точку зрения.

Рядом с Президентом сидели глава военного департамента, секретарь войны Патрик Джей Хёрли, Госсекретарь (куда же без него?) и глава департамента юстиции Уильям ДеВитт Митчелл. Все проверенные, трезво соображающие политики ... Только такие ему сейчас и были нужны. Слишком уж неожиданной оказалась свалившаяся на голову беда.

— Как? Как им это удалось? Как, черт побери!

Президенту никто не ответил. Вопрос звучал столь часто, что уже перешел в разряд риторических. Время от времени этим возгласом Президент выплескивал досаду на окружающих. Первое время ему пытались объяснять, говорили о немецком ученом, но потом перестали. В очередной раз сжав пальцами голову, Президент Гувер произнес:

— Ладно, хорошо... В смысле плохо, конечно, но это свершившийся факт. Господь дал нам его, и мы должны смирив гордыню, принять испытание! Большевики подвесили над нашими головами какую-то дрянь. Что мы можем им противопоставить?

Задав один вопрос, он получил сразу два ответа.

— Сегодня? Ничего...

— Дипломатию. Нужно признать их и...

Это было уже слишком. Второй ответ оказался чистой воды провокацией. Признавать большевиков он не собирался.

— Об этом не может быть и речи!

Голос секретаря департамента войны перекрыл весь штатский писк, словно сирена морского парохода свистки речных катеров.

— Самые действенные решения это решения простые... Устранить угрозу государству нужно самым простым способом — уничтожив и корабль и станцию!

Юридический монокль блеснул неодобрительно.

— Может быть у вас там, на Индейских территориях, это и возможно, но среди цивилизованных наций это как-то не принято... — заметил юрист. — Они пока ничего нам не сделали...

Генерал миролюбиво улыбнулся.

— И слава Богу! Не думаю, что дело следует доводить до того, чтоб у нас появился повод. Пусть они называют её хоть трижды исследовательской, пока мне не докажут обратного, я буду считать её боевой. Я надеюсь, что уроженец Миннесоты в этом согласится с уроженцем Индейских территорий? Политики исходят не из намерений, а из возможностей...

— Чем, генерал? Чем вы станете их уничтожать?

Военный отмахнулся.

— Отлично понимаю, что свою чернильницу вы туда не докинете.. Придется искать что-то другое.

— Вот именно «что-то другое»! А что?

Генерал браво отмахнулся от вопроса.

— Технические сложности пусть решают специалисты. Мы, я полагаю, принимаем сейчас политическое решение?

Он посмотрел на президента. Гувер кивнул.

— Ну так и давайте определяться — либо мы спокойно терпим большевиков у себя над головой, либо сбиваем их к чёртовой матери!

И опережая гневно засверкавшего глазами юриста, добавил:

— А наши Теслы и Годарты пусть думают каким образом реализовать решение Президента САСШ...

Турецкая Республика. Гора Арарат.

Апрель 1930 года.

— Смотрите, господа! Снимайте на ваши камеры и записывайте в блокноты, что видите! Аллах велик и он не даст мне обмануть вас, а вам — ошибиться, приняв ложь за правду!

Юсуф-бей, личный представитель генерала Кемаля горестно разводил руки, словно хотел объять бедную турецкую землю и прижать её к сердцу.

На лице его было такое выражение, словно ему страшно хотелось начать причитать знаменитое восточное «вай-вай-вай», но он не решался ввиду почтенного общества, собравшегося у него за спиной. А там стояло действительно почтенное общество.

Турция не представляла особого интереса в глазах мирового сообщества, но все-таки оставлять такую страну без корреспондентов было никак нельзя и самые крупные газеты держали там по одному — двум корреспондентам.

К этой минуте все они стояли рядом с ним и смотрели на горы, а Юсуф-бей обводил их рукой, жестом обиженного, но все еще гостеприимного хозяина.

— Мы всегда считали наших западных друзей цивилизованными нациями, способными понять значимость символов в жизни народов и цивилизаций. Но мы ошиблись....

Да, я мусульманин, но я цивилизованный человек. Мне, как представителю иной, не Европейской культуры, воспитывавшемуся на иных ценностях никогда бы не пришло в голову разрушать Кёльнский собор или базилику Святого Стефана или Египетские пирамиды. Но тут... Это ведь варварство в чистом виде! Вы понимаете, что это не просто гора, не просто камень. Это — Арарат. Место священное для трех религий! Именно там праотец Ной высадился на землю после потопа. Именно там голубь принес ему оливковую ветвь. Это то место, где Создатель заключил новый завет с человеком! Смотрите! Смотрите!

Он отступил, словно освобождал сцену главному герою.

Снег уже прикрыл грязь каменного крошева, но и того, что осталось, хватило бы, чтоб увидеть и оценить размер разрушений. Легендарная гора перестала быть частью природного хаоса. Беспорядочные разрезы и трещины делали её похожей на сахарную голову, неаккуратно обколотую ножом. В горе не осталось грозной красоты природы, а осталось грязь неубранной стройплощадки. Неуют и неудобство стояли над ней, словно запах.

— Почему вы считаете, что это сделали европейцы? — поморщился корреспондент «Таймс». — Это больше похоже на большевиков. Это у них нет ничего святого.. Атеисты, отрицающие самую идею Бога могли приложить руку к разрушению.

— Большевики сами пострадали от этого оружия, — сказал турок. — Они строили нам железную дорогу и...

— Может быть Создатель так покарал их? — предложил свою версию корреспондент «Оссерваторе Романо» — Господь не выдержал их разнузданного безбожия и..

Юсуф-бей не дал ему договорить.

— Вряд ли Аллах стал бы пользоваться для этого силами британской авиации.

Корреспонденты почуяли сенсацию, сгрудились вокруг турка.

— Что вы говорите, уважаемый Юсуф-бей?

— Только то, что вы слышите....У нас есть два британских летчика, принимавших участие в этом деле...

СССР. Москва.

Май 1930 года.

Корреспондентов набралось около двух десятков. Три дня назад их собрали в зале Наркомата земледелия и Николай Иванович Ежов, заместитель Наркома пригласил их в поездку по СССР, пообещав, что без сенсации они не вернуться.. Кое-кто из корреспондентов лично знавший замнаркома попытались что-нибудь разузнать, но Ежов улыбчиво отмолчался, а сотрудники наркомата только кивали на своего шефа. Вообще в чем суть обещанной сенсации так никто и не понял. После апрельской оглушительной новости от Советов можно было ждать чего угодно.. Жизнь словно сговорилась с большевиками и старалась доказать, что СССР идет по верному пути. Газеты всего мира писали о собиравшем кровавую жатву Кризисе, а из Москвы шли новости об успехах народного хозяйства, о строительстве дорог, каналов и новых городов.

Желающих принять участие в путешествии оказалось человек двадцать — финны, поляки, американцы, французы и немцы.

— Поверьте, господа. За неделю нас далеко не увезут. Повозят вас вокруг Москвы, покажут два-три образцово-показательных совхоза и электрифицированную дойку, — мрачно вещал корреспондент от «Нью-Йорк пост» — этим дело и закончится... Дойка будет американская, конечно! — закончил он.

Американец ошибся, и это стало ясно уже в первый же день.

Утром понедельника их на двух автобусах привезли на Ходынское поле, где их ждал дирижабль «Матрос Железняк». Понимавший в дирежаблях немец из «Фолькишер Беобахтер» восхищенно качал головой. Разумеется внутри не оказалось вызывающей роскоши, однако все разумные удобства были налицо — от индивидуальных кают до горячей воды.

За два дня чудо советского авиастроения домчало их до Средней Азии. Из иллюминаторов стала видна рыжая пустыня, кое-где покрытая пожелтевшей от солнца травой.

Там товарищ Ежов собрал их в кают-компании и, опираясь на небольшой кабинетный рояль, словно собираясь петь, объяснить что к чему.

— Господа! Не так давно каждый из вас наверняка писал о прорыве человечества в космос, о первых советских космонавтах. Все это удалось нам благодаря культурной революции, новой пролетарской культуре, которую несут в массы коммунисты и комсомольцы!

Кто-то из корреспондентов зааплодировал, но поучилось это так неискренне, что на него шикнули свои же. Не умеешь тонко поиздеваться — так и не берись за это дело вовсе.

Николай Иванович как ни в чем не бывало кивком поблагодарил.

— Так вот, господа! Советскими учеными совсем недавно открыт новый способ строительства каналов, который мы сегодня хотим представить мировой общественности...

Корреспонденты зашумели.

— Вы обещали нам сенсацию, Николай Иванович, а не шутку... — оглядываясь на коллег, крикнул финн из «Хельсингин Саномат». Смех взбурлил и стих. Ежов рассмеялся вместе со всеми.

— Предложение о сенсации остается в силе. Мероприятие планируется провести за пять минут...

— Вы привезли нас, чтоб мы увидели начало работ?

— И начало и окончание.

Меж корреспондентами пробежал шумок. Так только что расслабленные ожиданием люди собираются оттого, что услышали что-то необычное.

— Вы шутите? — повторил вслед за финном немец. — Как это можно?

— Это возможно, — серьезно ответил замнаркома. — Не забывайте, что вы находитесь в Советской Стране. Вы увидите это своими глазами...

На смотровой площадке они получили по биноклю и, привыкая к оптике, водили ими по линии горизонта, только ничего интересного там не обнаружили. Пустыня была такой же, как наверное и сто и двести лет назад — океан рыжего песка, кое где украшенной кустиками саксаула. Товарищ Ежов снял трубку телефона.

— Готовность?

Как не прислушивались корреспонденты, ответа они не услышали.

— Добро. Готовность полторы минуты.

Он вскинул руку, посмотрел на часы.

— Итак, господа... Смотреть следует по левому борту. Через несколько минут вы все увидите своими глазами и тогда...

Он не успел закончить.

С неба с самого зенита упал... Не смотря на свою долголетнюю корреспондентскую жизнь корреспондент «Фолькишер Беобахтер» затруднился так вот сразу описать то, что увидел. Луч? Столб света? Это было похоже, но все-таки не то.. Но все же это как-то надо было назвать. Пусть все-таки луч, но не простой. Живой. Расширяющийся словно веер, состоящий их неотчетливых полосок тумана, он заскользил по пустыне, словно узкая метелка из перьев, смахивающая пыль с книг и фарфоровых безделушек.

Там где он касался песка, в воздух взмывала туча, не то пыли, не то пара, хотя откуда тут вода, в этой обезвоженной пустыне? Желтые клубы рвались оттуда в разные стороны, но словно привязанные к песку небесным лучом, двигались вслед за ним по пустыне.

Немец воевал в Мировую и поэтому вполне представлял, что может поднять так высоко песок и землю.

Мощь, которая на их глазах перепахивала пустыню, не поддавалась осознанию. За этими желтыми облаками творилось Бог знает что. Бинокль тут уже не помогал и, отпустив их, люди смотрели своими глазами как совсем рядом бушует неведомая сила. Дирижабль качнуло, он словно попятился.

— Что это? — раздалось несколько голосов — Что это?

В словах сплелись самые разные акценты, но ощущение грозной тревоги слышалось в каждом голосе.

— Объяснения потом, — спокойно отозвался хозяин. — Смотрите...

Все, как он и обещал, продолжалось минут пять, потом луч исчез, а облако расползлось и осело. Вместо него прямо по курсу светилась багровая полоса. Свет её уже не резал глаза. Что бы там не происходило оно уже закончилось.

— Итак, господа, вы стали свидетелями эксперимента. На ваших глазах советская орбитальная станция «Знамя Революции» произвела опытный цикл работ по постройке оросительного канала.

— Что это? Оружие? — прямо спросил немец.

— Оружие?

Замнаркома пожал плечами.

— Оружие разрушает. Мы же — созидаем!

— Но этим же можно... — начал было француз из «Фигаро», и все поняли, что он хотел сказать, но тут же поправился, — ... прорыть канал через середину Парижа!

Хозяин посмотрел на того так, словно посчитал идею настолько глупой, что постеснялся сообщить об этом в присутствии коллег француза.

— Не думаю, что парижанам такой канал нужен, — совершенно серьезным голосом сказал Ежов. — Париж — прекрасный город и, по-моему, ему вполне хватает Сены.

Он улыбнулся открыто, и словно сократил расстояние между ними.

— Честно говоря, я не вижу возможности использования нашего аппарата в Европе. Здесь нет проблем с ирригацией, а вот наши Среднеазиатские республики нуждаются в этом! Недостаток воды при выращивании хлопчатника....

Его почти не слушали. Дирижабль плыл вдоль канала.

Идеально прямая линия, уходящая за горизонт продолжала светиться вишневым светом, остывающего муранского стекла. Глубину канала отсюда определить было трудно, но шириной он был не менее десяти метров. Корреспонденты смотрели на пустыню, и каждый из них представлял внизу развалины родного города.

СССР. Свердловск.

Июнь 1930 года

За раскрытым настежь окном зеленела трава. Поле дважды в день меняло цвет. Утром зеленое, оно к полудню покрывалось желтыми головками цветущих одуванчиков. Федосей засмотрелся, как ветер колышет траву, в одно мгновение прочерчивая только что желтое поле зелеными зигзагами и оттого старый товарищ ткнул его рукой в бок.

— Ну и? — заинтересованно спросил Деготь. — Дальше-то что?

Федосей вздрогнул.

— Что «ну и»? Дальше все просто.... Законы физики пока еще никто не отменил. Самолет вниз, мы в обнимку следом. Вобщем, почти по Лермонтову — «Обнявшись крепче двух друзей...». Он орет, лягается, а у меня в башке пустота. Не рассчитывал я как-то, что этим все кончится. Глупости какие-то героические в голову лезут. И, главное, понимаю ведь, что конец пришел, а ничего с собой поделать не могу.

Федосей тряхнул головой, вспоминая.

— Да-а-а-а, — протянул Дёготь, — в такие минуты, говорят, вся жизнь перед глазами проносится...

В словах слышался вопрос.

— Не знаю... — Малюков вздрогнул, отхлебнул щедро подслащенного чаю. — Я ж говорю, глупости разные.

Он смущенно ухмыльнулся.

— Летел и думал, засчитают мне этот аэроплан как сбитый или нет?

Деготь засмеялся — удивил товарищ.

— Засчитали?

— Тебе вот смешно, а я вцепился в него как в родную маму — одной рукой за шиворот, второй — за пояс. Он-то тоже ополоумел. Ему б наган схватить, а он как мальчишка — лягаться начал. И так мне, понимаешь, ботинком врезал, что я сразу в разум вошел.

Федосей машинально почесал ногу.

— Оглушил его, благо свой наган не потерял, да за кольцо дернул. Так вдвоем на его парашюте и спустились. Потом месяц в лазарете отлеживался, синяки сводил.

Малюков по привычке пошевелил плечом, на которое приземлился.

— Вот собственно и все...

— Везучий ты, чертяка! — с хорошей завистью сказал Деготь, вполне осознавая, что везение товарища напрямую касается и его самого.

— Летучий, — поправил его Федосей. — Не везучий, а летучий..

— Да уж как это не называй, а не зря тебя Ульрих Федорович для первого полета дожидался.

Оба не сговариваясь, вздохнули. Пропал профессор. Пропал, как и не было... Так и не нашелся — не объявился благородный немец, давший Революции возможность смотреть на весь мир свысока.

— Ладно.. Нечего горевать.

Дёготь хлопнул ладонями по коленям и поднялся.

— Пойдем, покажу, чего мы тут за месяц без тебя наворотили...

Сразу за домом на одуванчиковом поле, метрах в трехстах друг от друга, каждый у своей причальной мачты лежали две цеппелин-платформы — «Товарищ Троцкий» и «Товарищ Щорс». Между ними, почти незаметный на фоне гигантов стоял «Иосиф Сталин» скрепленный с несколькими секциями плавно изогнутых труб, диаметром побольше двух метров. На орбите из таких секций комсомольские бригады Путиловского завода собирали первую советскую орбитальную станцию. Основная работа теперь велась там, и на поле людей почти не было. Ни людей, ни самолетов, хотя в самом недавнем прошлым тут располагался военный аэродром. Только под навесами, дожидаясь своей очереди улететь в небо, лежали штабеля ящиков и мешков.

— А как узнал, что в первые космонавты попал?

Федосей без энтузиазма отозвался.

— Довели до сведения... Прямо в палате руку пожали и орден прикрутили... Просили чтоб не зазнавался...

— Не стыдно?

Федосей лицом показал, что для него это не так уж и важно.

— В конце-то концов, это ведь историческая правда... Мы и были первыми.

— Правда-то правда, только вот как с Ульрихом Федоровичем быть? Несправедливо получилось..

— Ничего не поделаешь — политика. Наверное, происхождение у него подкачало.

— Да какое у него происхождение? Профессор... Разве что из-за того, что немец?

— Нет. Скорее из-за того, что именно профессор. Был бы он чисто пролетарских кровей, наверняка все бы иначе повернулось...

Болгарское царство. София.

Июнь 1930 года.

Пролетка резво катилась по проспекту Царя Освободителя, ничем не выделяясь из числа десятка точно таких же изящных экипажей. Внутри сидели двое солидных мужчин, также ничем не отличавшихся от обеспеченных поданных царя Бориса, катившихся рядом — хорошие костюмы, золотые цепочки с брелоками. Но если в соседних пролетках под шуршание пневматических шин признавались в любви и обсуждали коммерческие предприятия, то тут шли совсем иные разговоры.

— В чем им не откажешь, так это в энтузиазме. Я даже по-хорошему удивлен! Всего два месяца и их стараниями станция практически готова!

— Придет время — скажем спасибо большевичкам, — скрипуче отозвался второй.

— Да уж скажем. Долго, я думаю, ждать не придется... Газеты вчерашние читали?

— Вы об установке? Читал, конечно... Канавокопатели...

— Значит у вас два — три дня....

Князь сжал товарищу руку и по-детски недоверчиво спросил:

— Правда?

— Правда!

Кося глазом в сторону — мало ли что могут подумать люди — первый освободил руку.

— Вы, князь, как пылкий влюбленный... Истомились?

Князь кивнул. Новость не то чтоб ошеломила — ждал он её, все к тому шло... Но все-таки как не жди, а если срок подходит и рубеж приближается, то нервы как-то по другому под кожей позванивают. Сколько пережито! Сколько вытерплено! Видно было, что сдерживает себя он, сдерживает желание вскочить на ноги и замахать котелком, привлекая мир к своей радости.

— Еще немного терпения. А Владимиру Валентиновичу скажите, что аппарат свой пусть держит в постоянной готовности. Все решится на этой неделе! Связь с Екатеринбургом есть?

— Есть. Красные должны были послать один аппарат сегодня, а второй — через день-два.

— Успеете?

-Успеем. Нам второй корабль очень пригодится.

Орбита Земли. Станция «Знамя Революции».

Июнь 1930 года.

Технология вывода грузов на орбиту уже сложилась и отработалась.

Конечно профессорские «яйца» могли выводить на орбиту довольно значительные грузы, но их возможности все-таки отставали от планов и темпов жизни Советской страны. Орбитальная станция, получившая название «Знамя Революции» строилась ударными темпами во многом благодаря идее товарища Циолковского, технически доработанной учеными ГИРДа, получившей название «ступенчатого взлета» или «облачной эстакады».

Все оказалось до гениальности просто — с помощью связки дирижаблей, орбитальный корабль с прикрепленным к нем у грузом поднимался на высоту около двадцати километров и стартовал оттуда, утаскивая на орбиту всю прикрепленную к нему груду железа.

А там все было уже привычно...

Станция со стороны напомнила Федосею три слипшихся друг с другом пирожных эклер, какие в давние времена подавали у «Елисеева», только вместо вкусного, крема внутри них наверняка стояло оборудование и жили люди. «Иосиф Сталин» осторожно, чтоб дров не наломать, приближался к станции, а там не прекращалась работа — вспыхивали огни электросварки, и, если присмотреться, видно было как по поверхности корпуса медленно и осторожно двигаются люди.

— Живет профессорское дело! Хочу выйти с предложением, чтоб следующий аппарат «Профессор Вохербрум» назвали... Ты как, поддержишь?

Федосей кивнул.

Оставляя за собой струйки тающего дыма, к кораблю направились несколько человек, перехватывать привезенный груз.

— Как все просто... Ни дозоров, ни секретов... Как будто у нас и врагов нет?

— Да есть враги, есть. Куда нам без врагов? Только руки у них коротки.

Он как доброму знакомому кивнул помахавшему им монтажнику.

— Да и не так всё просто, как кажется. Туда не так легко попасть... Каждая секция — настоящий пролетарский сейф.

— Это в каком смысле?

— В самом прямом. Внешние стенки — броневая сталь, из тех, что на советские подлодки идет. А между такой стеной и второй — как в самых настоящих сейфах пепел засыпан. Любой жар, любой холод выдержит. А это, брат, посерьезнее буржуйских козней будет...

Встретили Федосея на станции просто здорово — все-таки первый космонавт. Один из. Двое их первых оказалось, но это ничего. Это даже лучше, потому что не в уединении сила, а в единстве! Два — это не один. Два — это коллектив. Бригада!

Деготь хотя уже и был тут своим, примелькался, а все ж и его за компанию провели по станции, показали, как в небесах жизнь к лучшему меняется. Ну и митинг, конечно, на котором все свободные от вахты пятнадцать человек присутствовали. После всего Владимир Иванович ушел корабль к отбытию на Землю готовить, а Федосей с начальником станции товарищем Цандером в командной рубке остался на правах главного гостя.

Осторожно придерживаясь протянутого через всё помещение шнура, Федосей подлетел к иллюминатору. Порядка в каюте не было. Так же как и в ГИРДе только не на полу, а в разных местах прикрепленные эластичными шнурами к стенам и даже потолку лежали полураспакованные приборы. Складывалось впечатление, что хозяин, приоткрыв ящики и убедившись, что там находится то, что находится, от радости, что получил такое богатство пошел порхать по кораблю, позабыв про работу.

— Людей катастрофически не хватает, — пояснил хозяин. — Сам живу на два дома — неделю здесь — неделю на земле.. Некогда.. Большое дело серьезной подготовки требует, а времени нет...

Он чуть виновато развел руками.

— Видите, сколько всего — разобраться некогда. Жду коллег. Обещали через неделю-другую прислать...

Он кивнул на иллюминатор. Федосей обернулся.

Небо над Европой не пятнало ни одно облако, а там, куда указывал ученый, несомненно была Москва. Федосею даже показалось, что он различает что-то на поверхности голубовато-зеленого шара. Все было так близко, что казалось, прицелься из трехлинейки и попадешь! И в Париж попадешь, и в Берлин и Нью-Йорк! Мир оказался таким маленьким, что делить его с кем-то еще было никак не возможно...

— Мир, как на ладони, — прошептал Федосей и уже поувереннее добавил. — Подходи, да в карман засовывай!

— Ошибаетесь, юноша! Рано еще говорить о кармане.

Голос ученого разбил иллюзию единоличного обладания Землей.

— Это почему, Фридрих Артурович?

Тот по-хозяйски оглядел новоприбывшие ящики и мешки, словно знал их тайные свойства. Да так оно и было, наверное. В голове он держал все возможности своего детища и точно мог сказать, чем обернется каждый ящик, каждый мешок через неделю или через месяц.

— Сейчас мы еще не готовы к трудовым подвигам. Вы о канале читали? Вот один прорыли, так теперь установку заново настраивать надо. Не все еще сделано тут... Многое еще только предстоит сделать. А как все настроим-установим...

Он задумался, наверное, представляя все то, что еще предстояло сделать, и Федосей пошутил.

— К вам бы сюда империалистов на экскурсию возить. Чтоб убедились в преимуществах социализма

— Я вижу, вы шутите.. А ведь, поверь так оно и будет. Вы еще увидите, как тут, плечом к плечу будут трудиться ученые разных стран. Это и станет лучшей пропагандой социализма!

Болгарское царство. Окрестности Бургаса.

Июнь 1930 года.

Болгарию господин Кравченко толком и не разглядел — что там увидишь с высоты, особенно когда не разглядывать красоты нужно, а, напортив, думать о том, куда сесть так, чтоб не поломать чего ненароком. А теперь, когда время появилось — смотреть было не на что.

Из головной части «яйца» он видел только кусочек берега — оплавленные камни и маленькие смерчики из пыли и морского песка. Никакой живой травки вокруг, конечно, не осталось. Ту малость, что росла когда-то на этом скорбном месте, его аппарат сжег при посадке. Сжег, а пепел вплавил в камни и теперь стеклянная проплешина окружала профессорский аппарат, словно капище какого-нибудь пустынного Бога.

Со стороны все это так напоминало полуугасшее кострище, что от одной этой мысли постоянно свербело в носу. Однако, как Владимир Валентинович не принюхивался, отовсюду тянуло не гарью, а цветочными ароматами.

В воздухе висел запах ракии, а поднимался он снизу, где за стальными стенами корабля прятались от жары офицеры десанта. Во чреве «Пролетария», недавно перекрещенного в «Святого Георгия Победоносца» и освященного митрополитом Софийским, сидели и лежали девять человек. Четыре казака, два авиатора и два морских офицера.

Прислушавшись к профессорским рекомендациям, людей для необычного дела отобрали по двум признакам — хороший вестибулярный аппарат и отменное владение холодным оружием. Летчики и моряки идеально подходили по первому пункту, а казаки-пластуны — по второму. У профессора, правда, были серьёзные основания надеяться, что ножами и шашками махать не придется, но и лишним это умение в их ситуации наверняка не окажется.

Немного особняком сидел только вчера прибывший из матушки-Москвы сотрудник краснознаменной лаборатории товарища Иоффе. Член организации нелегально работавший в лаборатории и еще не успевший сбросить с себя личину совдеповского служащего, еще не стал органической частью десанта, но в офицерскую компанию уже вроде как влился — ракию, во всяком случае, употреблял наравне со всеми... Кстати... Профессор наклонился и сказал в пока еще прохладную темноту:

— Вы там не злоупотребляйте, господа... Про печень не забывайте.

— Не беспокойтесь. Владимир Иванович. Мы меру знаем, — ответил за всех князь Гагарин. Голос его звучал бочковой гулкостью. От такого голоса веяло уверенностью. Профессор невольно улыбнулся.

— Вы, господа, земную меру знаете, а не небесную...

— А нам, профессор, все едино — у нас на все одна мера!

Британская Империя. Лондон.

Июнь 1930 года

В этом месте Гайд-парка обычно собирались политики, то есть те, кого интересовала политическая составляющая человеческой жизни, поэтому странно было видеть тут проповедников. Рядом, плечом к плечу, с озабоченным видом стояли англиканский священник, упитанный православный батюшка и индиец в оранжевом саронге. Мистер Герберт Уэллс замедлил шаг в некотором недоумении, но Мария, точно знавшая куда надо вести великого писателя, потянула его за собой.

— Сюда, сюда...

— Но, дорогая...

— Сюда, — голос стал жестче, рука — тверже.

«И что в ней такого? — подумал в который уж раз автор «Войны миров» — но ведь есть что-то...»

Он любил эту таинственную женщину, а она... Она вела себя так, словно жила в другом мире — со своей логикой, своей моралью и своими собственными ценностями. И сегодня он оказался тут только потому, что его привела сюда она. Какое ему дело до бродячих проповедников? Мало ли их в Лондоне? Наверное нет.. А тут, похоже собралась большая их часть.

Компания собиралась странная. Помимо лондонцев в кепи и котелках тут обретались какие-то африканцы, несколько ярких азиатов — японцев или китайцев — и с десяток смуглых сикхов.

Рука любимой направляла его именно к ним.

Они приближались, и с каждым шагом становилось слышнее выкрикивание маленького человека в мусульманской чалме, совершившего хадж.

— Пора прекратить религиозные распри! Когда уничтожаются наши общие святыни время ли думать о том, что нас разъединяет? Нужно объединяться и спасать то, что осталось от новых варваров!

Слушатели зашумели. Сенегальцы загремели навешенными на себя погремушками, но ходжа поднял руку, и они смолкли.

— Мы — члены «Общества Праотца Ноя» призываем всех верующих задуматься о том почему Британское правительство отдало приказ разрушить священную для всех религий гору Арарат! Неужели пришли времена, когда Священные места трех религий можно безнаказанно подвергнуть поруганию? Сколько можно терпеть надругательство над святынями? Наши братья в Париже и Нью-Йорке....

СССР. Москва.

Июнь 1930 года.

— Таким образом, товарищ Сталин, станция практически готова к научной работе. Она готова принять ученых... Что же касается рабочего модуля, то хочу сказать, что есть сложности.. Технические сложности. К сожалению, многое упирается в особенности движения станции.

— Тут, если можно поподробнее, товарищ Цандер.

— В настоящее время станция не может самостоятельно менять орбиту.

— При чем тут «особенности движения станции»?

— Чтоб достичь нужного эффекта нам нужно будет маневрировать в пространстве и зависать над нужным участком поверхности Земли, но это осуществимо только после того, как станцию оборудуют собственными маневровыми двигателями... Так что пока что мы не всесильны.

Сталин вопросительно поднял бровь.

— Получается, что мы пока не можем реализовать наши планы, связанные с рабочим модулем?

— Я не посвящен в военные планы, однако в полном объеме аппарат может быть использован только в случае дооборудования станции собственными двигателями.

СССР. Москва.

Июнь 1930 года.

Небо за начальственным окном голубело настолько ослепительно, что волей-неволей товарищ Ягода представил прожаренную солнцем Лубянку. Жара... Мучительно захотелось холодненькой сельтерской или кваса, на худой конец... Одинокое облако, медленно плывущее от одного края окна к другому, выглядело насмешкой. Генрих Григорьевич непроизвольно коснулся рукой потного затылка.

— Продолжайте, Генрих Григорьевич...

Ягода встрепенулся.

— По имеющимся сведениям их должно быть немного. Всего восемь или девять человек. Командир десантной партии — князь Гагарин.

— Когда планируется акция?

— Точного времени мы не знаем. Но очевидно в самое ближайшее время.

— Почему вы так считаете?

Снизу из папки он аккуратно вытащил несколько скрепленных листов, положил перед начальником.

— Я связываю подготовку к диверсии на станции с тем, что они покупают рекламные площади в ряде Европейских газет. Видимо, одновременно с акцией хотят сделать заявление...

— Свердловская стартовая площадка предупреждена?

— Шифротелеграмма ушла еще ночью.

— Каким образом они планируют достигнуть станции?

— Скорее всего, им удалось овладеть утерянным нами аппаратом. Тем самым, на котором исчез наш немецкий друг.

— Просто получить аппарат — это мало, — сказал, подумав, Менжинский. — Как считаете, Генрих Григорьевич?

— Согласен с вами, Вячеслав Рудольфович. Кто-то должен был обучить их.

— И кто, интересно, был у них за учителя?

Французская республика. Париж.

Июнь 1930 года.

Леон Блюм, лидер социалистической фракции республиканского парламента, эффектным жестом отбросил назад волосы со лба и обратился к залу.

— Наша фракция спрашивает у правительства: почему аппарат, принадлежащий французской армии, был использован для нанесения удара по святыне трех религий, горе Арарат? Разве Республика объявила войну Турции? Разве уважаемый парламент обсуждал этот вопрос и одобрил нападение? Кто ответит?

Каждый следующий вопрос звучал громче предыдущего, но когда парламентарии приготовились услышать возмущенный крик, на них обрушилась тишина. Мсье Блюм выдержал драматическую паузу, оглядел зал. Что справа, что слева, лица коллег выглядели озабоченно. Ни один из них — это он знал точно — не знал как обстоят дела на самом деле.

— Господа народные избранники! У нас разные политические позиции.. Нашими убеждениями мы разделены на правых и левых, но каждый из нас выражает волю своих избирателей и реализует их права на руководство страной....

Он потряс в воздухе воздетым пальцем.

— Поэтому никто из нас не может допустить, чтоб такие важные вопросы, как вопросы войны и мира решались помимо воли народных избранников! Именно через нас идет воля французского народа!

Голос его налился угрозой.

— От имени Парламента я требую объяснений у Французского правительства! Пусть оно объяснит нам свою позицию, и если мы не услышим разумных объяснений от руководителей наших вооруженных сил, то оно должно уйти в отставку! Нам не нужна еще одна Мировая война!

Последние его слова заглушили аплодисменты.

В ладоши хлопали и левые и правые.

Орбита Земли. «Святой Георгий Победоносец».

Июнь 1930 года.

После часа перегрузки, невесомость показалась его пассажирам чем-то вроде награды за перенесенные испытания.... Господин Кравченко осторожно сунул голову в нижнюю часть корабля, посмотреть как там пассажиры.

Кряхтение и оханье сменились радостными возгласами. Сперва осторожно, а потом все смелее и смелее люди начали двигаться в пространстве корабля — с шутками, смехом и неуклюжими попытками научиться летать.

Глядя на них, профессор почувствовал себя волшебником из сказки, что позволил осуществить детям, жившим в этих крепких мужчинах, давно забытые мечты, когда, кажется, все можно: захотел и полетел.

А хотели все...

Все они были одеты в одинаковые плотные облегающие куртки и бриджи, заправленные в сапоги. Он еще не успел разобраться в молодых лицах, знал только князя, да и казаков отличал по пышным усам.

— Знаете, господа, кого мы сейчас напоминаем? — сказал кто-то сквозь смех, сопровождавший его после нескольких неудачных попыток сползти с потолка. — Майских жуков! Мы с братом набирали их, бывало, полную банку и смотрели, как они там мечутся и по стенам ползают.

— Головами о стенки бьются? — засмеялся кто-то. Эйфория полной свободы не проходила.

— Не без этого....

Понимая радостное возбуждение пассажиров, профессор все же сказал:

— Подождите, господа, подождите. Еще налетаетесь...

Какое-то время он смотрел на них снисходительно, но только до тех пор, пока один из них пролетев мимо него на второй этаж, не врезался головой в пульт управления кораблем. Слава Богу, обошлось без последствий. Поймав незадачливого летуна за ногу, господин Кравченко отправил его к товарищам.

— Господа! Вы же не дети. Остановитесь...

Но где там! Любое неловкое движение и всех сызнова разбрасывало по каюте.

Желая отвлечь их от опасных забав, профессор убрал с иллюминаторов металлические заслонки, и пассажиры, забыв о радости движения, разом прилипли к окнам. Какая там невесомость, если за стеной такое!

— Матерь Божья! — перекрестился кто-то из казаков. — Неужто это все взаправду?

— Да уж поверьте ученому человеку, Антон Семенович. Все как есть правда, — отозвался князь.

— Что ж, я теперь Еноху уподоблен? — растерянно спросил усач, разглядывая занавешенную облаками Атлантику. Под кисеёй водяного пара проступали очертания берегов Южной Америки.

— Ну, про Еноха это преждевременно... Это, друг мой, еще не царствие небесное. Царствие небесное еще заслужить надобно...

— А это что, вон там?

— Это Луна.

Вечный спутник Земли висел над ощутимо закруглявшейся голубой окраины планеты еще более яркий и желтый, чем можно было бы увидеть с Земли.

— А большевики где?

— Будут вам большевики. Никуда не денутся.

За разглядыванием Земли и угадыванием того, что видели (тут себя показали моряки) прошел почти час.

Голоса за спиной потихоньку стихли. Люди устали хлопать друг друга по плечам и удивленно ахать. Да и смотреть, особенно было уже нечего — ну Земля, ну Луна, ну звезды... Короче ничего нового...

И тут над нежно голубым ореолом атмосферы показалась яркая звезда.

— Станция, господа!

На мгновение профессор почувствовал себя не то кондуктором, не то начальником подходящего к перрону поезда. Его пассажиры, гроздьями висевшие у иллюминаторов, зашевелились и горстью тополиного пуха вновь разлетелись по кораблю.

Встреча с большевиками должна была состояться на темной стороне земли. Никакого умысла в этом не было, но так получилось.

Издалека станция казалась изломанным набором труб, но чем ближе «Святой Георгий Победоносец» подлетал, тем яснее становилась её устройство.

Все, что незваные гости знали о ней, они почерпнули из большевистских газет. Большевики, конечно, как им свойственно из классовой этики, могли все придумать для обмана классовых врагов, но другого источника информации попросту не было. В этих условиях приходилось надеяться на отвагу десанта, да и на русский всепобеждающий «авось».

— Смело мы летим.. — заметил князь, вися у иллюминатора вниз головой.

— Нам опасаться нечего. Как родных примут, можете не сомневаться.

— Так у них, что и наблюдателей нет?

— Как не быть. Наверняка есть... А вот связи с Землей нет..

— И что с того?

— А то, каждый, кто оттуда — свой!

— Как это связи нет? — удивился князь. — Это что, от бедности?

— Нет. Денег на свою игрушку большевики не пожалели, а только есть в атмосфере такая штука — слой Хэвисайда. Он отражает радиоволны назад, к Земле. Люди его пока пробивать не научились, так что на станции не знают, кто к ним летит, а корабли у них все одинаковые.

Князь успокоено усмехнулся.

— Ночью все кошки серы?

— Вот-вот...

Когда станция заняла собой две трети иллюминатора, навстречу «Святому Георгию» из темноты рванулись два щупальца.

Гибкие тросы с магнитными наконечниками плыли навстречу кораблю, словно две змеи. С отчетливым щелчком, от которого все вздрогнули, бока корабля коснулся сперва один, потом другой. Приятно удивленный профессор тут же отключил азотный бустер. Радостно было видеть, что ни одну из загодя подброшенных идей большевики не обошли вниманием. Об этом способе швартовки он много говорил со знакомыми коммунистами, да и кое-что написал в своей рабочей тетради, оставшейся у них.

Натянувшиеся тросы бесшумно потащили махину корабля к станции.

— Отойдите от иллюминаторов, — прошептал профессор. — Могут увидеть...

Офицеры не так ловко, как птицы в небе и не так изящно, как рыбы в воде сгрудились внизу, подальше от стекла. Свет в кабине уже не горел, и в отсветах Земли темнота впереди обрела оттенки и протяженность, превратившись в ворота стояночного ангара. Они медленно разъезжались, словно беззубая пасть великана, готовая поглотить корабль и темнота заливала проем, в который аккуратно вмещался «Святой Георгий».

Несколько секунд профессор прислушивался, смотрел на приборы, потом обернулся.

Створки люка позади них закрылись, стало темно. Воздух на глазах превращался в холодный пар, через минуту иллюминатор покрылся инеем, который вскоре превратился в капли воды. Глядя на манометр, профессор сообщил.

— В шлюзе воздух.

— Прибыли.

— Принимайте команду, князь...

Офицеры по земной привычке хотели построиться, но ничего у них не вышло. Они впрямь напомнили профессору комариный рой.

— Хочу только еще раз напомнить, господа... Никакой стрельбы! Если уж возникнет необходимость действовать — действуйте штык — ножами.

Князь, ощупывая себя — все ли на месте — ответил:

— Вы, Владимир Иванович о нас не беспокойтесь.

С точки зрения пассажиров, долетев до станции, он совершил то, что было не под силу им, а дальше должно было произойти то, что не под силу было сделать самому профессору — ворваться на орбитальный оплот большевизма и захватить его.

Профессор заволновался, хрустнул пальцами. Сколько всего было сделано, сколько узлов завязано и сколько распутано, чтоб все они сегодня оказались здесь... Понимают ли они все значение того, что произойдет? Князь почувствовал его состояние и добавил.

— Вы, Владимир Иванович, не волнуйтесь. Вы свое дело сделали — спасибо вам. Теперь наш черед — мы свое сделаем...

Чтоб обнадежить некстати разволновавшегося профессора добавил.

— На пулеметы за тремя колами проволоки, ходить не страшнее было, а хаживали.

Профессор понял, но не оценил.

— Может быть, на пулеметы и не страшно было, только ведь цена таких эскапад жизнь...

— А это не так уж и мало, — суховато перебил его слегка опешивший князь.

Профессор взмахнул рукой, словно огорчился, что его не поняли.

-... а тут все наше дело на кону...

Князь дернул щекой — не понравилось ему профессорская нотация.

— Спасибо, Владимир Иванович! — за всех суховато ответил он и, принимая команду на себя, скомандовал, — Маски!

Едва створки разошлись и за ними, сквозь рванувшийся туман князь различил фигуры обитателей, как туда полетели газовые шашки, а потом... Князь скомандовал:

— С Богом!

Офицеры поступили так же, как, верно, поступали во время войны — выскакивая из окопов под пули, чтоб сократить расстояние до противника. Сработали рефлексы. С криком, заглушенным противогазами незваные гости прыгнули вперед.

Все трое, шутихами улетели внутрь станции, опережая газовую волну. Там кто-то засмеялся. Видно что-то похожее бывало с каждым из хозяев, но уже через пару секунд комсомольцы-добровольцы сообразили, что что-то не так. Кто-то закричал, правда, скорее удивленно, чем испуганно.

Четверо оставшихся в ангаре сделали правильные выводы и поползли вперед придерживаясь за стенки. Шашки с газом должны были сделать почти всю работу. Князь плыл последним сильно рассчитывая, что так все и случиться.

Только не все пошло так гладко как хотелось бы.

Мимо него пролетел не то обрезок трубы, не то газовый ключ. Железо за спиной лязгнуло по железу и отскочило.

Он прижался к стене. Из-за поворота вынесло одного из незваных гостей в обнимку с ящиком, и, завертев, отбросило в сторону. Ящик распался щепками, посыпались и поплыли по коридору болты и гайки.. Князь не раздумывая бросил вперед газовую шашку и только после того, как задымивший брикет, словно маленькая ракета, улетел в стену желтоватого тумана, подхватил товарища. Из-за респираторной маски он не мог понять кто перед ним. Тот помахал, держась одной рукой за грудь, показывая, что жив.

Бах!

Звук ударил по ушам, словно водяной столб.

Однако!

Стрелять в стоянии невесомости мог только тот, кому терять было уже нечего. Оттолкнувшись от стены, князь бесшумно пролетел в соседнюю секцию, краем глаза успевая отмечать висящие то тут, то там безвольные тела коммунаров. Они походили на дирижабли, заблудившиеся в облаках. Он довольно кивнул — все шло как надо! Не подвели германские химики!

Бах! Бах!

Дважды «однако»!

Шевельнув рукой, командир десанта направился к видневшемуся за газовой завесой комингсу, но на полпути зацепился пальцами за стену. Тонкий свист, напоминавший не шипение, а неуместный тут стрекот кузнечика приковал его к месту.

От этого звука чесались зубы, и покрывалась мурашками спина. За стеклом, пробитым насквозь револьверной пулей, воздух превращался в поток хрусталиков, создавая образ фонтанной струи, бьющей прямо в звездное небо. Вместе с фонтаном за борт уходили тепло, воздух и водяной пар. Он там леденел, превращаясь в сверкающие звезды, и закручивался в спираль, добавляя черному небу еще одну галактику.

Воздух вокруг становился ощутимо холоднее. Звуки схватки, доносившиеся их соседнего отсека, стали какими-то тусклыми, и сам свист словно бы отдалился, уши заложило ватой. Князь сглотнул и снова услышал однообразные переливы песни смерти, что насвистывал, высасываемый Великой Пустотой воздух.

Это было куда опаснее, чем коммунары с гаечными ключами. Дыра вела в смерть. Князь чувствовал, как его самого эта неведомая сила закручивает и втягивает в застекольную черноту.

Нужно было заткнуть её, чем-то мягким и тонким... Но чем?

Тут все было как в читанной когда-то в далеком детстве сказке про барона Мюнхгаузена, только наоборот. Не вода стремилась заполнить трюм корабля, а воздух рвался наружу, освобождая место для Великой Пустоты.

Там, в детстве, барон справился.

А чем же князь хуже барона?

Эта простенькая мысль сдвинула что-то в голове. Он подхватил безвольное тело одного из строителей станции и сунул чужой палец в ледяную дыру.. Вихрь стих и кружившийся в воздухе мелкий мусор прилип к стенам.

Князь передернул плечами. Мудрое решение! Стало теплее, да и большевик никуда не убежит...

Пока хватит, а там посмотрим.

САСШ. Аламогордо, штат Нью-Мексико.

Июнь. 1930 год.

Большевистский аппарат давно пролетел, и они посматривали на небо без необходимости, а так, для души, из-за красивого вида. Облаков не осталось ни одного, Луны сегодня также не было и можно было считать звезды или загадывать желания, разглядывая следы сгоревших аэролитов, только вместо этого Линдберг вернулся к старому разговору.

— А в чем сложность? Неужели мы с нашей установкой не сможем достать станцию? Ей, по-моему, и Луну распилить можно...

Тесла протянул руку, щупая воздух. Ладони коснулась легкая изморось. Дождь закончился, но в темнеющем небе еще сновали ласточки, выклевывая из воздуха насекомых.

— Луну, конечно, вряд ли, а вот станцию... Теоретически... Хотя... Включите-ка фонарь.

— Зачем?

— Для наглядности... Включите и попробуйте вести лучом любую из птиц.

Чарльз направил рефлектор в небо. Птицы не обратили на них никакого внимания. Они преследовали мошек, хаотически меня направление полета. Если б они оставляли след в сыром, насыщенном дождем воздухе, то над головой повис бы перепутанный клубок.

В луче свете на мгновение появлялись птицы, сверкали белой манишкой и тут же пропадали из виду. Луч фонаря, беспорядочно обежавший половину неба, высвечивал то силуэты птиц, то ветки, стену дома. Он хоть и метался, но за движениями птиц не успевал.

— Поняли? В этом-то и состоит проблема. Станция слишком подвижна. Они несутся в пространстве со скоростью не менее девяти миль в секунду... Мало того. В любой момент они могут свернуть в сторону. Единственный способ достать их лучом — это подобраться поближе.

— Ваша установка срезала гору Бог знает за сколько тысяч миль отсюда, а тут всего сотня — две.

— Не забывайте, что это все-таки гора! Кубические километры камня! Ну и, конечно то, что он стояла на месте и целых двадцать секунд мы могли резать её как именинный торт. Все это время луч упирался в одно и тоже место! Большевики нам такой возможности не предоставят. Едва они почувствуют, что мы их поджариваем, как они постараются увернуться...

— То есть у нас не будет времени?

— Да...

— Но ведь есть и другой путь.

— Вы имеет в виду увеличение мощности установки, чтоб сжечь их в одну секунду? Может быть, это вас и разочарует, но сейчас мы и так работаем на пределе возможностей.

Линдберг хотел что-то добавить, но Тесла остановил его

— Поверьте, что мы делаем все возможное... Даже лишний ноль, приписанный к чеку вашего патрона не позволил бы решить проблему быстрее.

— А два нуля?

— Девять беременных женщин собравшись в одной комнате, не родят ребенка через месяц. Есть законы природы... Теперь я думаю больше о том, чтоб уменьшить установку так, чтоб мы могли поднять её в стратосферу. Тогда, возможно....

Орбита Земли. Станция «Знамя революции».

Июнь 1930 года.

Установку большевики смонтировали в одном из трех пеналов, что составляли тело станции. Она несомненно была самой важной частью Сталинского детища и под неё выделили целиком один из них и теперь недавний сотрудник краснознаменного профессора Иоффе ползал там, соображая, как можно запустит это оружие смерти. Офицеры десанта, можно сказать, стояли в дверях и смотрели, как тот что-то крутит, дёргает рычаги и присматривается к циферблатам. Князь смотрел спокойно, даже благожелательно, не пуская на лицо свое волнение. Специалист специалистом, а все ж кто его знает, как там все повернется...

Полчаса спустя техник молча поднял большой палец вверх. У князя словно гора с плеч упала. Всё... Мир становился их собственностью...

Он прижмурился, сдерживая подступившие слезы, и торжественно перекрестился.

С минуту князь смотрел на установку, не решаясь дотронуться до полированного железа. В нем что-то боролось, не давая руке сделать простого движения. Пересилив себя, положил руку на никелированный штурвал, словно брал под уздцы белого коня.

— Свершилось! Сегодняшний день мы давно заслужили своей работой и своим терпением.

Поздравляю вас, това... господа. Господа!!! Отныне и насегда только господа! То, что мы планировали три года назад, пришло к завершению. Нам останется использовать оружие и выставить свои требования миру.

— Вы хотите сказать большевикам?

— Нет! Именно миру!

— Вы думаете, они подчинятся?

— С силой трудно спорить, — спокойно обронил князь, — а вы, честное слово не представляете, что это за сила...

Он снова коснулся полированного металла.

— Этим мы изменим ход Истории!

Голос его был так серьезен, что никто не улыбнулся. Он покачал головой, словно одновременно удивлялся и завидовал тому, чем все они только что стали.

— Отсюда...

Князь поднял ладонь верх и сразу стал похож на ветхозаветного пророка.

— Отсюда мы сможем сметать города, словно муравейники...Танки, линкоры, пулеметы, ядовитые газы — это игрушки, которые человечество с брезгливостью отбросит, едва узнает о новом оружии. Оно содрогнется!

Теперь, после ужасных войн и беспощадных революций, после временного торжества Великого Хама наверное всем понятно, что Человечеству нужен строгий ментор. Строгий судья и наставник, оберегающий незрелые умы от опасных экспериментов над собой и своими странами.

Горящими глазами он обвел товарищей.

— Мы! Мы станем таким ментором! С пучком розог в руке мы вознеслись над Землей для того, чтоб строго наказывать непослушных и искоренять крамолу!

Непонятно чего он ждал, но его экзальтация не воодушевила товарищей. Люди молчали, то ли удивленные услышанным, то ли примеряя на себя тяжесть новой мономаховой шапки. Тишина висела пологом, отгораживающим его от собравшихся, пока, наконец, кто-то не нарушил тишину.

— Вы себе прямо ангельский чин выбрали... — сказал профессор.

Князь поджал губы.

— Зря смеётесь, господин Кравченко. Так оно и будет, если не дрогнем в последнюю минуту.

Французская Республика. Париж.

Июль 1930 года.

Выпускающий редактор «Фигаро», мсье Форитир отдыхал душой. Он был довольно легкомысленным молодым человеком и иногда, глядя на открывавшуюся его взгляду картину, восхищенно качал головой. За стеклянной стеной его офиса сидели полтора десятка барышень — телефонисток и машинисток. Это царство молодости и свежести подбадривало его не хуже рюмки родного французского коньяка с чашкой черного турецкого кофе. А отчего бы и не посмотреть?

Рутинная работа закончилась, передовую удалось-таки втиснуть в те шесть столбцов, что ей отводилось и даже рисунки у художника удались как никогда.

Теперь оставалось дождаться свежего номера, чтоб вычитать страницу объявлений и послать в тираж.

А пока ожидание новых событий можно было скрасить, любуясь новой машинисткой, мадемуазель Гаранской.

Вдобавок к коньяку и кофе, захотелось раскурить сигару да вытянуть ноги и водрузить их на стол.

Американцы, верно не дураки, что сидят так в своих офисах. Пусть вокруг кризис, а женскую красоту никакой кризис отменить не сможет.

Мадемуазель, кажется, почувствовала, что за ней подсматривает начальник и начала кокетничать.

«Пригласить её в кафе? — подумал он. — А почему бы и нет? Что может помешать настоящему французу угостить красивую девушку чашкой кофе, если та и сама не прочь откликнуться на такой знак внимания? А потом немного потанцевать...»

Он представил, как она в танце ложится на его руку, а её локоны покачиваются в воздухе, скользя по безупречным плечам, и от предвкушения прикрыл глаза.

Когда его веки раскрылись, он увидел перед собой коллегу, главу наборщиков мсье Жака.

В руках тот держал лист бумаги, а на унылом лице пробегали отблески беспокойства.

«А вот с таким вот она танцевать ни за что не пойдет!» — подумал мсье Форитир. — «И кофе от него не примет!» От этой мысли газетчик исполнился внутреннего торжества.

— Что вам, Жак?

— Да я с этим объявлением от русских...

— Что там не так?

— Они выкупили треть рекламной площади.

Унылое лицо так контрастировало с беленькой шейкой и чудными каштановыми завитками прекрасной польки, что хотелось вытолкать коллегу взашей и окунуться в грезы. А действительно, почему бы и не в ресторан? Легкое сухое вино, оркестр играет «Шимми»...

— Странное какое-то объявление....

Господи! Ну вот неймется человеку....

— Деньги в кассе?

Недотепа загородил весь вид на работающих внизу девушек. Места другого не нашел?

— Да, но...

— Какие могут быть «но»?

Каждое мгновение, которое мсье Жак отнимал у редактора, делало его несчастным. «А после ресторана — в цирк! Жонглеры, гимнасты, наезницы...»

— Все в дело в тексте объявления, — промямлил он. — Они хотят...

— Какое мне дело до того, что они хотят? — уже серьезно злясь, спросил редактор. Пока он не смотрел на девушек, их красота, вместо того, чтоб радовать мужчин, бесполезно улетала в пространство. Чтоб ничего не пропустить, он отдвинулся в сторону. Мадемуазель Гаранская изящно склонив голову начала выстукивать что-то на своём «Ремингтоне». Рядом с громоздким лязгающим железом агрегатом она казалась укротительницей, щелкающий своим хлыстиком хищника по клыкам.

«Точно в цирк!»

— Слав Богу мы живем в свободной стране и можем позволить себе печатать все что угодно не оглядываясь на цензурные кабинеты.

Мысль, пришедшая редактору в голову, пригасила его раздражительность, и он заинтересованно спросил:

— Надеюсь, там нет ничего непристойного? Рисунков? Стихов?

Гость закатил глаза.

— О, нет! Это скорее политическое заявление.. Послание сумасшедших.

Редактор сразу потерял интерес.

— Если деньги в кассе, то объявление должно сегодня же появиться в газете... Сегодня же!

— Значит печатать?

— Да!

Наборщик с облечением повернулся, чтоб уйти и эта легкость насторожила мсье Форитира.

— Нет! Погодите... Дайте мне взглянуть на эту эпистолу.

Гость выпустил листок, что держал в руках. Хозяин офиса повернул его к себе. Слава Богу, объявление они написали по-французски.

«Обращение к народам и правительствам все стран!

Политическая организация «Беломонархический центр» доводит до сведения всех заинтересованных лиц, что Божьим соизволением, её боевым отрядом захвачена большевистская орбитальная станция «Знамя революции». По праву сильного станция переименована в «Святую Русь».

Взгляд его нырнул вниз, в конец.

«Мы отдаем себе отчет в том, что наши действия могут быть интерпретированы как начало войны и принимаем на себя ответственность за это.

Наша цель — добиться восстановления в России монархической формы правления как единственного уклада, необходимого Русскому Народу для развития и процветания. Второй по значимости целью организации является восстановление Российской Империи в границах 1914 года...»

— Так... Все ясно... Можете спокойно ставить эту чушь.

— Но...

Мадемуазель, привстав, наклонилась что-то подправить в своем железном звере.

— Ставьте, ставьте... Если мы начнем задумываться над тем, что пишут в объявлениях наши подписчики и читатели нам некогда станет делать газету.

Он щелчком подвинул лист с текстом к коллеге.

— Это все ничуть не страннее чем прошлонедельное объявление о наборе разных уродцев в «Цирк лилипутов»...Ну, помните, мы все еще смеялись. Печатайте и не забивайте голову ни мне, ни себе...

СССР. Москва.

Июнь 1930 года.

Сталин волновался, и от волнения грузинский акцент стал заметнее. Волнение выдавали и руки. Правая, словно сама собой мягко пролетев над столом, поймала красный карандаш, которым вождь обычно правил документы и стиснула его словно рукоять оружия.

— Вы понимаете, что это значит?

Еще бы не понимать! Все Вячеслав Рудольфович понимал. Чем что грозит и стране в целом и ему самому в частности...

— Пока это означает только одно. Со станцией нет связи. Вы знаете, это технические трудности, над которыми сейчас работает лаборатория Бонч-Бруевича. Мы не знаем, что там сейчас происходит. Единственно, что мы знаем наверняка, так только то, что корабль, отправленный к «Знамени Революции» не вернулся в положенный срок. Как это связанно с обращением «Беломонархического центра» неизвестно...

— Вы думаете это случайность?

В голосе Сталина Менжинский уловил скрип пружины раскрывающегося капкана.

— Не думаю.

— Нет? — переспросил Сталин. Глаза его нехорошо блеснули, и только тут чекист понял двусмысленность своего ответа и поправился

— Товарищ Сталин! Через несколько часов я все буду знать точно.

— Каким образом?

Генсек отложил карандаш и сцепил пальцы перед собой.

— Мы собираем сведения. Весь аппарат внешней разведки и Коминтерна задействован на это.

Сталин, щурясь, смотрел на чекиста, но Менжинский выдержал взгляд. Слишком велика и густа была задействованная агентурная сеть. Что-нибудь да попадется.... Сталин эту уверенность уловил.

— Что ж.. — сказал Генеральный секретарь тоном ниже, — надеюсь, что даже если все это правда, у них хватит ума не ударить по нам нашим же оружием...

САСШ. Вашингтон.

Июль 1930 года.

— Господин Президент! — внушительно сказал глава военного ведомства. — Я не политик, я — военный. Если б я был политиком, и если б у нас были длинные руки то я сказал бы, что это заявление — прекрасный повод разобраться и со станцией, и с самими большевиками, пока они не нарыли каналов через центр Нью-Йорка! При таком раскладе нас поддержит вся Европа. Новый Крестовый поход сметет большевиков на Шпицберген или Землю Франца-Иосифа... А возможно и дальше, если мы этого захотим.

— А у нас короткие руки, или они успели отрасти?

— Короткие... — нимало не смутившись ответил генерал. — Но мы их очень быстро отращиваем!!!

САСШ. Озеро Окичоби.

Июль 1930 года.

Стрелка на циферблате скачками, словно вырвавшаяся из вольера застоявшаяся гончая, двигалась к зениту, обозначенному двумя цифрами — единицей и двойкой. Кто-то за спиной миллионера хриплым от волнения голосом (не рядовое все-таки событие, а запуск первого американца в космос) бубнил:

— Тридцать восемь, тридцать семь, тридцать шесть...

Пристукивая от нетерпения ногой, мистер Вандербильт посмотрел вперед. Машины мистера Годдарда лежали на эстакадах, словно... Словно... Во всяком случае избитого, но так любимыми газетчиками сравнения с акулами, лежащими на берегу, они не выдерживали. Металлические веретёна на стартовых платформах смотрелись куда как изящнее, да и размером были побольше. Над чёрно-красными телами, предназначенными для броска за атмосферу, дрожал воздух, словно и ему не терпелось узнать, чем все это закончится. Успехом? Неудачей?

У другого окна толпились снедаемые предстартовой лихорадкой репортеры.

Эти готовы были снимать все — и успех и неудачу. Возможно, неудача гиен пера устроила бы даже больше — трагедии более красочны: взрывы, обломки, огонь... Да и горе людское подчас выразительнее, чем радость.

— Что, мистер Годард, каковы наши дела? — не выдержал миллионер.

Он вполне имел право и смотреть так и говорить — это ведь его деньги через десяток секунд могут обратиться там в дым или, укрытые легированной сталью, улететь по эстакаде в неизвестность. Не отводя глаз от циферблата — белый диск с делениями был куда важнее мецената, уже вложившего свои деньги в предприятие — ученый откликнулся.

— Чего гадать? Сейчас все сами увидите...

К старту готовили две ракеты. Создатель назвал одну из них «Мэри», а вторую широким жестом предложил назвать мистеру Вандербильту. Тот не задумываясь, нарек ту «Сьюзан». В эту минуту на старте стояла старшая из сестер — «Мэри»...

— Ноль! — взревел сиплый голос за спиной.

Годарт, словно дрессированный тюлень из цирка наклонился вперед и перебросил рубильник с рукоятью, раскрашенной в цвета американского флага, вниз.

— Зажигание!

Облаченные в белые халаты помощники бросились крутить и переключать. Щелчки электрических разрядов доносились и справа и слева, но на эстакаде ничего не изменилось, хотя ясно было, что какие-то процессы там уже начались. За спиной разом заголосили еще несколько лаборантов. Молодые люди наперебой выкрикивали цифры, считывая показания приборов, а организатор всего этого бедлама, Новый Американский Колумб, Открыватель Дверей в Царствие Небесное, вертел головой и все успевал — понимать, говорить, улыбаться и раздавать приказы.

Все это длилось секунд десять, не больше, потом там где лежали ракеты, что-то грохнуло. Звук получился такой, как будто уронили огромный церковный колокол, а мгновением спустя на эстакаде взревело. Корреспонденты завопили словно стая мартышек и засверкали блицами, снимая вырвавшийся из сопел разгонной платформы факел. Оттуда повалил жёлто-белый дым, махина под ракетой задрожала и, трубя, словно сотня слонов или десяток паровозов, и медленно двинулась с места. Миллионер почувствовал в этом движении тяжесть. Ту тяжесть, что несла в себе ракета. Он даже наклонился вперед, добавляя силу своего тела к силе, что поднимала летающее железо все выше и выше.

— Давай! — неожиданно для себя завопил мистер Вандербильт и затряс кулаками над головой. — Давай, девочка! Задери-ка юбку повыше!

«Мэри» послушалась, и плавно понеслась по эстакаде, набирая скорость.

Оттолкнув кого-то, миллионер выбежал наружу, и, прикрывая глаза ладонями, стал смотреть как по серебряным нитям эстакады в ореоле бело-желтых облаков, окрашенных местами алыми всполохами огня, черно-красный ответ Америки большевистской России, поднимается все выше и выше...

Ракета, наконец, сорвалась с платформы и ушла в самостоятельный полет. Пробив облачный слой, огненное пятно становилось все тусклее и тусклее, а потом и вовсе пропало. Только сейчас он вспомнил о человеке, что прятался за железной скорлупой.

— До свидания, мистер Шепард!

Орбита Земли. Станция «Знамя Революции».

Июль 1930 года.

Внутренние стены станции оказались склепаны не из легированной стали, а из обычного стального листа, того, что шел на паровозы. Малюков сразу же вспомнил ящики с маркировкой Коломенского паровозостроительного завода, что вез на «Товарище Троцком» и успокоился. Правда, на всякий случай он еще простукал стены и постучал ногой по полу. Деготь, вися посредине пустой комнаты, смотрел на товарища с хмурым выражением лица, пытаясь найти повод для оптимизма.

Пока не нашел ни одного...

Они сидели в железном ящике и как выбраться отсюда не знал ни один из них.

Дёготь читал, что есть в САСШ такой престидижитатор — мистер Гудини, удивлявший публику всего мира удивительной способностью выпутываться из таких вот положений — сбегать из запертых и опутанных цепями сундуков, выбираться из смирительных рубашек и кандалов, из перетянутых цепями кожаных мешков, брошенных в воду... Вот этому, возможно и удалось бы что-нибудь придумать сходу, а им — нет.

Федосей под его взглядом продолжал выстукивать пол и стены.

От всего этого веяло монтекристовщиной самого дешевого разбора, только проблемы графа выглядели по сравнению с их проблемами детской задачкой на вычитание.

А попались они по-глупому...

Хотя как тут не попадешься? Кому могло прийти в голову, что на станции непонятно каким образом окажутся беляки. Мистика какая-то... Обскурантизм и поповщина!

«Иосиф Сталин» как всегда это случалось, вошел в створки причальных ворот, Дёготь открыл люк и...получил по голове. С Федосеем та же история. Высунул голову, получил по ней, отключился... Только вот оптимизма у товарища оказалось больше. Несколько минут Федосей еще вертел головой.

«Не иначе план побега измысливает...» — подумал Дёготь и как в воду глядел.

— Сбежать отсюда проще простого, — сказал старый товарищ. — Для этого всего лишь нужно повязать беляков, открыть ворота ангара, забраться в корабль и убежать...

Оптимизм в его голосе был какой-то не настоящий. Дёготь отчетливо недоверчиво промолчал.

— Сложна ли эта задача? — спросил Федосей. — Да сложна! Выполнима ли? Безусловно! Помнишь, как говорил Феликс Эдмундович «Раз нужно — значит можно!»

Деготь вместо ответа только бровями шевельнул. Нужно-то нужно, только ведь железо вокруг и до Земли верст полтораста, да воздуху ни капли.

— Нет таких крепостей, которые не смогли бы взять большевики, — добавил Федосей.

Тут Деготь спорить не стал — одобрительно кивнул и вытащил из потайного кармана фляжку.

— Осталось только придумать как...

— Не думаю, что их тут много...

— Во всяком случае их достаточно для того, чтоб захватить станцию на которой работало почти пять десятков человек. Интересно, кстати, что с ними?

— Хороший вопрос...

Ни тот, ни другой не стали развивать эту тему. Оба знали, что творилось в Гражданскую не понаслышке. Жалеть врагов тут было не принято, оттого и первым делом при смене власти победители учреждали комиссии по выявлению совершенных противной стороной зверств. Работы таким комиссия всегда хватало.

— Во всяком случае, рассчитывать приходится только на себя.

— Если нам удастся добраться до...

— Я так понимаю, что одним «если» ты не ограничишься? Тогда имей ввиду, что если в плане больше двух «если» то это не план, а утопия.. Это закон природы.

— «Если» существуют в любом плане, — ничуть не смутившись, отозвался Федосей — У тебя есть план без «если»?

Товарищ с полминуты покусывал нижнюю губу, пошевеливал смоляными бровями.

— У меня по крайней мере есть здравая идея. Если совпадут два «если» и мы уложимся в десять секунд...

Орбита Земли. Станция «Знамя Революции».

Июль 1930 года.

За ними пришли примерно через час. Дверь отъехала в сторону, и на пороге появился аккуратно одетый незнакомец с револьвером. Первые слова сразу расставили все по местам. Весело оглядев их офицер, видно, еще не изживший привычек Гражданской войны, скомандовал.

— Ну, краснопузые, давай на выход.

Пленные, скорее по привычке, чем по необходимости старавшиеся держаться ближе к полу и оттого висевшие в десятке сантиметров над ним, спросили:

— Это еще зачем?

— Не бойся... Расстрела не будет, — ухмыльнулся конвоир. — В случае чего всего-навсего на Землю-матушку своим ходом отправитесь... Тут недалеко всего-то верст с полсотни будет.

Он поманил их наганом, взывая к здравому смыслу. Пришлось подчиниться.

Конвоиров оказалось трое. Один плыл впереди, а два других позади. Оружие, правда, имелось только у одного.

В длинном коридоре не было ни людей, ни звуков, и Федосей снова подумал, куда враги могли подевать комсомольцев, что тут работали. Неужели и впрямь выбросили в пространство?

— Эй, господа хорошие.. А с мастеровыми что сделали?

Спросил в пространство, словно не надеялся, что ответят.

— Что сделали, переделывать не будем, — отозвался тот, что шел впереди. — Разговорчики в строю...

Следов крови, как Малюков ни всматривался, нигде не увидел. Это обнадеживало, однако куда-то же подевался народ... Никого не было ни видно, ни слышно.

Уже представляя строение станции, Деготь скоро сообразил, что они идут в рубку.

У двери ангара пришлось задержаться. Прямо перед ними из стояночного ангара двое вытаскивали привезенные ими же баллоны с кислородом. Осторожно, стараясь не повредить вентили, беляки направляли его им навстречу. Пришлось прижиматься к полу и пропускать их над головами.

Деготь глазами показал Федосею на внутреннюю дверь ангара. То ли по незнанию, то ли по нерадивости, её прикрыли не до конца. Между створкой и стеной оставалась щель толщиной в палец.. Федосей пожал плечами. Скорее всего произошло это оттого, что там еще не прекратились работы по разгрузке «Иосифа Сталина». Открывать-закрывать дверь никто не хотел. Тяжелое это было занятие каждый раз герметизировать шлюз.

Их довели до рубки управления, и конвоир движением ствола пригласил их внутрь. Федосей замешкался и влетел туда первым. И первым же увидел нового хозяина станции.

— Профессор? — удивился Федосей. — Ульрих Федорович!!???

И от удивления чуть не бросился обнимать немца, но не долетел. Офицер с наганом , ухватив за воротник, остановил его порыв. В лице профессора что-то изменилось.

— А-а-а-! И вас они тоже поймали... сообразил Малюков.

— Да как вам сказать... Все по другому, но объяснять вам все это времени у меня нет. Станция «Святая Русь» экспроприирована у большевиков мной и отрядом героев Белого движения.

— Так, — влетев внутрь сказал Деготь. — Вот уж кого не ждал тут встретить...

Коминтерновец сообразил, что тут к чему быстрее товарища. Слишком уж спокойно стоял немец. Слишком независимо для жертвы.

— И что дальше?

— А дальше я предлагаю вам сотрудничество.

Он замолчал, и чекисты молчали, глядя по сторонам. Это помещение было сердцем станции, отсюда она управлялась. Видно было, что новые хозяева стараются взять её под контроль. Кое-где в пультах зияли прорехи, видно так проверяли коммутацию, кое-где над кнопками и рубильниками виднелись листочки бумаги, приклеенные гуммиарабиком, пояснявшими назначение приборов. Федосей пригляделся. Подчерк был разборчивый, но старорежимный. С «ятями». Профессор не стал тянуть и все объяснил.

— Мне некогда разбираться с устройством станции и нас сильно выручил бы человек, который взял бы на себя труд объяснить, что тут к чему.

— И что после? — спросил Федосей. Профессор отчего-то по-немецки, откинул палец от сжатой в кулак ладони.

— Во-первых, жизнь.

Деготь поднял бровь. Федосей оценил. Получилось это у товарища хорошо. Вроде бы агент Коминтерна удивился такому несерьёзному предложению. Профессор не захотел увидеть изломанной брови и продолжил, играя пальцами.

— Во-вторых, участие в деле, которое прославит вас на века. Новая Россия будет помнить всех нас, чтобы не случилось... Даже если кто и заблуждался раньше....

Он голосом выделил это слово «раньше» уже зачислив их в команду.

— А если нет? — остановил его Федосей. — Заставите?

Профессор отрицательно мотнул головой и от этого движения стал медленно поворачиваться.

— Нет.. Рабы мне не нужны. Мне нужны союзники... Если вы откажитесь, то пользы от вас мне не будет никакой. Зачем мне тратить на вас ресурсы? Оставлю вас где-нибудь, отключу воздух — и живите, как знаете и сколько хотите...

Деготь до сих пор молчавший, с интересом спросил.

— А чего вы хотите-то? Чего добиваетесь, Ульрих Федорович?

Господин Кравченко поморщился, успел уже отвыкнуть от похабного заграничного имени, ну уж ладно.... На такой вопрос нельзя было не ответить.

— Величия России! Хочу, чтоб Великая Российская Империя встала во главе всего цивилизованного мира и...

Офицеры медленно дрейфовали, не сводя глаз с арестованных, а их руководитель говорил о самодержавии и о границах 14-го года, о Манчжурии и Дарданеллах...

Федосей слушал и не верил ушам. Слушать такое после тринадцати лет Советской власти? Бред! Бред, да и только!

— А мне это нравится, — неожиданно прервал его Деготь, заметив, как меняется лицо Федосея. — Слушай, а почему бы и нет?

В глазах агента Коминтерна горели знакомые Федосею огоньки азарта. Малюков внутренне подобрался. Что-то подступало, что-то близилось.

— Потому что это — враг! — ответил чекист. Он говорил так, как говорил бы на партийном собрании, глядя профессору в глаза.

Коминтерновец, кивнул.

— Верно. Враг. Только он не только нам враг... Ты его программу оценил? Понял?

— Величие России? Я — пролетарский интернационалист. Мне не Россия важна, а власть пролетариата в ней.

Деготь расстроено покачал головой. Тот офицер, что не расставался с наганом, направил его на Федосея и спросил у профессора:

— Может быть, я облегчу господину чекисту выбор? Вам ведь и одного большевичка хватит?

— Подождите князь...

Дёготь прижал руку к сердцу.

— Позвольте, нам профессор подумать... Вы правы в том, что мы хоть и враги, но жизнь такая хитрая штука...

Он сунул руку за обшлаг куртки. Ближайший офицер непроизвольно дернулся, но Деготь с самой плебейской ухмылкой извлек оттуда свою фляжку и отхлебнул. Отхлебнул неловко и по кабине полетели капли янтарного цвета. Все, кто был повели носами, ловя запах хорошего коньяка. Медленно, словно секундная стрелка, поворачиваясь вверх ногами, Федосей видел, как побагровел князь.

— Почему не отобрали? — резко спросил он, глядя на пленника.

— Потому что не нашли, — ухмыльнулся Деготь. Он немного переигрывал, но это видел только Федосей.

Оказавшиеся на орбите осколки Российской Империи считали их быдлом и не чувствовали иронии.

Давая волю созданному образу, Деготь рукавом проехал по губам и обратным движением метнул флягу в полуразобранный рубильник

Князь, глядевший на коммуниста, уловил изменение выражения глаз и вскинул руку с револьвером... Попытался вскинуть...

Федосей, ждавший этого момента, оттолкнулся от стены, ударил его по руке и обе пули без визгливого рикошета ударили в паровозное железо. Каюта сразу же наполнилась жизнью.

— Бей!

— Лови!

— Не стрелять!

Федосей узнал только последний возглас профессора. Отдача завертела и его и князя, но чекист сориентировался и ухватился за стену. У него все-таки был больший опыт пребывания в невесомости, чем у беляка. Остановив вращение, он окинул взглядом рубку. Все шло как и предвидел Деготь и даже лучше. Выстрел пробил внутреннюю стену станции и оттуда двумя потоками лился тончайший, перетертый до состояния пыли пепел, превращая атмосферу рубки в подобие Лондонского смога. Но не это было главным. Фляга Дегтя замкнула контакты рубильника, и где-то в конце коридора в этот момент начали раздвигаться ворота стояночного ангара.

Белогвардейцы еще не поняли, что произошло. Они только сообразили, что большевики пошли в побег. Чья-то тень, почти неразличимая в сгустившейся мути, метнулась к рубильнику, но в азарте исправления ошибок офицер коснулся приварившейся к контактам фляги голой рукой.

Электрический треск, голубоватый разряд, короткий крик.

— На корабль!

Оттолкнувшись ногой от потолка, Федосей закрыл глаза и пробив пылевое облако, маленькой ракетой вылетел в коридор. Позади слышалась ругань, распухала черно-серая темнота и гремел надсадный кашель.

— Деготь! — крикнул Федосей. — Деготь! Десять секунд! Девять!

Стена пепла перед Федосеем дрогнула и, словно до предела натянутый кусок материи и поползла в коридор, словно расползающаяся в воде осьминожья клякса. Сквозь раздвигающиеся створки ангара и щель в шлюзе воздух утекал со станции в великую пустоту и пепел рвался составить ему компанию.

— Восемь!

Из рубки держать руками за лицо выплыл беляк, но Федосей безжалостно втолкнул его обратно.

— Семь!

Вторым оттуда выплыл Деготь. Товарищ кашлял и тер глаза. Не теряя времени, Федосей подхватил его и, обгоняя поток пепла, устремился вперед по коридору.

За их спиной взвыли сирены, зазвонили датчики разгерметизации. Автоматика герметизировала отсеки, спасая станцию, как спасала бы подводную лодку, затопляемой водой. На его глазах, перегораживая коридор, поползла стальная плита. Малюков швырнул товарища в суживающийся проем и нырнул следом. Стальной лист у него за спиной встал в пазы отрезая их от остального мира станции.

— Четыре! — весело заорал Федосей. — Не успеют! Слышишь, товарищ! Не успеют!

Не настолько хорошо профессор знал станцию, чтоб вот так сразу справиться с автоматикой. Это давало возможность добраться до корабля без погони за спиной.

Поток уходящего в пространство воздуха нес их к выходному шлюзу. Выставив вперед ногу Федосей остановился и упершись ногой и одной рукой в потолок остановился.

Оставалось самое рискованное — попасть на корабль.

Федосей представил за дверью отсека леденящую пустоту и нервно сглотнул. На самом деле все было совсем не так. Во всяком случае, пока. С того момента как стальная фляжка агента Коминтерна замкнула контакты, прошло не более полуминуты. Щель между расходящихся створок была еще не столь велика, чтоб из ангара вышел весь воздух, да и не так уж и много его им было нужно — всего-то на пару вздохов. У них еще оставалось время забраться в «Иосифа Сталина».

Отбросив лишние мысли, он повернул рукоятку, и щель в двери стала шире. Воздух из коридора, вползавший в ангар с шипением, рванулся туда со звериным ревом, толкая чекистов в спины.

Там было темно и первое, что увидел Малюков — щель. В темноте она голубела нерастраченной атмосферой Земли. Вторым взглядом он разглядел «Иосифа Сталина». Корабль стоял люком к двери.

Деготь все еще тер глаза и ничего не видел, так что Федосею пришлось потрудиться за двоих. Сквозь холодный туман он увидел корабль и двумя ногами оттолкнувшись полетел к люку.

Пока Дёготь вслепую нащупывал запирающий механизм открывавшего двери выходного шлюза, Федосей закрутил входной люк на станцию и вернулся. Воздуха тут уже почти не было, ломило уши, и холод пробирал до костей.

Закрутив штурвал люка, он кулаком сбил клапан аварийного наддува и хлебнув шипучего кислорода рванул наверх, к приборам.

Он представил, как яйцо, цепляясь бортами за нераскрывшиеся до конца створки, вылезает наружу. Его подмывало ударить двигателем на полную мощность, но он не хотел губить труд людей и деньги Республики, да и самих строителей станции. Возможно, что все не так уж и плохо? Может быть, сидят где-нибудь, бедолаги?

Сжатый азот рванулся из-под днища, толкая корабль к люку. Он ударился о ворота шлюза раз, другой... Станция содрогнулась, и, казалось бы, вот и все, конец станции, но автоматика раздвинула ворота еще на пол метра и «Иосиф Сталин» выскользнул из западни. За иллюминатором одна половина неба сверкала звездами, а вторую заливал бело-голубой земной свет.

В сердцах Федосей грохнул кулаком по приборной доске.

— Ушли!

СССР. Свердловск.

Июль 1930 года.

Они сидели на жестких стульях Особого отдела Свердловской пусковой площадки и писали отчет о том, свидетелями чему оказались на «Знамени Революции». Федосей, старательно вспоминавший подробности, выкладывал свои соображения на бумагу, вдруг остановился и спросил:

— А, кстати, что ты там, на станции, плел о совместных действиях? Зубы заговаривал?

Вопрос адресовался Дёгтю. Рядом с тем уже лежала небольшая стопка исписанных листков. Коминтерновец отложил карандаш и с хрустом потянулся.

— И это, конечно тоже... Только.. Ты помнишь, что он говорил о своей программе?

Федосей поднял брови.

— Империя в границах 1914 года? Дарданеллы? Чушь собачья..

— Не скажи... Идея-то богатая! Это ведь перекройка границ по все Европе, чудила...

Дёготь пошел загибать пальцы.

— Эстония, Латвия, Польша, Турция, Германия... Ульрих Федорович всех заденет! Что после этого будет?

— Будет война, — ответил Федосей. — Само собой...

— Именно! — согласился товарищ, снова берясь за карандаш. — А война — мать революций...

Так и не начав писать, он, мечтательно щуря левый глаз, посмотрел в окно. Над крышами маленьких домиков распахнулось гостеприимное небо.

— Что мы в этот раз с Европой сделаем!

Британская Империя. Лондон.

Июль 1930 года.

— Газеты! Вечерние газеты!

Мальчишеский крик летел вниз по Риджент-стрит, обгоняя автомобили. Сегодня они двигались медленнее обычного — тротуары, да и кое-где саму проезжую часть заполнили джентльмены с газетами. Джентльмены не смотрели по сторонам, не уворачивались от колес и бамперов, а стояли, уткнувшись в них. Сутки просидевший за письменным столом мистер Уэллс понял, что за эти 24 часа что-то в мире произошло. Что-то, что он пропустил. Он вскинул руку, подзывая голосистого продавца новостей.

— «Таймс».

Мальчишка швырнул в него пахнущий краской лист, подхватил свой медяк и был таков. В мире творилось такое, что он был нарасхват. Мир трещал, и джентльменам в котелках и цилиндрах хотелось слышать все подробности этого треска. Провожая глазами щуплую фигурку, мистер Уэллс невольно столкнулся взглядом с пожилым джентльменом, стоящим напротив. Тот смотрел поверх листа, качая головой, явно желая с кем-нибудь обсудить прочитанное. Писатель слегка поклонился, и старик посчитал это достаточным поводом для того, чтоб обратиться с вопросом:

— Вы уже читали это, мистер Уэллс?

— Что? — осведомился писатель, еще не развернувший газету и с неудовольствием подумал, что известность все же имела и свои отрицательные стороны, когда делает тебя мишенью для праздного любопытства.

— Передовицу...

Старик встряхнул свою газету и скрылся из глаз.

— «Общество детей праотца Ноя» снова угрожает цивилизованным странам актами террора!

Уэллс открыл свой лист и прочитал заголовок статьи. Да. Так он и было. Организация со странным названием от лица верующих всего мира обещала отомстить за разрушение священной горы Арарат. Он вспомнил, где встречал это название. Гайд-Парк. Небольшая группа священников, призывающих к защите межконфессиональных символов веры и святынь.

«Странный путь для пастыря, — машинально подумал Уэллс. — Вместо молитвенника — бомба»...

— Кто они?

— Неизвестно.

Его визави пожал плечами.

— Никто о них ничего не знает...Появились совсем недавно. Кто бы мог подумать, что религиозные фанатики возьмут на вооружение методы анархистов? Чудовищно!

Старый джентльмен пожевал губами, словно примеривался сказать нечто неординарное.

— А я думаю, что это большевики! — выпалил он. — Да, сэр... Это все коммунисты. Вы читали, что произошло в колониях?

Писатель покачал головой, чувствуя отчего-то себя школьником, не выучившим урок.

— В Дели и Мадрасе Индийский национальный конгресс проводит демонстрации... Ганди объявил очередную голодовку.

— Но в Лондоне-то, слава Богу тихо?

Старик буквально вытаращился на него.

— Вы что не читали утренних газет?

Писатель еще раз покачал головой, уже понимая, что пропустил слишком много.

— Сегодня ночью четверо сикхов напали на гвардейцев, охраняющих Букингемский дворец. Двое убитых, четверо раненых!

— Но в газете ничего нет, — бегло посмотрев заголовки, сказал писатель.

— Это уже новости вчерашнего дня, — отмахнулся старик. — Попомните мои слова, это большевики! Только большевики!

— Почему? — удивился такому напору писатель.

— Потому что они разрушили Арарат!

— Большевики? Но ведь турки определенно заявили...

— Врут, — важно, словно сообщал известную только ему тайну, сказал собеседник. — Все они заодно и турки и большевики.

— А Индия? А Букингемский дворец?

— Разумеется! Ганди с ними и эти ужасные сикхи.

Глубокомысленный маразм старческих заявлений потихоньку стал раздражать мистера Уэллса.

— А причем тут коммунисты?

— А кто же ещё? — обиженно вопросил старик. — Не марсиане же? Вы читали сообщения корреспондентов из России об их новом оружии, которым они роют противотанковые рвы?

— Рвы?

— Ну не рвы. Пока каналы... А раз они могут прорыть каналы, то что им стоит срыть гору?

Польская Республика. Варшава.

Июль 1930 года.

Полдень миновал довольно давно и в воздухе, пропитанном солнечными лучами, слышался звук работающего города — трамвайные звонки, звуки клаксонов, паровозные гудки, музыкальные фразы сразу трех шарманок. Президентский дворец открытыми окнами прислушивался к нему, но главное сейчас происходило внутри стен. Пан Пилсудский, властитель свободной Польши, беседовал со старым знакомым, принесшим не самые радостные вести.

— Но ваши требования восстановить Российскую Империю в границах 1914 года... Они неприемлемы. Лично мне не хочется снова становиться Российским поданным.

— Это политика, пан Юзеф. У нас есть свои непримиримые. Пусть пошумят. У тебя, насколько я знаю, тоже хватает энтузиастов, собравшихся создавать Польшу «от моря до моря»?

Поляк кивнул.

— Российская империя — это цель завтрашнего дня и не многие из нынешних борцов до неё доживут... Сейчас для нас важнее разбить большевиков и постараться при этом не расколоть Россию на части.

Скрестив руки за спиной, Юзеф Пилсудский встал у окна.

— Ты предлагаешь мне начать войну? За освобождение нашего давнего поработителя?

— Война так и так начнется. Я всего лишь предлагаю просто ускорить события. Ты же сам видишь, куда катится мир.

— Я не хочу воевать. Польша не готова...

Семен Николаевич демонстративно пожал плечами.

— Это, наверное, в крови у всех славян. Мы тоже никогда не были готовы к войне, но всегда воевали. И почти всегда выигрывали войны.. Но тут у вас нет выбора. Гарантами мира, насколько я понимаю, в Европе ныне являются Франция и Англия, а отнюдь не Польша и Румыния.

— Зачем же ты приехал в Варшаву, а не отправился сразу в Париж и Лондон? — в голосе диктатора слышалась насмешка. — Неужели только из чувства дружбы?

Словно не почувствовав насмешки в тоне диктатора собеседник ответил.

— Тому три причины. Во-первых, ты прав, я помню о нашей дружбе. Во-вторых — в Париж и Лондон поехали мои товарищи к словам, которых там прислушаются внимательнее, чем к моим. А в-третьих — воевать все-таки придется не французам и англичанам, а полякам, чехам и румынам. Во всяком случае, в первых рядах.

— Польша — суверенное государство, — отчеканил хозяин Польши.

— В какой-то степени, — согласился Семен Николаевич, даже не стараясь, чтоб слова казались дипломатией. Политика нельзя оскорбить правдой.

— Она суверенна настолько, что может открыть свой кошелек и заплатить за свой суверенитет.

— Не понял?

— Если Старая Европа даст «добро» на войну вам никуда не деться. Это — аксиома.

— Мы — суверенное государство, — повторил Пилсудский.

— Но не в вопросах большой Европейской политики.

Оба понимали, что правы лишь отчасти. Пилсудский осознавал, что идти против общих политических тенденций, задаваемых странами-победительницами, бывшими своего рода гарантами существования новых Европейских государств, Польше просто не возможно, а Семен Николаевич понимал, что польский гонор может и трезво оценивающего ситуацию политика толкнуть по неверному пути.

— Я понимаю, что нужны аргументы... В самое ближайшее время мир увидит их. А лично ты...

Он оглянулся, поискал глазами часы. Старинный циферблат украшенный римскими цифрами показывал четверть третьего.

— Точные? — серьезно спросил гость. Пилсудский только челюсть выпятил.

— Завтра между 17 и 17-30 я покажу, чем мы можем поддержать Польский бросок на восток...

— Ты, Семен, всегда старался все отложить «на завтра».

— Ты ведь знаешь, что Советы запустили туда, — он показал пальцем в потолок, — свой аппарат?

— Знаю, разумеется...

— Наверное, ты читал и о том, что они пристроили там установку для рыться каналов, — насмешливо продолжил он. Пилсудский в ответ тоже усмехнулся, мол, знаем мы ваши каналы. Даже если б дело не касалось старого врага — России, он все равно исходил не из декларируемых кем-то намерений, а из теоретических возможностей. Имея в руках пулемет можно пытаться убедить окружающих, что у тебя самые мирные намерения, вроде забивания гвоздей, но окружающие почувствуют себя спокойными не раньше, чем сами получат такие же гвоздезабиватели.

— Так вот, теперь эта землеройная машина в наших руках. Если ты последуешь моему совету, мы поддержим тебя с небес.

Он не сказал, что будет если поляк не последует совету. Все было и так ясно.

— Давно не был в Варшаве... Левый берег в районе Жерани по-прежнему пуст?

— Мы строимся... Там теперь парк.

— Да? Жалко....

Земная орбита. Станция «Святая Русь».

Июль 1930 года.

Связь с Землей им приходилось поддерживать единственно возможным способом. Господин Кравченко раз в два-три дня спускался вниз и узнавал новости.

Его возвращений ждали с нетерпением, но.... Новостей он не привозил. Мир вроде бы и не заметил свершившегося подвига.

Объявления во всех крупных газетах, обращения к Правительствам ничего не дали. РОВС, с которым они поддерживали отношения, после похищения агентами большевиков генерала Кутепова, погряз во внутренних разборках и дележе денег. К эмиссарам «Беломонархического Центра», желавших встретиться с первыми лицами Франции, Англии, Италии и Испании относились как к умалишенным и не пускали даже на порог.

Никто, там внизу, не хотел понять, что война уже началась и большевики потерпели в ней первое поражение. По всем военным законам следовало собрать все силы в кулак и бросить в прорыв, но....

После первого визита господина Кравченко на Землю отсутствие реакции всего лишь насторожило князя. А после второго визита, когда профессор вернулся с Семеном Николаевичем, и все встало на свои места.

— Нам не поверили?

— Видимо, нам придется заставить их поверить, что мы есть, и мы не шутим.

Никто ему не возразил. Он вздохнул.

— Да. Другого выхода я не вижу...

Профессор не озадаченно, а даже оторопело как-то спросил:

— Как? Неужели у кого-нибудь из нас на Россию-матушку рука поднимется? На Москву? На Петербург?

Никто слова не сказал. Офицеры молчали.

— Нет. Россию трогать не будем, — подумав, решил Семен Николаевич. — Это не эффективно. Надо выбрать несколько мест в Европе и показать им наши возможности.

— А что выбирать? Давайте сразу по столицам ударим! — оживился князь. — Разок по Парижу или Риму пройдемся, и ни у кого не останется никаких сомнений на счет наших возможностей...

— Мы же культурные люди, — перебил его профессор. — Это что по Лувру? По галерее Уффици? По собору Святого Петра?

Князь в долгу не остался.

— А вот это, Владимир Валентинович, от вашей меткости исключительно зависит. Получше прицелились — и без жертв обойдемся.

Правда, тут же добавил, извиняясь за кровожадность.

— Европейцы... Когда чужое горит они не понимают. Чтоб им понятно стало, надо, чтоб свое загорелось.

— Это ведь по своим стрелять придется, по союзникам...

— Ну так что ж? Детей во все времена розгами на доброе дело наставляли.

— И побыстрее... — добавил Семен Николаевич, как об уже решенном деле, — Время, к сожалению, работает не на нас, а на большевиков. Вы понимаете, что у нас нет шансов висеть тут долго. Большевики своими кораблями просто заблокируют станцию. Сколько их у них? Три? Четыре?

— Теперь не знаю. Может быть и все десять...

— В любом случае у нас не так много времени, чтоб дать Западу повод развязать войну. Точнее мы дадим им выбор — либо поверить нам, нашей силе на их стороне, либо не поверить и счесть это провокацией Советов. И в том и в другом случае — это неизбежная война.

Князь усмехнулся.

— Им нужен повод? Будет у них повод... Самый настоящий казус белли. С кого начнем?

— С ближайших соседей.

— Хельсинки? Варшава? Бухарест?

— Варшава. И далее по списку. Пусть мир вздрогнет!

Орбита Земли. Станция «Святая Русь».

Июль 1930 года.

Господин Кравченко бесшумно подлетел к открытой двери. Как он и рассчитывал, князь сидел, точнее, висел перед иллюминатором, провожая взглядом проплывающую поверхность. В позе его Владимиру Валентиновичу виделась усталая безысходность.

«Устал, — подумал профессор. — Все устали...Вторая неделя заканчивается.»

Князь спиной почувствовал гостя и не оборачиваясь, сказал:

— Никак не могу привыкнуть, что нет на нем меридианной сетки. Параллелей нет...

Профессор посмотрел на самый большой в мире глобус и удивился вместе с князем.

— Верно! Действительно! Зато облака.

Офицер осторожно кивнул.

Они несколько секунд смотрели, как расползается облачный фронт над Канадой. Зрелище, конечно того стоило. Где-то под многокилометровыми слоями водяного пара ползали по земле букашки, возомнившие себя венцом творения и хозяевами Вселенной.

— Но ведь и впечатление от всего этого гораздо мощнее, чем от глобуса, не так ли?

— Конечно... Ну что, профессор. Покажем червякам, кто в доме хозяин?

«Нда-а-а-а, — подумал профессор — всего пара недель на орбите и вот — первый сумасшедший с признаками мании величия!»

— Что-то вы, князь сегодня какой-то не такой?

— А что, чувствуется?

Профессор ограничился кивком без медицинских размышлений.

— Я, профессор, себя сегодня человеком почувствовал.

— Не Богом?

— Нет, нет... Именно человеком. Только из сказки... Простым русским Иваном, которому в руки попал меч-кладенец.

Он глубоко вдохнул, и от этого вздоха его закрутило по каюте. Медленно дрейфуя и словно вальсируя под неслышную музыку, он продолжил.

— Всегда думал, что получится, если б такое чудо и впрямь существовало?

— И что?

— Махнешь в одну сторону — улица, отмахнешься — переулочек...

— Скорее уж наоборот, — серьезно поправил его Владимир Валентинович, — махнём — и нет улицы...

— Да-а-а, пожалуй, — согласился князь. Он посмотрел на часы. — Мы за разговорами Варшаву не пролетим?

Профессор откинул кожух аппарата и приник к прицельному окуляру. Под тридцатикратным увеличением перед глазами побежала земля Европы.

— Варшава — хороший город, — продолжил князь у него за спиной. — Я там бывал... Брудно, Жолибож, Марымонт... Вы уж там поострожнее как-нибудь... Поаккуратнее, что ли... Все-таки всё скоро опять Российской Империей станет.

Профессор присел на корточки и, не отрывая глаза от окуляра, закрутил рукоять червячного механизма, настраивая излучатель.

— А в Париже были?

— Представьте, и там был, — рассеянно отозвался князь. — Между прочим, в девятисотом году на Всемирной Выставке какие-то хамы украли у меня бумажник.

— Значит с этими можно и по-плохому?

Князь кивнул. Совершенно хладнокровно кивнул. Словно не понимал, что все это означает.

Владимир Валентинович захлопнул крышку и едва не взмыв к потолку раздраженно спросил.

— Какой вы толстокожий, князь! Ей Богу не поверю, что вам всё равно. Вы хоть понимаете, что сделав это мы поименно станем врагами человечества? По-и-мен-но!

— Понимаю.

Гагарин сбросил улыбку, словно ненужную шкуру. В один миг лицо стало злым, жестким.

— Меня это ничуть не коробит. Если этот мир принял большевиков как данность, то ничего другого он и не заслуживает.

Польская Республика. Варшава.

Июль 1930.

Солдаты стояли негустой цепью, не столько запрещая варшавянам входить в парк, сколько обозначая это запрещение. Так и так желающих погулять оказалось немного — все-таки рабочий день. На вопросы редких прохожих, что тут такое происходит, солдаты не отвечали, просто кивали головами на два огромных плаката по бокам центральных ворот. Там на польском и немецком языках прописано было, что парк сегодня не работает и все желающие побывать тут могут прийти сюда завтра.

Чуть в стороне от ворот, в тени огромной столетней липы, стояли два автомобиля. Один пустовал, там не было даже водителя, а во втором расположилось четверо мужчин в штатском. Не смотря на жару одеты все были строго и изыскано.

Пилсудский достал часы, посмотрел и недовольно встряхнул свой «Лонжин».

— Ну и сколько на ваших?

Трое мужчин одинаковым движением полезли за своими хронометрами.

Разница оказалась в полторы минуты.

— Десять или двенадцать минут шестого, пан Юзеф.

— Это не может оказаться дурной шуткой? — спросил один из них, но в следующую секунду позабыл о своем вопросе.

Странное, небывалое ощущение — в секунду неизвестно откуда появившийся звук из тонкого комариного писка выросший до оглушительного рева — заставило их разом прижать ладони к ушам, а потом — выскочить из машины.

Из совершенно пустого неба залитого бесконечной голубизной на землю упало дрожащее полупрозрачное щупальце и тут же в недрах парка началось движение, словно кто-то огромный ворочался там, пробираясь сквозь толщу земли.

Свечками вспыхивали деревья, и сквозь стену ветвей поднявшийся горячий ветер гнал на людей плотное облако запыленного пара.

Со скоростью гоночного авто (ни с чем другим скорость никто из наблюдателей сравнить просто не мог) щупальце добралось до берега. Там, словно оно угодило в забытый с войны склад боеприпасов, вверх рванул плотный фонтан пара и грязной воды и... Все смолкло. Рев пропал. В том, что теперь можно было смело назвать тишиной, трещали, обгорая, деревья и шелестя падал с неба горячий дождь.

-Нет. Какая ж это шутка...

САСШ. Аламогордо, штат Нью-Мексико.

Июль. 1930.

К объявлению, появившемуся в некоторых крупных газетах мир отнесся очень спокойно. Он его ... не заметил. Однако, избранные, кто понимал подоплеку происходящего, среагировали очень быстро. Мистер Вандербильт оправил письмо Президенту Гуверу в котором писал о необходимости проверить этот факт и разобраться — не провокация ли это большевиков. Вторым письмом он отправил Линдберга в лабораторию профессора Тесла, чтоб подготовиться к опору, если большевики задумают что-либо сделать.

...Стыдно признаться, но больше всего мистера Линдберга раздражала приветливая улыбка профессора. Не мог тот не понимать сложности положения. Никак не мог.... Легкомыслие? Так и спросил, а в ответ Тесла несколько иронично поинтересовался:

— Ну давайте спокойно, без экзальтации подумаем, что они могут сделать?

Авиатор, в глазах которого стоял любимый фотографический снимок Шефа — обрезанная Джомолунгма привстал, но вновь опустился на неудобный стул.

— Вы не понимаете? Вы действительно не понимаете?

— Я действительно не понимаю! Мало того, я уверен, что и вы не понимаете всего. Они не в состоянии причинить ущерб больший, чем землетрясение.

Линдберг все же не усидел на месте — вскочил, заходил кругами.

— Вы действительно не понимаете... Они оттуда одним поворотом выключателя, одним нажатием кнопки или не знаю чем, они приведя в действие свою ужасную машину, могут уничтожить и меня и вас и даже Капитолий!

— Капитолий — это теоретически возможно, — благосклонно согласился ученый, что-то прикинув, — правда только в том случае, если у них есть план Вашингтона и хороший телескоп. А вот ни меня, ни вас им достать не удастся. Даже с хорошим телескопом... На этот счет можете быть совершенно спокойны.

— Их энергетический луч... Я собственными глазами видел...

— Чтобы попасть, — надо прицелиться, — насмешливо остановил его ученый. Он все улыбался и улыбался. — А значит видеть цель... Что они увидят со ста миль, несясь при этом со скоростью десяти миль в секунду? Сейчас они похожи на слепца, вертящегося на карусели, с револьвером в руке.

— С револьвером!

— Но слепца! Что значат семь пуль для всего мира? Нужно думать не о тех, кто в небесах, а об их сообщниках, о те, кто доставляет им еду, воду и воздух...

Не желая терять время на спор Линдберг согласился.

— Хорошо, профессор. Мы об этом подумаем... Только уж и вы подумайте, чем мы сможем им ответить.

Французская Республика. Париж.

Июль 1930 года.

Она все-таки согласилась!

Согласилась, и вчерашний вечер превратился в сказку.

Конечно, это не ограничилось десятком франков, но Бог с ними, с деньгами! Мир, все-таки создан не для денег, а для удовольствий. Для встреч с девушками, для чувств, для улыбок, для танцев и для таких вот утренних минут, когда ты здоров и тебя переполняют счастливые воспоминания...

Жизнь, радуясь вместе с мсье Форитиром, послала ему улыбку Солнца. Сквозь щели ставень в комнату проникали золотые ленты солнечных лучей. Пылинки сверкали в них словно частички золотой пудры счастья. В этом золоте купалась стоящая в молочной бутылке роза. Она вчера подарила её ему.

Она — ему!

Закинув руки за голову мсье Форитир смотрел сквозь спинку кровати на все это великолепие и улыбался.. Довольно глупо улыбался, конечно, как отметила какая-то сконфуженная этим часть его сознания, ну да ладно.. Во-первых — никто не видит, а во-вторых — приятно. Такое случается не каждый день.

Сегодня они опять куда-нибудь пойдут. И возможно...

Распираемый энергией он отбросил одеяло и направился в ванную. Проходя мимо окна, тронул ставни, и те разошлись, впуская в комнату солнечное утро. Краем глаза поймал панораму города. За окном утро в порыве небывалой щедрости делилось с людьми солнцем и свежим воздухом. Чудесный город Париж! Старые черепичные крыши, небо, облака..

Не дойдя до ванной, он замер и шагнул обратно.

Небо, конечно, осталось на месте, но теперь его не делил надвое росчерк Эйфелевой башни.

САСШ. Нью-Йорк.

Июль 1930 года.

Джошуа Хиккамайзер, лиловогубый безработный негр, последний день свой жизни решил провести не так, как обычно. Вместо бесплатной столовой и стояния на бирже труда он отправился к Ист-Ривер. Умирать на голодный желудок было, конечно, неприятно, но и, правду сказать, супчик из кухни «Армии Спасения» тоже не самая большая радость для желудка, решившего расстаться с жизнью, а на что-либо другое сейчас он рассчитывать не мог.

Денег у него не было, работы у него не было, да и надежды найти её — тоже. Работы не хватало даже для белых, на что в таком положении могли рассчитывать черные?

Безработица, черт её подери! Кризис!

«Совсем Бог забыл Америку» — подумал Джо.

Справа от него раскинулся Бруклин, слева — Манхеттен. Впереди — Манхэттенский и Уильямсбергский мосты, а под ногами, пожалуй в сотне футов — вода Ист-Ривер. На её фоне сам Бруклинский мост казался не таким уж и широким. Безработный негр прищурил глаз и ладонью перекрыл асфальтовую ленту.

Из-под пальцев редкими горошинами катились черные автомобили. У их хозяев были деньги и работа, и наверное они уважали себя больше чем он, но Джошуа смотрел не на них. Он смотрел в будущее, представил, как наклонится, и не в силах держаться на камне соскользнет и полетит вниз, в воду...

Не было ни страха, ни любопытства.

Он мог бы не раздумывать, а прыгнуть прямо сейчас, но к жизни его привязывал окурок сигары длинной не меньше трех дюймов. Зачем расставаться с жизнью, когда напоследок можно получить еще немного удовольствия?

Это была сигара белого неудачника. Он подобрал её вчера около трупа выбросившегося из окна биржевого игрока. Видно не хватило терпения у бедолаги докурить её до конца. То ли совесть мучила, то ли Смерть так позвала, что не смог удержаться.

И хотя Джошуа был даже вдвойне благодарен ему — и за сигару и за то, что натолкнул на мысль прийти сюда, повторять его ошибку он не хотел. Сперва докурит, а уж потом....

Он вспомнил крик прыгуна, заставивший его обернуться, звук удара — мокрый шлепок и посмотрел налево.

Там торчали небоскребы Манхеттена, скрывая за каменными стенами офисы банков и корпораций. Такие не плечом не сдвинуть, не разбить.

Откуда ни возьмись, волной накатила злоба, заставив сжать кулаки. Паразиты! Кровососы! Чертовы эксплуататоры!

Друг Гесс, Гесс Холл, объяснял ему, почему сейчас рабочим живется плохо, но Джошуа не верил ему. Даже не то что бы не верил, просто знал, что борьба за справедливость бесполезна. Слишком не равны силы.

Он выпустил плотное колечко дыма и загляделся, как ветер понес его вдоль реки. Говорят, один из миллионеров пообещал миллион долларов тому, кто сумеет пустить так вот двенадцать колец и продуть их струйкой дыма... Подумать только! За двенадцать колец — целый миллион. Денег им, паразитам, девать некуда.

Он зябко поёжился.

Конечно же, люди, которые могут позволить себе заключать такие пари и курить такие сигары как эта, никогда не проиграют тем, кто курят дешёвые сигареты и, вместо того, чтоб тренироваться пускать кольца, всю жизнь работают.

Эти белые держали жизнь за горло и диктовали условия всем остальным. Они хорошо одевались, ели в ресторанах, а на долю таких как он доставались миски «Армии Спасения».

Справиться с такими смогли бы разве что Президент или Господь Бог. Только они.... Пальцам стало горячо. Вынырнувший из раздумий безработный оглядел придирчиво окурок, прикидывая, чем тот может его порадовать. Да уж ничем, пожалуй.

И щелчком отправил его вниз.

Вот, вообщем-то всё и закончилось...

То, что он собирался сделать, не было трудным. От него требовалось лишь подняться, сделать шаг вперёд и хорошенько оттолкнуться ногами. Дальше все за него сделает природа. Но сейчас не хотелось не только вставать, не хотелось даже просто шевелиться. Хороший табак как-то примирил его с миром. Вместо горькой злобы в душе воцарилось тихое умиротворение. Секунд десять он сидел вдыхая-выдыхая прозрачный воздух.

Да. Именно с таким настроением и стоит покидать этот мир.

Джошуа поднялся, но шага в пропасть не сделал. Любопытство остановило его.

Столб возник как-то сразу. Он упирался в землю с ощутимым наклоном, словно Господь Бог, пролетая где-то рядом с Нью-Йорком, спустил с неба свой посох, чтоб хорошенько взбаламутить жизнь на материке. Джошуа сперва не понял, что затеял Господь, но Божий Посох уперся в землю и поспешил к нему, оставляя за собой жидковатый дымок, словно пыхтел где-то там по земле маломощный паровозик. Так продолжалось до тех пор, пока Посох не пробежал по Бруклину и не коснулся реки.

Вода вскипела, с грохотом орудийного салюта, превратившись в пар. В секунду Посох наискось пересек Ист-Ривер, коснулся моста и, словно гнилые нитки под ножом, стальные тросы державшие на себе многотонную махину, лопнули. Несостоявшийся самоубийца не услышал, этого за ревом кипящей воды, но увидел, как половинки моста кренятся и рушатся в воду, пропадая в вале горячего пара, поднявшегося даже до верхушки пилона.

Из горячего тумана, словно щупальце неведомого морского гада, выхлестнул оборванный трос и чуть не снес ему голову. Только что готовый умереть Джошуа смотрел на все это без страха.

Мелькнула мысль, что и затеяно-то все это было исключительно для того, чтоб остановить его, не дать совершить непоправимое. Негр упал на колени, уже не думая, что сорвется. Бог повелел ему жить!

— Прости Господи! На все воля твоя!

И он узрел ЕГО волю!

Ветер словно ладонями раздвинул горящее марево и безработный увидел, как Посох уперся...

Не уперся! Не уперся, а легко, словно бумагу проткнул башни ненавистного Манхеттена и унесся дальше, оставив за собой косо срезанные башни небоскребов и дымы начинающихся пожаров..

СССР. Поселок Малаховка.

Июль 1930 года.

Летние ночи коротки, но и за них можно многое сделать.

— Станция?

Сколько раз это слово за последние три дня влетело в эбонитовый кружок микрофона, никто не сказал бы. Некогда было считать. Дела такие заварились, что только дурак стал бы тратить на это время.

— На подходе, — ответили с вышки. — Двадцать секунд....

Эта фраза тоже бессчетное число раз уходила мембрану телефона и пропадала там.

— Приготовились.

— Станция на горизонте! Пошел отсчет!

Суета пронеслась по лабораторному бараку и сгинула. Сквозняк, раскачивающий подвешенную на шнуре слабенькую лампочку тоже, казалось, замер.

— Подключение!

За стеной взвыл мотор. Лампочка под потолком вспыхнула, но уже через мгновение притухла. Затрещали перебрасываемые в рабочее положение рубильники, электрические разряды пронзили воздух, насыщая его озоном и запахом обгорелой меди.

— Частота! Модуляция!

Вой мотора стихает. Невнятные восклицания. Лампочка разгорается ярче, свет режет глаза.

— Повтор!

— Станция уходит!

Уверенности уже нет, но остаётся надежда.

— Повтор! Еще сеанс!

Снова воет двигатель... Визг его становится невыносим, и кто-то из лаборантов, не выдержав звука, бьет себя по ушам и кричит.

— Отключить!

Вой стихает. Не сразу, а перейдя из визга в басовый ключ, оканчивающийся сытым животным урчанием.

Осунувшиеся лица, угрюмые взгляды.

Никто ничего не спрашивает. И так все ясно.

Владимир Иванович выбрался под серое предрассветное небо, подставив лицо каплям. Небо плакало грибным дождём. Неудача! Опять неудача... За спиной заскрипели ступеньки. Он не стал оборачиваться. Чиркнула спичка, запахло дымом от хорошего табака, и знакомый голос спросил:

— Чем вы это объясните, товарищ Бекаури? Почему станция вас не слушается?

Изобретатель почувствовал внутри себя унизительное желание оправдаться, разъяснить, но сдержался.

— Не знаю... Вы же видите, что мы уже больше тридцати раз пытались взять её под контроль..

— Аппаратура?

— Аппаратура в порядке. Мы же проверяли.. Может быть расстояние... Может быть излучение Солнца. Не знаю.

— А не могли они отключить оборудование?

Соблазнительно было согласиться, снять с себя ответственность, но учёный нашел в себе силы на правду.

— Это маловероятно. Чтобы отключить, сперва нужно понять, с чем столкнулся. Вряд ли они в состоянии это сделать...

Молча они простояли минут пять. Тухачевский курил, интеллигентно стряхивая пепел в ладошку. Владимира Ивановича это молчание не тяготило. Он уже знал, что ему скажут, и с облегчением услышал.

— Работу приказываю прекратить. Оборудование переправить на Свердловскую пусковую площадку.

СССР. Москва.

Июль 1930 года.

По виду Генерального, Менжинский не сказал бы, что тот как-то особенно волнуется. Да и поводов особенно не наблюдалось.

— Товарищ Сталин! Уничтожить станцию мы можем хоть сегодня. Но я думаю, не следует сейчас прибегать к крайним мерам. Надо попытаться сохранить её.

Сталин повернулся спиной, и Менжинский чуть тише добавил.

— Жаль ведь... Столько труда, столько денег вложено! К тому же там остались наши люди — рабочие-комсомольцы.

— Остались?

Кто бы знал, что там теперь осталось... Чудом вырвавшийся со станции экипаж «Иосифа Сталина» ничего толком рассказать не мог. Правда, после удара по Варшаве, Парижу и Нью-Йорку, ясно стало самое главное — аппарат профессора Иоффе работает и угрозы золотопогонников не пустая болтовня.

— Будем надеяться на лучшее.

Сталин сломал карандаш.

Это было не волнение. Это был гнев. Сталинские усы дернулись, ноздри шевельнулись, но вождь все же сдержался. Как всегда, когда он волновался, прорезался акцент.

— Ви товарищ Менжинский свои поповские штучки бросьте. Что значит «надэяться»? Нам увэренность нужна. Нэужели вы думаете, что Политбюро устроят ваши прэдположения?

— Не устроят, товарищ Сталин, — подтянулся чекист, — но в любом случае там стоит уникальное оборудование, которое нам еще понадобится.

Сталин смотрел сердито.

— А вы представляете, что будет, если им на Западе поверят и откликнутся на их кровожадные призывы?

— Да, товарищ Сталин.

— Я не представляю — а он, видите ли, представляет!

Генсек раздраженно подхватил трубку и стал набивать её, просыпая табак на стол.

— Так что же будет, товарищ Менжинский?

— Война, товарищ Сталин!

Генсек зажег спичку и долго-долго водил огоньком по тлеющему табаку. Размеренность, привычных движений помогла укротить гнев. Уже гораздо спокойнее он сказал.

— Вы все правильно говорите, товарищ Менжинский, другое дело нужна ли она нам именно сейчас...

— Нет, товарищ Сталин.

Слово слетело с губ легко и просто. Война так и так неизбежна, так чего же бояться неизбежного?

И опережая новый вопрос вождя, добавил.

— Прежде чем они там на что-то решатся, станция снова станет нашей.

А потом чуть тише добавил.

— Или её совсем не будет...

Дымя трубкой, Генсек прошелся по кабинету, от глобуса до книжных полок. Словно черпая силу для непростого решения, Сталин провел по корешкам недавно вышедшего многотомного ленинского собрания сочинений. Темно-синие с золотым тиснением корешки поделились Ленинской мудростью. Конечно риск тут присутствовал, но риск оправданный.

— Сколько вам нужно времени? — уже спокойно спросил он, косо глянув через плечо.

— Нам нужно два-три дня, чтоб попробовать новые способы...

— Вроде не оправдавшей себя аппаратуры профессора Бекаури?

— Мы решаем этот вопрос, товарищ Сталин, — неожиданно твердо ответил Менжинский. — И не сомневаюсь, что в самое ближайшее время решим. Слово коммуниста!

САСШ. Кемп-Девид.

Июль 1930 года.

Вашингтон и Нью-Йорк разделяло не маленькое расстояние, только никого из собравшихся в президентском кабинете это не утешало. С неба рукой подать было до любого города на Земле. Кто бы не обосновался там, над их головами — «белые» или «красные», у этой шайки были длинные руки. Длинные руки и нахальные, безумные требования.

— Они требуют, чтоб мы объявили войну Советам.

Приглашенные к Президенту САСШ на совет промолчали, понимая, что это всего лишь начало разговора.

— У нас не так много альтернатив, — продолжил Президент. — Либо они помогаю нам разгромить большевиков своим чудовищным оружием, и мы помогаем им создать Россию в границах 1914 года, либо они постепенно разрушат наши города. Дом за домом. Квартал за кварталом....

Что это значит, никому объяснять не требовалось. Начавшее к конце апреля регулярное вещание телевидение Нью-Йорка доводило до небольшого числа владельцев телеприёмников картинки разрушения прямо с места событий, а что уж говорить о прессе.

О разрушениях в Нью-Йорке писали все газеты, добавляя хаоса в неустойчивую жизнь американцев. В каждом листке от желтых, до самых респектабельных можно было найти фотографии и рисунки разрушенного Бруклинского моста и развалины Манхеттена.

— Однако!

— Неужели мы ничего не можем противопоставить этой наглости?

Президент смотрел на мистера Вандербильта с вызовом, словно немалая часть вины за происшедшее лежала на нем.

— У профессора Теслы не получилось...

Президент уже знал о неудаче, но не преминул вставить шпильку миллионеру.

— Разрушать горы вы можете, а принести пользу Родине...

Не обращая внимания на слова и на тон, мистер Вандербильт продолжил.

— Пока наши специалисты пытались поймать их «на мушку», большевики...

— Большевики?

Миллионер не стал спорить. Он-то точно знал, кто стоит за разрушением Нью-Йорка.

— Ну, ладно, русские перепахали окрестности лаборатории. В само здание, слава Богу не попали, а вот по линии электропередач прошлись основательно...

Опережая вопросы, которые вертелись на всех языках, мистер Вандербильт закончил

— Первый раз мы восстановили электроснабжение, но они на каждом витке продолжали обрабатывать район и с третьего раза разрушили лабораторию.

Он отрицательно покачал головой.

— Боюсь, тут ничего не выйдет.

— А Франция? Они не хотят ответить на нанесенное оскорбление?

— Хотят. Но не могут. Им, как и нам, нечем.

— Надо признать, они дают нам повод. Хороший повод, — проворчал глава Военного департамента. У него единственного из собравшихся был вид нерастерявшегося человека. Что там говорить — браво выглядел генерал. Когда слова сливались в общий шум, он немножечко напоказ ковырял в ухе мизинцем и ждал. — В конце концов, мы можем посчитать, что там сидит тот, кто нам выгоден — «красные» или «белые»..

— А вам не приходило в голову, что это ловушка? Почему если там инсургенты, они сами не разрушат свой Кремль? Хотя бы для подтверждения своих намерений перед мировым сообществом.

— Это-то как раз объяснимо. Они хотят захватить страну, а не разрушить её.

— К тому же, как мы узнаем, что они там сделали у себя, в России?

— Газеты...

— В СССР нет газет и журналистов. Там только агитационные листки.

— А если это, все же не большевики? Как вы думаете?

— Я думаю, что эту станцию надо сбить к чертовой матери, а потом разобраться и с большевиками! — глядя на президента ответил генерал, но его голос тут же заглушили слова министра иностранных дел.

— А договориться Советами?

— Как? У нас нет на это времени.

— Это точно ловушка! Посмотрите, мистер Президент, что получается. Если там все же большевики, то это огромная провокация. Едва мы начнем собирать флот, они своими лучам смерти перетопят его на полпути к Европе... И мы останемся беззащитными перед...

— ..мексиканцами и канадцами?

Улыбка генерала лучше всяких слов говорила о том, что он думает о вероятности этого.

. Президент взмахом руки остановил прения и прямо спросил:

— Генерал! Генерал! Скажите вы... Неужели мы ничем не можем ответить им? Мы — великая страна! Мы богаты и могущественны...

— Но не на столько, чтоб ответить ударом на удар, — возразил министр финансов.

— Настолько, — отозвался министр войны.

— Что?

— Настолько, — повторил генерал. Он посмотрел на мистера Вандербильта и по свойски подмигнул ему. — Теперь мы можем себе это позволить. У мистера Годдарда есть огромный сюрприз для большевиков.

Земная орбита. Ракета «Сьюзан».

Июль 1930 года.

Если б у этой штуки были колеса, то можно было бы назвать её мотоциклом, но колес не было, не было вообще ничего, кроме зауженного в середине ящика с сидением, да штурвала на одном из его концов. Что находится внутри, он тоже не знал, но главное эта штучка, как им обещали, могла двигаться в пустоте.

Конструкция напоминала цифру восемь, изображенную художником-кубистом и украшенную рогами. Ну что с такой делать? А ведь лететь придется именно на ней, потому как больше не на чем...

Том опять мысленно посетовал, что нет колес, а то пнул бы разок, и по звуку сразу стало бы ясно добрая перед ним машина или так себе. Он покосился на товарищей. Те смотрелись не лучше.

Нет, растерянности ни у кого на лице не было, но какая-то ошеломленность. Никто еще не почувствовал ни того, что произошло, ни того, что еще должно произойти.

Прижавшись друг к другу люди стояли в тесном отсеке, отведя в сторону пустые головы шлемов. Командир группы астронавтов полковник Воленберг-Пихоцкий поднял руку, привлекая внимание.

— Джентльмены! На все у нас с вами не более тридцати минут.

Он кивнул на стену, за которой остался пилот.

— Мистер Линдберг, чтоб забрать нас, конечно, постарается подойти поближе к их коробке, но не все от него зависит... Америка надеется на наше мужество!

Полковник посмотрел каждому в глаза. Ему не надо было угадывать, что они чувствуют. Он сам чувствовал то же самое. Все, кто тут стоял, были первыми, и сделать им предстояло сделать то, что до них раньше никто не делал. И что хуже всего, никто не мог сказать, выполнимо ли дело, за которое им пришлось взяться, в принципе. Полковник знал это, но сказал совсем другое.

— То, что нам предстоит не сложнее, чем подойти на лодке к плоту. Садитесь на пустоциклы, рулите, и они везут вас к русским. Закладываем взрывчатку — и обратно. Нас там никто не ждет, так что сложностей быть не должно. Все ясно?

Никто слова не сказал. Только кивнули разом.

— Шлемы закрепить. Проверить пустоциклы...

Он лично проверил герметичность, и каждого хлопнул по шлему и только после этого повернул рукоять запорного механизма шлюза.

— По коням, ковбои!

Они этого не услышали, но полковнику хотелось сказать это, и он сказал.

Крыша над головами начала расходиться. Выходя в пустоту, воздух взвихрил пыль и мелкий мусор непонятно откуда появившийся в отсеке. Из щели над ними полился поток бело-голубого света. Только это была голубизна не неба, а воды. Над головами катил невидимые волны Атлантический океан. Полковник первым оседлал свой ящик и в пустоте, не имевший ни верха, ни низа, взмахнул рукой, задавая направление.

Орбита Земли. Станция «Святая Русь».

Июль 1930 года.

Иллюзий на счет того, что большевики смирятся с потерей станции ни у кого не было, поэтому наблюдение «за небом» велось круглосуточно. Большевикам их самонадеянность стоила станции, и никто из героев белого движения не хотел оказаться на их месте. Так что один из офицеров с двенадцатикратным биноклем постоянно наблюдал за окрестностями «Святой Руси» и вовремя обнаружил незваных гостей..

Князь смотрел на далекие черточки, пока те не обрели объемность. В предощущении надвигающихся событий у наблюдательного колпака собрались почти все, но внутрь стеклянного колпака попасть смогли только трое. Остальные висели ниже и слушали тех, кто видел.

— Большевики?

Князь отвечать не торопился — рассматривал ракеты.

— Не знаю.. Не похожи. Что-то необычное.

Из открытой двери донеслось далекое, но с каждым мгновением приближающееся:

— Господа! Господа! Пропустите!

Владимир Валентинович, растолкав кого можно, последним взлетел под стеклянный купол.

— Где?

Князь махнул рукой. Профессор повернулся. Земля летела где-то над головой, и в голубом свете родной планеты черно-красные ракеты смотрелись чужеродными вкраплениями.

— А-а-а-а-а! Понятно... Это скорее всего американцы.

— Почему они? Почему не англичане?

— Англичан мы еще не трогали...А американцы нам уже поверили... Не поляки же это в конце-то концов?!

Станция догоняла плывущие в пустоте ракеты — те двигались медленнее неё.

— Мы их нагоним минут через сорок.

— Не жду я ничего хорошего от этих ракет, — озабоченно сказал князь. — Как бы они...

Ракета окуталась облаком белого пара, очень быстро растворившегося в пространстве.

— Он что-то выбросили, — озабоченно сказал князь. Он повертел бинокль, раздраженно мыча что-то неразборчивое. — Ящики! Они выбросили ящики!

Профессор вырвал у князя бинокль.

— Ящики?

— Там люди на них... — подтвердил через секунду правоту князя зоркоглазый Еремеенко.

Мичман Загорузкий, которому не досталось ни места, ни оптики, сказал так, что услышали все.

— Не хочу оказаться пессимистом, господа, но очень это похоже на торпедную атаку...

— Там же люди, — возразил профессор.

— Ну и что? — отозвался совершено хладнокровно князь, отбирая у него бинокль. — Если человек предан долгу и присяге...

Мичман из-за спины спросил.

— А что ракеты?

— Продолжают встречное движение...

— В таком случае, если конечно это не дружественный визит, то, скорее всего, это не торпеды, а брандеры..

Никто не сказал ничего и моряк пояснил.

— Они пристыкуются, запалят фитили и вернуться на ракеты... «Запалят фитили» — это, сами понимаете аллегория.

Движение ящиков определилось. Вытянувшись цепочкой, они двигались к станции. Князь озабоченно опустил бинокль. Лучше всего для того, чтоб обратить в бегство гостей подошел бы «Архангел Гавриил», но его-то как раз и не было. Корабль отбыл на землю за припасами и новостями. Оставалось надеяться только на себя.

— Профессор, вы можете сбить гостей нашим аппаратом?

Господин Кравченко, не отрывая бинокля от глаз, отозвался.

— Не уверен.

— Давайте-ка, профессор без интеллигентщины. Просто да или нет?

— Так вот сразу — нет. Объясню почему: нет времени на подготовку. Его нужно перенастроить. Сами знаете, что аппарат сориентирован для удара по Лондону. Хотя попробую...

— Попробуйте, профессор.. Попробуйте... Пусть Лондон еще немного поживет, не догадываясь о наших планах. Господа офицеры! К шлюзу!

Орбита Земли. Станция «Святая Русь».

Июль 1930 года.

Чтоб не терять воздух при выходе в Пространство станцию оборудовали двумя маленькими шлюзами, в которых мог разместиться человек в скафандре, только сейчас время было дороже воздуха, и десант выбирался наружу через главный шлюз, в какой входили грузовые корабли.

Сейчас он пустовал.

Шумно торопясь, офицеры влезали в скафандры-ящики

— Без спешки, господа. Без спешки... — напутствовал князь, сам суетливо разбираясь с перепутавшимися рукавами. — Оружие не забывайте. Стрелять только по моей команде.. Точнее только после моего выстрела.

Слава Богу, у них было чем встретить незваных гостей!

Похоже, это было больше не на оружие второй четверти двадцатого века, а на кулеврину начала семнадцатого — толстый короткий хобот закрытый тонкой мембраной, а снизу — упор, напоминавший более всего ножку от венского стула.. На земле вполне можно было бы обойтись без упора, однако стрелять без него в невесомости решился бы только сумасшедший. Силой отдачи стрелка унесло бы на Луну, если не дальше.

Князь дождался, пока товарищи загерметизируются и открыл шлюз. Станция чихнула, выпустив наружу облако пара пополам с пеплом.

Придерживаясь обшивки, они переползли вперед и неуклюже, но более-менее связанно они выстроились в линию, перекрыв направление подлета американцев, прижавшись спинами к обшивке «Святой Руси». Мир перед ними делился полукругом земного диска на две части. Слева вверху — чернота неба, справа — пестрая Земля. На фоне облачных полей, покрывших Австралию американские ящики казались неподъемно-тяжелыми.

Князь, хоть и знал, что голос его никуда не уйдет все-таки скомандовал, поднимая руку вверх.

— Внимание!

По спине скользнул торжественный холодок. Не страх, но понимание причастности к Истории. Первая схватка новой эры! Еще нет ни тактики, ни стратегии, только злость, только сила...

Показывая что делать, Гагарин уперся в станцию, направив загороженное тонкой мембраной жерло в сторону приближающихся...

Да уж не друзей, конечно, врагов.

Орбита Земли. Ракета «Сьюзен».

Июль 1930 года.

Пустота давила на душу так явственно, что Том время от времени поводил плечами. Только легче не становилось. Мироздание окружало его со всех сторон и каждая пара звезд казалась глазами библейского Бога с укоризной и недоумением смотрел на него, на Тома, на то, как он тащился со своим заминированным драндулетом к русской станции.

— Так надо, — сказал он то ли себе, то ли Господу. — Что они сделали с Нью-Йорком! Да им за это... А Париж?!!

Бог молчал.

— Если в курятник повадился хорек...

У его отца была своя ферма и он знал, что говорил. С хорьками не договариваются. Их отваживают или уничтожают.

Станция, изломанное причудливыми тенями сооружение, медленно увеличивалась в размерах.

Теперь она походила на три слепленных друг с другом пенала от сигар «Корона». Определить расстояние до неё в пустоте никто не умел, но ощущение того, до неё осталось 2-3 мили было настолько сильным, что Том поверил себе.

Их несло навстречу друг другу неспешно и плавно, словно и впрямь тут существовало течение.

Главный вопрос, который занимал Тома сейчас больше всего, состоял в том, видят ли их большевики или нет. Если видят, то все может кончился очень и очень плохо, а если нет... Если нет, то у них был очень жирный шанс сделать все как нужно и вернуться на Землю героями.

Чтоб подбодрить себя он подумал:

«Какому дураку придет в голову ждать гостей в этом месте?»

Он повторял это как заклинание до тех пор, пока станция не скрыла для глаз три четверти Вселенной.

До неё оставалось метров тридцать, когда ударивший навстречу сноп огня показал, что он ошибся.

Орбита Земли. Станция «Святая Русь».

Июль 1930 года.

Первую космическую битву начал князь. Вполне представляя, что сейчас будет, он дернул за рычаг снизу. Беззвучно и почти без вспышки кулеврина выбросила вперед веер картечи. Отдача ударила в станцию и вырвала оружие из княжеских рук. Он дернулся, было, поймать, перехватить, но махнул рукой. Черт с ним! Все равно одноразовое.

В начавшемся сражении каждый был сам за себя. Каждый был стратегом и тактиком — никто не руководил боем и не распределял целей. Они сражались, словно первобытные люди. В каком-то смысле они и были первобытными людьми — первыми людьми новой эпохи, нового времени.

Став безоружным он, стараясь не упустить ничего, завертел головой.

Первый выстрел никуда не попал. Во всяком случае, никто из врагов не взорвался, не задымил и не вышел из боя. А вот второй снес сразу двух человек.

Безвольно раскинув руки тело первого полетело назад к уже видимым невооруженным взглядом ракетам

Второму картечь попала в ящик, и летучий механизм завертелся, выбрасывая быстро рассеивающуюся в пустоту струю газа. Человека с него отшвырнуло в сторону и тот, извиваясь, полетел к «Святой Руси». Князь успел злорадно подумать, что пленных тут не берут, но тут грянул еще выстрел.

Сноп огня ушел вверх, в Землю. В полной тишине одного из офицеров отбросило вниз, а оружие, кувыркаясь, рвануло в сторону. Ни крика, не проклятья. Погибающий товарищ только руками крутил, надеясь найти в окружающей пустоте что-то, что позволило бы опереться о себя. Медленно, словно продавливаясь сквозь воду, он летел к земле, а за его спиной над Тихим океаном раскручивалась чудовищная спираль антициклона, делая картину смерти русского офицера до неприличия похожей на гибель мухи, увлекаемой в слив ванной.

Черт!

Князь очнулся от сковавших его ужаса и жалости.

Загораживая гибнущего товарища, мимо медленно пролетел американский аппарат без седока. Струя пара за ним безразлично рассыпалась в воздухе облачками кристалликов. Князь колебался лишь мгновение. Осторожно перебирая руками, он добрался до шлюза и, оттолкнувшись от него, полетел навстречу чуду заокеанской техники.

Все тут было медленно и неуклюже.

Ящик лениво двигался навстречу, и сам князь, растопырив руки, медленно летел к нему, надеясь, что их траектории пересекутся.

Он не рассчитал совсем немного.

Показалось, что ящик специально, приотстал, вежливо пропуская человека вперед. До шейного хруста вывернув голову, князь видел, как чудо американской космической техники уходит за спину, и взвыл от ощущения горькой несправедливости. Так не должно было быть! Не должно!

Резко, словно это могло чем-то помочь, он взмахнул рукой... Это был рывок из болота, в который тонущий вкладывает все, что у него есть, понимая, что беречь что-то на черный день — глупо. Чернее этого дня, дня уже не будет.

Большевистский ящик на теле не давал свободы движения, но его все-таки развернуло и руке удалось зацепиться за край летающего ящика. Даже не зацепиться, а всего лишь прилипнуть двумя пальцами. Секунду он висел на них, не решаясь сдвинуться с места, но смерть дышала в затылок, и, перебирая указательным и средним пальцами, князь подтянулся еще на вершок и мертво вцепился в какую-то щель, потом, пару вздохов спустя, дотянулся и до руля.

Возможности усесться, как это делали американцы, у него не было, и он повис на рогах, стараясь прижаться плотнее к седлу.

Слава Богу управление тут было как на мотоциклете — поворот рукояти и машина прибавила в скорости. Рукоять руля вниз и ящик нырнул к Земле, на себя — к станции. Приноровившись к аппарату, князь Гагарин повернулся туда-сюда. Машина слушалась, и он бросил себя вниз, вдогонку за летящим в бездну товарищем.

Когда они вернулись, битва завершилась.

Американские ракеты наплывали на станцию, оставаясь при этом чуть в стороне и выше. Теперь их можно было разглядеть и невооруженным глазом — черные бока, алые носы. Три или четыре ускользнувших от защитников «Святой Руси» аппарата плыли к ним так неспешно, словно и не было тут только что стрельбы и крови.

Кто-то из своих, не в силах сдержать распирающую радость удачи вскинул победно руку, тряхнул кулаком и уже через мгновение все оставшиеся в живых беззвучно трясли кулаками вслед проигравшим, неслышно добавляя каждый от себя что-то обидное.

Что касается князя, то он кричал просто «дураки!»

Орбита земли. Внешняя сторона большевистской станции.

Июль 1930 года.

Странное чувство испытывал Том. Никогда до этого момента он не чувствовал себя лягушкой — а тут пришлось. Причем не лягушкой в родном болоте, а лягушкой забравшейся в чужой, ухоженный сад и застигнутый на садовой дорожке асфальтовым катком. Беззащитность и острое ощущение неизбежной гибели.

Слава Богу станцию свою большевики строили второпях, наспех и оттого хватало на ней и углов и выступов Вот за один из них и зацепился американец и теперь висел там.

Когда все кончилось и стало ясно, что все провалилось, когда Воленберг-Пихоцкий собрав оставшихся диверсантов, также неспешно, как и прибыл, отправился обратно, Том понял, что остался один.

Не просто один, а один на один.. С этой станцией, с этими русскими и всей Вселенной. Эта мысль как громом его ударила.

Несколько секунд он пытался заставить себя думать, что делать дальше, но голова отказывалась работать. Ужасный страх опустошил её, не оставив ни одной связанной мысли.

О чем вообще может думать человек вдруг очутившийся посреди океана, когда до ближайшего берега сотни миль и ближайшая земля в десятке километров под тобой... В этом положении — только о чуде.

Шанс, единственный шанс, все-таки имелся... Эти чертовы русские!

Орбита Земли. Станция «Святая Русь».

Июль 1930 года.

Насколько полной оказалась победа, князь судить не мог, но самое главное — они устранили опасность для станции.

Подавая пример, командир десанта осторожно направился к шлюзу. Все было кончено. Правда точку в битве поставил не Гагарин, а профессор. Необходимости в этом не было никакой — драка кончилась, победители определились, но чтоб не считать время на перенастройку аппарата потраченным совершенно уж напрасно, Владимир Валентинович отрезал хвост у одной из ракет.

Вторую пожалел.

Князь неодобрительно покачал головой. Это уж точно было лишним.

Дождавшись, пока все свои войдут в шлюз, он, от греха подальше, зацепившись одной рукой за поручень, другой оттолкнул американскую поделку. Словно лодка в тихом пруду, ящик полетел за своими оставшимися в живых хозяевами. Он смотрел, как тот удаляется, и не сразу заметил рядом с собой чужой скафандр.

Французская республика. Марсель.

Июль 1930 года.

— Наши наблюдатели уже трижды фиксировали его. Сперва приняли это за какое-то атмосферное явление, но потом разобрались. Это летательный аппарат, действующий по принципу ракеты.

— Чей?

— Можно только догадываться.

— Не стройте иллюзий, полковник. Наверняка это русский аппарат!

— Белых русских, или красных?

Генерал Петен раздраженно ткнул папиросой в пепельницу.

— После того, что они сделали с Парижем, для цивилизованного человека разница в цвете идеологий уже не существенна....

Акватория Черного моря. Район Болгарского побережья.

Июль 1930 года.

Рассвет они увидели раньше, чем кто-либо другой из жителей черноморского побережья, и дело тут было не в остроте зрения, а в высоте.

Цеппелин-платформа «Парижская Коммуна» плыл на высоте трех километров, и оттуда все видно было как на ладони — солнце, берег, море.

Евгений Иванович Битюг, командир платформы посмотрел на воду, да и отошел от греха подальше — уж очень хотелось плюнуть вниз, а это всегда было скверной приметой. Только что душе до примет? Хочется, хочется плеваться от такой жизни.

Платформа барражировала в этом районе четвертые сутки, неся круглосуточное дежурство — день и ночь сменялись наблюдатели, день и ночь самые зоркие красноармейцы искали стартовую площадку белых, находившуюся где-то в этих местах.

«Кто бы сказал десять лет назад, где с беляками придется схватиться — не поверил бы» — подумал Евгений Иванович, — «И главное на чем!» Последнее было ещё более удивительным. Огневой мощью платформа, считай что и не обладала. Из положенной по уставу двадцатки, имелось там только три самолета. Все остальное место занимали гражданские специалисты со своим оборудованием. Правда, гражданским они были условно — задачи гражданские мозги решали чисто военные, для чего и половину взлетной палубы техники заставили своей аппаратурой да проволокой опутали. Ради всего этого пришлось изуродовать посадочную палубу. Там поставили огромный, нечеловеческой длинны, узкий медный рупор, и заплели все вокруг медной же проволокой.

Выглядело это уродливо, зато перспективы обещало сказочные.

Он продолжал рассматривать это медное приобретение, сделанное дирижаблем, как мимо почти пробежал, традиционно придерживая шляпу, товарищ Кажинский. Рукой краском его ухватить не успел и только крикнул вслед.

— Бернард Бернардович! Что случилось?

— Готовность! — на бегу крикнул изобретатель. Шляпу с его головы сорвало, но он не стал догонять — не до того. Где-то рядом взвыла сирена, расставив все по местам.

Не унижаясь до бега, но с разумной поспешностью, командир Битюг добрался до командной рубки. Его встретили донесением:

— Наблюдателями отмечена вспышка в районе Болгарского берега. Объявлена готовность.

— Хорошо. Командование принял.

В застекленной со всех сторон рубке зазуммерил телефон.

— Слушаю.

Знакомый голос.

— Евгений Иванович! Это Кажинский. Мы начинаем. Направо немного поверните, пожалуйста.

Битюг вздохнул. Беда с этими штатскими. «Направо», «немного»...

— Хорошо товарищ Кажинский поверну. Только вы уж лучше дайте трубку летнабу.

Летчик — наблюдатель повел себя как надо — толково доложил что, куда и на сколько нужно развернуть платформу.

Они не успели закончить маневр, как первый помощник показал рукой.

— Вон он!

Облака, там куда он указывал разорвались и в прореху впрыгнуло и зависло металлическое яйцо. Вот они — беляки! Не блестящее пасхальное яичко, а сизый кусок металла даже на первый взгляд крепкий и побывавший и в воде и в огне.

На нижней палубе забегали. Загремел из жестяного рупора голос товарища Кажинского раздававшего указания. Через секунду его голос уже лез в рубку из телефонной мембраны.

— Ближе, ближе! Поворачивай! Быстрее!

Но куда там! Не мог солидный многотонный дирижабль тягаться в скорости с чудным яйцом. Верткое как муха, оно рявкнуло двигателем, и ослепительное пламя подняло его наверх.

Чувствуя, что не успевает, командир дирижабля загремел в ответ с морскими переливами:

— Крути машину, изобретатель...... Крути, ежа тебе в подмышку!

Внизу что-то затрещало, потом заорали люди. Со скипом развернулся к яйцу медный рупор. Там тоже спешили, не зная, что у белогвардейцев на уме. Каждому ясно было, что вспорхнет яйцо в любой момент — и нет его, и спасибо нужно будет сказать, если не сожжет их своим пламенем.

Внизу взревел аэропланный мотор, но заглушая его совсем рядом простучала пулеметная очередь.

Счетверенный пулемет ударил по беглецу. Правильно ударил, с упреждением, только вот не знал никто, что у этого аппарата есть задний ход. Пилот там, едва увидев вспышки, уронил аппарат метров на двадцать, и пока пулеметчик менял прицел, успел свечой уйти в небо.

Шум, словно ножом срезало. Стало слышно, как внизу Бернард Бернардович то ли сердито распекает кого-то, то ли рвет волоса на голове. То, что случилось, его явно не устраивало, а у товарища Битюга на этот счет имелось собственное, отличное от бернардовского мнение.

«Не до нас ему, — со странным облегчением подумал Евгений Иванович. — Пожалел...»

СССР. Москва.

Июль 1930 года.

«ТАСС уполномочен заявить, что три дня назад, в результате диверсии, осуществленной белогвардейскими бандитами из РОВСа, нашедшими себе пристанище в странах Европы, советскими учеными утрачен контроль над первой в мире инженерно-научной орбитальной станцией «Знамя Революции». Об этой провокации захватчики, именующие себя боевым отрядом «Беломонархического центра», сообщили мировому сообществу, опубликовав в газетах разных стран «Обращение к народам и правительствам».

Эта акция повлекла за собой гибель сорока двух советских граждан.

В результате провокационной деятельности белогвардейских эмигрантов, в настоящее время мирная исследовательская станция стала прямой угрозой человечеству и может быть использована диверсантами для достижения своих военных и политических целей.

Советское правительство предупреждает нации всего мира о потенциальной угрозе всему человечеству и выражает надежду, что правительства всех цивилизованных стран примут политически правильные решения в отношении существующих на их территории белоэмигрантских организаций, показавших свою террористическую и античеловеческую сущность...»

Орбита Земли. Станция «Святая Русь».

Июль 1930 года.

Связывать Тома никому в голову не пришло. Его отвели в какое-то большое помещение, напоминавшее кают-компанию на хорошем корабле и подвесили в центре. Русские висели вокруг — снизу и сверху и без ненависти, а скорее с любопытством смотрели на пленника. Только взгляд одного казался недобрым.

Князь и впрямь смотрел на находку с недобрым прищуром. Под этим взглядом американец ёжился, но не терялся. Ощущение, что он гражданин великой страны поддерживало его.

— Вот уже у нас и тараканы завелись, — сказал Гагарин. — Обживаемся, значит...

Профессор ехидничать не стал — видел, что гостю не по себе и вполне добродушно спросил.

— Как вас зовут, юноша?

— Том. Том Порридж..

— Англичанин? — несколько удивился профессор.

— Нет. Американец, — гордо ответил гость.

— Ага.. Конечно... Ничего нам рассказать не хотите?

Американец хотел спросить, что имеет в виду профессор, но князь, почувствовав, что допрос превращается в собеседование, гаркнул.

— Имя? Звание? Задание?

Американец попытался вытянуться, но ничего у него нее получилось.

— Том Порридж. Техник Седьмой бригады морской пехоты САСШ. Задание — отомстить за гибель Нью-Йорка!

Он сказал это и замер. Точнее вытянувшись по стойке «смирно» завертелся по каюте, став похожим на поплавок.

— Гибель? — озадаченно переспросил профессор. — Ну это уже слишком... Стоит ведь Нью-Йорк. Ничего ему не сделалось.

Голос Владимир Валентиновича выдал обиду. Попасть по городу аккуратно на том витке было трудно, но он постарался. И ведь попал! Точно попал!

Пока профессор переживал обиду, князь сообразил, что спрашивать этого молодчика вообщем-то не о чем. Ничего он не знает

— Ладно — махнул рукой князь. — Скажите лучше кем его теперь числить прикажите? Пленным?

— Ну, какой он вам пленный.. У нас, что война с Америкой? — возразил профессор.

— Война не война, но боестолкновение имело место.

— Ну уж если вы, князь, такой законник, то давайте по писанному. Оружие при нём было?

Князь усмехнулся с нескрываемым превосходством. Оружием в космосе пока обладали только русские, не смотря на цвет их политических убеждений.

— Ну, если только ногти, — уничижительно ответил он.

— Ну тогда все очевидно.

Профессор начал загибать пальцы.

— Военной формы нет. Захвачен на поле боя без оружия в руках. Нонкомбатант. Женевская конвенция прямо говорит о его статусе.

— Ну и что? — раздраженно сказал князь, — что говорит Женевская конвенция о его статусе?

Американский гость удивлённо смотрел на профессора, а тот откровенно потешался. Ситуация и впрямь была нелепой. Тут люди жизнями рискуют ради Империи, а этот из-за двух домов мстить прилетел. Нелепость! Поди, пойми этих американцев. Ни людей, ни денег не пожалели! Это бы все да большевикам на голову!

— Считайте его туристом. Или корреспондентом газеты...

— Не понял.

— Ставьте нашего американского коллегу на довольствие, научите пользоваться уборной. Нам еще через него с Президентом САСШ разговаривать.

— Это что, заложник? — брезгливо спросил князь.

— Я же сказал — коллега. Бог даст мы еще в едином строю большевиков колотить станем...

СССР. Москва.

Июль 1930.

Ягода косился на Артузова, но молчал. Конечно, у каждого имелись свои секреты, но раз Менжинский после коллегии пригласил остаться обоих, то, верно, в этом есть смысл. Однако любопытство все же покусывало Генриха Григорьевича.

— Начнем с вас, товарищ Ягода. Как успехи, Генрих Григорьевич?

— Определенные есть, Вячеслав Рудольфович. Нам удалось идентифицировать профессора. Теперь мы знаем кого ищем.

Менжинский поднял брови.

— И кого же?

— Это Профессор Московского университета Владимир Валентинович Кравченко. Изобретатель. Столбовой дворянин.

— Это всё? Медленно работаете.. Место их базы установили?

— Побережье Болгарского Царства. Район Бургаса. Но сейчас можно точно сказать, что там никого нет. Все, кто нас интересуют, находятся на станции. День назад зафиксирован старт аппарата.

Менжинский постучал пальцами по столу.

— Не кажется ли вам Генрих Григорьевич, что мы несколько потеряли в темпе?

— Нет, Вячеслав Рудольфович. Операция по захвату станции подготовлена. Будет команда — начнем хоть сегодня.

— Есть команда.

Ягода поднялся, и уже уходя поймал фразу, адресованную Артузову.

— А вы беритесь за британцев всерьёз. Запускайте операцию «Тарантелла».

Орбита Земли. Звездолет «Иосиф Сталин».

Июль 1930 года

Смерть летела рядом.

В этот раз у неё имелись два названия — Великая Пустота и смертельные лучи аппарата профессора Иоффе. Если б все это было по отдельности, то было бы не так страшно, но в этом месте они накладывались друг на друга, что делало перспективы вовсе уж мрачными.

Сегодня вся эта история с беляками, захватившими станцию должна была закончится.

Отбивать станцию у белогвардейцев послали три аппарата — «Иосифа Сталина», «Емельяна Пугачева» и «Степана Разина».

На «Пугачёва» установили комплект оборудования профессора Бекаури, в расчете на то, что с близкого расстояния все-таки можно будет перехватить управление станцией и блокировать её. Если это удастся, то останется сделать самое простое — проникнуть внутрь и повязать господ офицеров, а если нет...В этом случае станцию придется штурмовать. Для этого каждый из кораблей вёз по десятку десантников.

Корабли летели в трёх-четырех километрах друг от друга. «Сталин» шел в центре. Левее Федосей видел «Пугачева», а «Разин», шел с другой стороны. Оружия у них не имелось, хотя оснащены корабли в этот раз были куда лучше.

На каждом имелся радиоаппарат. Связи с Землей он еще не обеспечивал, а вот переговоры между собой экипажи уже вели. В наушниках, правда, стоял вой — поднимающееся над Земным горизонтом Солнце заливало каналы связи своим светом. Зато от него имелась иная польза — станция смотрелась как на ладони.

Федосей вспомнил, что в первый раз «Знамя Революции» показалась ему похожими на склеившиеся пирожные и тут же в мозгу возникла иная ассоциация — три пчелы кружат над лакомством, не решаясь сесть. Сейчас, находясь в пятидесяти километрах от станции, он понял, что им не так повезло, как они того заслужили. Станция, как оказалась, висела очень неудобно — боевой башней к поверхности, что означало, что поднимающиеся с Земли корабли могли бы быть обнаружены и сбиты.

— Черт!

Деготь на секунду оторвался от пульта и подлетел к иллюминатору. Думали они об одном и том же, так что слов не понадобилось.

— Точно... — согласился коминтерновец. — Следить за башней. Сообщать о любой активности.

— Справимся, — отозвались с «Разина» — никуда они от нас теперь не денутся.

Дёготь не ответил.

— «Пугачёв», как вы там?

— Нормально.

— Готовы?

— Готовы.

— Приступайте...

— Мы уже минут пять как приступили. Ничего пока.

Федосею нестерпимо захотелось спросить «почему», но он сдержался. Вокруг было столько неизведанного, но, ни один вопрос тут не имел пока ответа. Ответы для здешних вопросов них имелись только на Земле.

— Всем быть готовыми к внезапному маневру.

— Готовы. Готовы, — донеслось сквозь завывание эфира.

Минут пять спустя стало ясно чего стоила эта готовность...

Прямо на глазах, невидимый в вакууме луч прошел сквозь головную часть «Пугачева». Воздух вырвавшись облаком наружу на долю секунды сделал луч видимым и Федосей скорее угадал, чем понял, куда направлено его движение.

— Вверх! Вверх!

Деготь ударил основным двигателем не важно куда, лишь бы не попасть под удар. И навалившаяся тяжесть прижала Федосея к иллюминатору. Корабль закрутило, Малюкова отбросило в сторону, прокатило по полу и потолку, в конце концов он ударился в стекло иллюминатора и испачкал его кровью из разбитого носа.

Это была не самая большая потеря. Дёготь подняв корабль на несколько сотен метров, ушел из-под удара.

Из разреза «Пугачева» повалил пепел, создавая за кораблем траурный шлейф. Со стороны казалось, что кто-то невидимый стирает звезды с неба, оставляя вместо них длинное черное пятно.

Разрезанный надвое «Пугачев» уже не существовал, как корабль. Отсеченная передняя часть, лениво кувыркаясь, летела вперед, когда позади неё взорвался двигатель. Катастрофа произошла внезапно. Тусклая вспышка, и туманное облачко там, где только что находился красный звездолет и двенадцать членов экипажа. Настоящих большевиков!

Висевший ниже «Сталина», «Разин», уходя от луча, рванулся в сторону. Снизу ударило оранжевое пламя, и тяга повела корабль в бок, навстречу обломкам.

— Чёрт! — в голос заорал Дёготь в микрофон. — Уводи корабль, уводи!

Медленно (тут все делалось медленно) «Разин» коснулся осколка «Пугачева». На мгновение они словно слиплись. Сотни пудов железа без грохота коснулись друг друга, превращая энергию движения в силу смерти.

— Проклятый Ньютон! — заорал Федосей, когда от этого движения обломок изменил траекторию у полетел прямиком в станцию..

Орбита Земли. Станция «Святая Русь».

Июль 1930 года.

Вися в воздухе они не почувствовали удара, но спокойно плывущая в иллюминаторе Земля изменила движение, стала уходить сторону.

— Что там, профессор?

Профессор ответил не сразу. Он вертелся в наблюдательной башне, стараясь выцелить второй корабль. Предназначенный для удара по Земле аппарат, где перемещение луча регулировалось микрометрическим винтом, не мог угнаться за юркими большевистскими кораблями, а после гибели первого большевики мухами разлетелись в разные стороны. Профессор ответил не сразу — азартно крутил штурвал наводки, наводя луч на уходящий к Луне корабль. Десяток секунд он пытался успеть, но разум пересилил азарт.

— Похоже, в нас врезались обломки корабля... — ответил он, когда корабли вышли из поля зрения

Не прошло и десятка секунд, как станцию сотряс новый удар. Профессор не удержался и соскользнул вниз. Его ударило о стену и понесло по кругу. Он сумел зацепиться и, вися на стене, крикнул.

— Держитесь! Нас бомбардируют обломки!

Не все смогли последовать этому совету.

Ротмистр вращая руками с глуповато-смущенной улыбкой (он наверняка казался себе нелепым) летел спиной вперед, даже не думая, что его там ждёт.

— Стой! Назад! — взревел князь отлично видевший куда несет товарища. Ротмистр завращал руками еще сильнее, но... Тут нужны были не руки, а крылья. В последний момент он обернулся, но сделать уже ничего не успел.

От удара кожух установки подскочил верх, став похожим на раззявленную пасть Молоха, и зацепившегося за нижнюю часть лафета установки ротмистра, опрокинуло внутрь. Удивленную и недоверчивую усмешку офицера затмила ярчайшая, ослепительная вспышка. Треск, словно ударила молния. Кто-то закричал, запахло гарью. Князь едва успел стереть с глаз слезы от первой вспышки, как тут же последовала вторая. Из-под чудовищной установки, вверх ударил толстый бело-голубой разряд. Воздух наэлектризовался, став сухим и колким. Волосы поднялись дыбом. Неестественно долго, секунды полторы жгут электрического огня плясал одним концом на груди мертвого офицера, а другим — упираясь в потолок станции.

В этом бедламе установка сама собой включилась, и невидимый энергетический луч обрушился на пространство.

— Рабочий режим, — закричал профессор. — Рубильник, откиньте рубильник!

Он полз по сотрясавшейся от ударов стене к пульту управления, но не успел.

Жар вольтовой дуги за это время расплавил внутренний слой станции и сверху в рубку хлынул поток пепла. Поняв, что дело плохо, профессор бросился в опускающуюся черноту чтоб заткнуть пробоину телом, но едва влетев в облако с криком вылетел обратно, тряся обожженными руками и кашляя.

А сверху на него рушились и рушились килограммы пепла, заливая боевую рубку темнотой и кашлем.

Японская империя. Остров Сахалин.

Июль 1930 года.

До бухты оставалось не боле получаса хода. Десятки раз швартовавшаяся там команда «Кессин-мару 8» чувствовала каждую минуту, подгадывая сборы к тому моменту, когда сходни протянутся на берег. Все это делалось не раз и не два. Чанг аккуратно складывал в мешок подарки, что вез семье, в который раз прикидывая — не забыл ли кого. Полюбовавшись новой курительной трубкой, он протянул руку, чтоб вернуть её в коробку, когда корабль задрожал и накренился. Чанга отбросило к двери, и он спиной, как это бывало в смешных фильмах белых людей, что он видел в Сан-Франциско, покатился по коридору. Оказывается, это было не так весело, как в кино, и не понравилось не только ему!

В воздухе висели крики и проклятья. Каждый, кто не откусил язык, крыл рулевого, вспоминая на пяти языках дурные привычки и самого рулевого и его ближайших родственников. Команда хоть и находилась на Японском судне, все ж была интернациональной.

Через пару минут, кряхтя от боли, Чанг выполз на палубу, сжимая в кулаке обломки никому не доставшегося подарка. Там злые моряки обступили рулевого, а тот, бледный как покойник все тыкал за борт трясущейся рукой, тихонько подвывая. Даже с одного взгляда видно было, что ему так плохо, что хуже — только убить.

Чанг не поленился, перегнулся, поглядеть на его оправдания. Море под ними длинной полосой потеряло свой цвет и длинной волнующейся прямой, соединяло корабль с берегом.

А там, где на мысу всегда стоял высоченный утес, теперь не стояло ничего.

Только дым и раскаленное до красноты каменное крошево.

Орбита Земли. Станция «Святая Русь».

Июль 1930 года.

Черное облако не двигалось с места. Оно разрасталось, словно кто-то до сих пор прятавшийся наверху надувал огромный черный пузырь. Десяток секунд оно медленно распухало, а потом, вдруг, в одно мгновение обрушилось вниз.

Китайская Республика. Шанхай.

Июль 1930 года.

За окном поезда тянулось бесконечное, уходящее за горизонт рисовое поле.

Кое-где на нем виднелись фигурки крестьян, копошившиеся в иле. Их было не много и это подчеркивало бесконечность предстоящего труда. Они словно по колено стояли в зеркале. Хотя солнца из-за туч почти не было видно, серебристый блеск спокойной воды слепил глаза. В ней отражались облака и яркое пятно скрытого солнца.

Особенно хорошо было смотреть на эту картину из окна пульмановского вагона и не чувствовать ни сырости в ногах, ни запаха тины и ила, ни ноющей боли в согнутой спине. Условия существования пассажира-европейца в вагоне первого класса существенно отличались от условий жизни китайского крестьянина. У китайца в руках мотыга и солнце над головой, а тут...

Колеса глухо постукивали, покачивая в такт перестуку и портвейн в больших, тяжелых стаканах, сигарный дым свиваясь в затейливый жгут уходил в вентиляционную трубу. Хорошо...

— Посмотрите, дон Диего, какая прелесть...

Дон Диего, представитель фирмы Крохлеммер в Восточной Азии, кавалер и любитель живописи, привстал, чтоб увидеть.

— О, да.. Красиво... Похоже на Сислея... Обратите внимание на тени. Видите? Вон там, где стоят те четверо?

Продолжалось это полсекунды, не более.

Что-то пробежало по земле, вздев в воздух полосу грязного пара. Рев изверженной воды оглушил на мгновение и пропал, только в небе, в облаках висящих над равниной медленно затягивалась идеально прямая прореха. От горизонта до горизонта.

— Что это? Аэролит?

Ответить на вопрос дон Диего не успел. Поезд завизжал тормозами, стараясь остановиться до того места, где невероятный луч разрезал железнодорожные рельсы и сплавил насыпь в стекловидную массу.

Орбита Земли. Станция «Святая Русь».

Июль 1930 года.

Кашель, хрип, электрический треск. Неудержимо дерет горло.

Князь, зацепившись за переборку, отбросил себя в коридор и вздохнул чистого воздуха. Пепел сюда еще не добрался. Но обязательно доберется.

Что-то изменилось. Что? Ах да... Тяжесть. Ноги непривычно прижимались к полу, хотя какой тут пол? Под ногами оказалась дверь в соседний отсек. Станцию крутило, и центробежная сила превратилась для них в силу тяжести. Для них и для сотен килограммов пепла.

Луна. Море Нектара.

Июль 1930 года

Лунный день только начался, и серебристо-белая поверхность спутника Земли не успела прогреться. Равнину еще пересекали тени от скал и кратеров. Первобытный хаос пустоты и кое-как наваленных камней еще хранил холод мирового пространства.

Луч пронесся по касательной, срезав верхушки трех тонких пиков и сбросив вниз вековые пласты космической пыли, унесся в бесконечный полет в сторону созвездия Рыб. С Земли это никто не видел, но если б кому-то из земных астрономов и пришла бы в голову рассматривать Луну, то он удивился бы, увидев многокилометровую прямую линию, несколько часов державшуюся над лунной поверхностью.

Орбита Земли. Станция «Святая Русь».

Июль 1930 года.

Станция вращалась, и сила тяжести меняла направление. Путь к спасению теперь напоминал широкую спираль — то они бежали по полу, то по стене, то по потолку. А следом той же незамысловатой кривой, след в след, тек пепел.

СССР. Остров Шпицберген.

Июль 1930 года.

Распоров облачный покров луч стремительно коснулся снега и, пробежав по нему до берега моря, канул в воду, подняв фонтан пара. Полоса черной оттаявшей на метр вглубь земли сменилась блеском бурлящего кипятка, растворяющего в себе белоснежные льдины.

Орбита Земли. Звездолет «Иосиф Сталин».

Июнь 1930 года.

Ни одного глупого вопроса не прозвучало. Не было сейчас места глупым вопросам.

Станция кувыркалась, словно подброшенная метким выстрелом консервная банка. Земля притягивала её, заставляя крутиться вокруг себя и станция свои лучом полосовала её поверхность.

Нет, все-таки один глупый вопрос все же прозвучал.

— Насколько её хватит?

Это спросили со «Степана Разина». Ни Деготь, ни Федосей отвечать не стали. Да там, собственно никто и не ждал ответа. Кто ж его знал, этот ответ?

— Эй, на «Разине».. Мы сейчас к станции, — сказал Дёготь, — попробуем остановить эту карусель. Если нам не повезет, тогда ваша очередь.

— Удачи вам, товарищи! — донеслось из эфира.

— Всем нам удачи.

Станцию крутило самым причудливым образом, и лучистая смерть летала тут самым непредсказуемым путем. Казалось, что смертельный луч, словно белоказачья шашка посвистывает над головой, выбирая момент, чтоб стать границей между жизнью и смертью. Тут оставалось надеяться на собственное счастье и удачу. Луч мог настигнуть их и в полете и при полной неподвижности, но движение давало шанс прекратить все это.

Чтоб подобраться поближе им понадобилось семь минут страха. На восьмой, на станции вспыхнула тусклая звезда, и Малюков заорал:

— Сдохла! Сдохла, честное слово!

Сквозь зубы Деготь процедил:

— С чего бы её дохнуть? Притворились офицеры...

Федосей не слушал — кричал в микрофон:

— Эй, на «Разине» идите ближе. Сдохла установка! Сейчас за офицеров подержимся!

— Дадут они тебе за себя подержаться, как же... Там фрукты отборные. До последнего, наверняка драться будут. А потом еще и застрелятся.

Шансов у золотопогонников никаких не было — в каждом из кораблей находилось по десятку человек десанта. После гибели «Емельяна Пугачева» их осталось два десятка, но и этого должно было хватить.

«Иосиф Сталин» остановился в километре от станции. Не смотря на то, что видели они её уже не первый раз, впечатление она производила ошеломляющее.

Огромные трубчатые корпуса на их глазах и вот-вот должна была появиться боевая рубка.

— Ну, смотри...

Дёготь держал руки на пульте, готовый бросить корабль в сторону.

Сперва из-за длинного округлого бока появился колпак наблюдательной сферы, потом длинная труба...

— Шлюз! — Сказал следивший за станцией в морской бинокль Малюков. — Шлюз открыт...

Это означало только одно — на станции никого не было. Некому было закрыть шлюз.

— Вполне в их духе. Предпочли смерть плену...

— Да кто им в плен-то собирался предлагать? Дьявол! И как теперь нам туда забираться?

Зев распахнутого люка проплыл и пропал с другой стороны.

Швейцарская конфедерация. Женева.

Июль 1930 года.

Лига Наций бурлила.

Вопрос, что обсуждали делегаты, касался не одного — двух государств, а всех их. Опасность, что сознавали все, нависла над каждым.

— Кто бы там ни был — красные или белые, коммунисты ответственны за разрушение, так как именно им принадлежит станция!

Леон Блюм крикнул с места:

— В таком случае пересажайте всех фабрикантов оружия. Преступник не тот, кто сделал нож, а тот, кто взял его в руки для свершения преступления!

Социалисты — их тут было не много — засмеялись, но оратор не ответил на реплику из зала.

— Тот факт, что ни один город в СССР не пострадал от этого чудовищного изобретения не позволяет мне верить в слепую игру случая. Это скорее умысел и злой расчет! Ответственность государства как раз и состоит в том, что оно отвечает за все то, что делает и разговоры о том, что они якобы не представляли последствий, не должны мешать осознанию ответственности большевиков за все то, что случилось. Вы, собравшиеся тут представители цивилизованных стран не должны думать только о своих странах и своих народах.. Мы должны думать о человечестве, о его судьбе, о его безопасности, потому что ущерб нанесенный одному народу, одной нации, означает ущерб всему человечеству!

Мистер Вандербильт, представитель президента Гувера и американского народа на заседании Лиги Наций поднял пачку листов, привлекая внимание делегатов.

— Десятки стран пострадали от.. Не стану говорить «оружия», ибо это означает немедленную войну с Советами, ведь никто из нас не отрицает святого права каждой страны на самооборону. Скажу «от неосторожности». Но неосторожность ли это?

Он вздохнул поглубже, паузой давая разгореться любопытству. Пристальный взгляд в зал и он увидел, как напряглись его слушатели. Все ждали, разоблачений.

— Впрочем, сейчас это уже не важно. Важно другое. Все кто тут присутствует, единодушно уверенны в одном. Питая огромное уважение к русскому народу, чьи лучшие представители вынуждены были покинуть свою страну, мы не можем позволить безответственным большевистским правителям подвергать мир таким опасностям.

Миллионер бросил руку вниз и вокруг него птицами закрутились листы бумаги.

— В интересах всего человечества мы должны установить контроль над действиями большевиков. Может быть, даже, применить для этого силу! Страна, принесшая столько горя мировому сообществу и своему народу, не должна оставаться вне цивилизованного контроля!

Зал дворца Лиги Наций взорвался аплодисментами и свистом.

Французская республика. Париж.

Июль 1930 года.

Париж и раньше был неравнодушен к русской культуре, но теперь после известных событий мода на все русское и даже советское затопила столицу. Отодвинув на задний план американские фокстроты и аргентинские танго огромные оркестры и нищие аккордеонисты играли русские и советские песни. Особенным успехом пользовались выступления казачьих хоров.

Князь не мог понять почему это случилось — то ли это была тоска по России-матушке, надежному другу Французской республики, то ли желание захватить на память хотя бы краешек уходящей советской эпохи... Услышать песни страны, от которой скоро не останется и следа...

Рестораны разделились на «прорусские» и «просоветские».

Разумеется, князь, выбиравший ресторан, чтоб отметить благополучное завершение орбитальной эскапады, выбрал тот, где пел хор донских казаков.

Окно отдельного кабинета выходило на улицу, и там над крышами торчал обрубок парижского чуда.

Легкомысленные парижане неожиданно легко смирились с потерей «кружевной башни» и остряки уже спорили как называть то, что осталось — то ли Эй то ли Фель, разумно считая, что если целое сооружение называли Эйфелем, то оставшаяся часть может носить только половину названия.

Владимир Валентинович вспомнив об этом, улыбнулся. Вины за содеянное он не чувствовал. Все получилось, как получилось. Главное они сделали то, что должны. Война еще не стала фактом, но она уже стала неизбежностью. Это, слава Богу, понимали все.

За окном, наполняя улицу воинственной музыкой, шел оркестр зуавов.

— Жаль, конечно, что все так получилось, — сказал князь, разливая «Смирновскую» по хрустальным рюмкам. — Рано мы оттуда ушли. «Святая Русь» помогла бы нашим друзьям, останься она в наших руках...

Где-то рядом слаженные мужские голоса затянули «Дубинушку». Русская песня причудливо переплелась с французским маршем.

— Не думаю, князь. Чудо, что мы вообще вернулись.

Владимир Валентинович коснулся его рюмки. Рука еще дрожала. Все-таки две недели в невесомости. Оказались нешуточным испытанием для тела, но не для духа.

— Станция изначально была обречена. Красные не позволили бы нам сделать ничего более того, что мы сделали.

Князь выпил, поморщился и, подцепив на вилку колечко сладкого лука, сказал:

— Не понял...

— При первой же серьезной опасности большевики спихнули бы нас с орбиты в течение трех-четырех часов. Что, собственно и произошло.

Профессор свою рюмку поставил на стол, так и не пригубив.

— Мы, князь, спустили курок новой войны. И за это честь нам и хвала!

Мгновение подумав, он все же взял рюмку, и пока князь торопливо наливал себе, сказал:

— Мы сделали много, да еще и живыми вернулись. Это стоит рюмки водки.

Они чокнулись, князь выпил, но профессор вдруг вновь отставил рюмку и озабоченно спросил неизвестно кого:

— Только не могу понять — почему большевики ждали так долго?

СССР. Москва.

Июль 1930 года.

— Как же они проскользнули мимо вас, Енох Гершенович? Как вы умудрились не обратить на них свое просвещенное внимание?

Сарказма в голосе первого чекиста хватило с избытком, но его зам находился не в том состоянии, чтоб оценить это.

— Вот это-то и есть самое удивительное! — почти с восторгом отозвался Ягода. — До чего додумались! Они проверяли лояльность новых членов организации под глубоким гипнозом! Был, есть у них такой специалист, которому чужие мозги прощупать, что чихнуть — один труд!

— Его нашли?

— Ищем... Между прочим этот же гений и создал и загрузил в мозги нашего русского профессора совершенно искусственную личность профессора германского! Вы представляете?!

— Что-то у вас, Генрих Григорьевич, восклицательных знаков уж слишком много.

— Так ведь какая идея! Какие возможности! Это ведь не чемодан — человек с двойным дном! Если врага можно признать гениальным, то это как раз тот самый случай!

— Гипноз, говорите, — задумался первый чекист страны. Занимаясь безопасностью первого пролетарского государства, ОГПУ приходилось сталкиваться с ситуациями, когда традиционные методы работы давали осечку. В таких случаях к работе привлекался спецотдел ОГПУ. Шифры, яды, гипноз, оккультные тайны, масонские организации... В отделе работали специалисты, способные разобраться с такими загадками.

— Где они сейчас?

— В Париже, по моим сведениям.

— А «Пролетарий»?

— Там же.

— Французы не догадываются?

— Скорее всего делают вид, что им ничего не известно.

— Так. Это существенно меняет дело и нашу тактику... — наконец сказал Менжинский. Если тем, что сейчас назревало в Париже не управлять, то события могли пойти так, как нужно кому-то, а не Советским людям. — Да... Профессора нужно вернуть в Москву. Если мы не сделаем этого, то его просто заставят делать свои аппараты во Франции или в Британии.

Несколько секунд он стоял у окна, проверяя правильность умозаключений.

— Жду вас через два часа вместе с товарищем Бокием. Эта работа для его специалистов. Да! И узнайте где нынче наши герои околоземных орбит.

— Их тоже?

— Тоже.. Их тоже в срочном порядке в Москву.

СССР. Москва.

Июль 1930 года.

Разница между последним посещением Федосеем здания на Лубянке состояла только в том, что признав в них героев космоса, дежурный отдал честь, а так, все как и было — и сверлящий спину взгляд, и обтянутая клеенкой двойная дверь, и часы и стол и нарукавники на Артузове.

Положительно он хотел, что они приняли его за счетовода!

Они подошли и также, как и в прошлый раз не отрывая взгляда от бумаг на столе, он сказал.

— Есть работа для двоих старичков по ту сторону границы...

Они подтянулись, расправив плечи.

— Нужно поехать во Францию и привезти оттуда одного человека...

— Выкрасть? — задал вопрос Федосей. Дёготь только глазом дернул. Дежавю какое-то. Отложивший перо в сторону Менжинский заметил это и усмехнулся.

— Нет. Всего лишь помочь вернуться...

Чехо-Словакия. Район Чехо-Словацко-Советской границы.

Июль 1930 года.

Пока танки шли к границе, он мог смотреть в триплекс и думать о чем угодно — руки и ноги сами делали привычную работу без участия головы. А подумать было о чем. Например, о том, что приказ, полученный полчаса назад, ему не нравился. Не нравился и все тут! Только кроме него это никого тут не интересовало. Внутренний диалог с самим собой откуда бы ни начинался сводился к заключительным фразам «Присягу принимал? Принимал! Начальству повиноваться обещал? Обещал. Погоны на плечах носишь? Носишь! Так чего тут из себя пацифиста строить?»

Танку словно передалось настроение командира и машина шла как-то «без огонька».

Старый товарищ, сидевший в башне над головой, почувствовал этот душевный разлад.

— Что случилось, капрал? Тоска?

Перед Алешем, которого знал уже третий год, можно было бы и раскрыть душу. Хоть тот и младше по званию, но — образование, но — жизненный опыт...

— Хуже... Негодяем себя чувствую...

— Что так?

— В нашей семье к русским всегда хорошо относились. А я вот....

— А там сейчас русских нет, — отозвался башенный стрелок. — Там одни большевики остались.

Танк дернулся, словно возмутился вместе с командиром.

— Ты, что, дурак, Алеш? Что говоришь?

— Говорю, что слышал. Нам так полковой священник говорил.

Алеш стал говорить, подпуская в голос ту крестьянскую показную глупость, за которой бывало, прятались новобранцы из деревень, пока не привыкнут и не пообтешутся в армии.

— Прямо вот этими вот словами — одни, мол, большевики там остались, а это, говорит, считай, что и не люди вовсе, так как против заветов Господа нашего идут, Иисуса Христа.

Последнюю фразу он произнес гнусавым капелланским голосом и капрал Иржи засмеялся. Уже нормальным голосом товарищ сказал.

— Не переживай, Иржи... И так чуть не каждый день на границе провокации. Одной больше, одной меньше...Да и что мы там двумя танками навоюем? Пустяки... Прокатимся вперед, заедем метров на пятьсот к большевикам. Ну, может быть сломает что-нибудь, что под гусеницы само подвернется, постреляем в воздух — и назад.

Иржи молча покачал головой, и Алеш убежденно добавил.

— Ничего не случится. Капитан, помнишь, говорил, у них тут только пограничники разъездами.. Может быть повезет и никого вообще не встретим... Ну, а встретим — куда им против нашего танка? Мы их не тронем, а они даже если попробуют...

Это, конечно успокаивало. Кавалерия против танка это все-таки как-то... Несерьезно что ли... А танк и впрямь был новенький — всего два месяца как выкатился за заводские ворота. Собран на «Шкоде», шестидесятисильный двигатель, броня до дюйма, два пулемета! На таком можно куда хочешь отправиться с полной уверенностью, что обратно вернешься целым и невредимым.

Перед бродом, еще на своей стороне, они остановились и капрал третьего отдельного бронедевизиона имени принца Савойского Иржи Ладо открыл передний люк.

За железным окошком своей жизнью жил обычный, гражданский мир — с цветами, бабочками, запахом меда и далеких яблоневых садов. За зелеными ветвями, за негустой полоской словацкого камыша текла небольшая речушка. На другом её берегу, ничем, по существу не отличавшимся от этого стоял тот же камыш, те же елки и березы. Но это были уже советские елки и берёзы. Берега соединяла желтоватая полоска брода, просвечивающая сквозь прозрачную воду.

-Что ждём, командир? — спросил сверху стрелок. Командир не ответил. Он думал о том, что сейчас они выполнят приказ и это может сдвинуть с места такую лавину, что.... От этих мыслей Иржи стало не по себе и он, чтоб все это побыстрее кончилось, вдавил педаль в пол. Машина клюнула носом и по только что спокойной воде побежали первые волны. Нечего раздумывать. Он солдат, а солдат не думает — солдат повинуется.

Хотя граница проходил посередине реки, но он почувствовал себя объявившим войну СССР, едва на лицо попали первые капли. Тогда он закрыл люк и добавил газу.

СССР. Ужгородский пограничный район.

Июль 1930 года.

— Охрименко! Охрименко!

За грохотом танковых моторов можно свободно было орать в голос, но привычка брала свое. Пограничники не орут рядом с границей и лейтенант, не по здешнему черный, словно прожаренный солнцем, с новеньким орденом Боевого Красного Знамени на груди, шепотом звал к себе старшину. Тот, наконец, услышал и, съехав с холма, отрапортовал.

— Танки, товарищ лейтенант. Два. Границу пересекли. Движутся прямо к нам.

То, что танки не стоят на месте, Лейтенант и сам слышал. Двигатели ревели все ближе и ближе.

— Заблудились они, что ли, а товарищ лейтенант или как? — спросил третий боец, державший в поводу всех лошадей.

— «Или как», Макивчук, «или как». Силу нашу пощупать решили. Сами ведь знаете, что на всей границе твориться. Помните, что комиссар на политинформации говорил? Со всех ведь сторон лезут...

Лейтенант коротко задумался.

— Макивчук!

Боец встрепенулся.

— Пулей на заставу. Пусть пришлют сюда трактор. А вы, Охрименко, за мной.

Дорога, по которой двигались танки, огибала холм с другой стороны. По обе стороны дороги лес стоял крепкий, а как раз на повороте стояло три выросших из одного корня сосны. Лейтенант с южным загаром служил тут только третью неделю, а сосны стояли, верно, лет сто, если не больше и толщиной выросли в обхват. Имелась у этих сосен даже какая-то легенда. То ли повесился кто-то на них, то ли клад разбойники зарывали... Гриша этого еще не успел узнать доподлинно, но теперь так или иначе конец пришел легенде.

Танк двигался к нему и, высунувшись из-за дерева, лейтенант Григорий Бунзен крикнул:

— Остановитесь! Приказываю остановиться! Вы нарушили границу СССР.

Как бы не так.. Те, кто сидел в железном ящике от него ничего нового не узнали. Они и сами понимали, что нарушили и останавливаться у них было желания не больше чем у него попасть под гусеницы.

— Я так думаю, товарищ Бунзен, поубивать их надо. Совсем уже мировой империализм обнаглел, — сказал из-за спины старшина. Под рыжими усами приклеилась злая улыбка. — Под каждым кустом насрать норовят.

— Вы, старшина с плеча-то не рубите. Там, скорее всего такие же как и мы, рабочие да крестьяне сидят, только буржуазией одурманенные. Так что останавливать их мы, конечно, будем, но аккуратно. Новую шашку проверьте.

— Так что её проверять? — довольным голосом отозвался старшина. — Готова шашечка. Не точить, не править не нужно...

— Тогда первый мой, а вы вторым займитесь, чтоб не ушел.

Старшина радостно оскалился и нырнул в кусты.

Слушая, как приближавшийся металлический лязг и рев становятся все громче, лейтенант осторожно достал рукоять от шашки с утолщением внизу. Официально новое оружие называлось «изделие 37-бис», но пограничники меж собой ласково звали их «ножиками».

Лейтенант нажал на кнопку и из рукояти вырос язык зеленого пламени. Уже зная остроту своего нового оружия он нешироко размахнувшись, подрубил сперва один ствол, потом второй.. Третий рубить не стал — жалко стало.

Тут же захрустело, затрещало, запахло свежим древесным соком и оба ствола, упав один на другой, загородили танку дорогу вперед.

Кроны сосен еще вздрагивали, когда в стволы уперлись гусеницы боевой машины. Железо с натугой драло кору, летели клочья какой-то зелени, но — и только.

Не теряя времени, пограничник обежал вражеский танк и уронил позади него ещё пару стволов. Внутри сообразили, что что-то идет не так. Двигатель перешел на холостой ход, и танк повернул башню.

Тогда лейтенант прыгнул на броню и рукояткой несколько раз саданул по люку. Подождав десяток секунд, он еще постучал и крикнул.

— Вылезай! Приехали.

Несколько раз танк дернулся туда-сюда, но завал, что впереди, что сзади держался крепко. Но даже если б не выдержало дерево, у лейтенанта имелся способ обездвижить это железо под собой. Но это на крайний случай. Лучше б его все-таки взять неповрежденным. Незваные гости посчитали так же. Танк еще раз дернулся и встал. Экипаж, похоже, задумался о том, что будет дальше. Пограничник усмехнулся. Те, под броней, не понимали, с кем связались.

У старшины дела также шли неплохо. Сообразив, что первый танк попал в засаду, танкисты второго дали задний ход, чтоб вернуться на полянку, но задней скорости его танку явно не хватало. Так что Охрименко даже на своих кривых кавалерийских ногах без труда догнал железную махину.

Сидя на броне лейтенант увидел как поворачивается башня и ствол пулемета плавно выбегает навстречу старшине. Лейтенант вскочил, чуть не упав поскользнувшись.

— Старшина! Ложись!

Старшина и сам сообразил и упал до того, как танкисты начали стрелять. Ловко работая локтями и перекатываясь, старшина перебрался за дерево и там, невидимый башенному стрелку, догнал танк. Солдату умевшему вскочить на несущуюся галопом лошадь не трудно было бы запрыгнуть на броню, но старшина поступил иначе.. Жаркое лезвие нового оружия обрушилось на убегающую гусеницу. От этого удара расколовшийся трак отбросило в сторону и под жалобный рев двигателя гусеница разматываясь, разлеглась по траве. Уже не в силах двигаться по прямой танк крутанулся на месте, но старшина отпрыгнул от него как от брыкливой лошади и не торопясь уже — никуда теперь железка с места этого не сдвинется — рубанул по второй бесконечной железной ленте. Та мгновенно разлетелась на траки.

Башенный пулемет выдал длинную очередь. Стрелок уже стрелял явно от изумления, и попасть ни в кого не мог. Но старшине эта самодеятельность не понравилось, и опершись на обломок передней звездочки, раскаленной до вишневого цвета, он вскочил на броню и в один удар обрубил ствол. Пулемет поперхнулся и смолк. На всякий случай Охрименко отрубил ствол второму пулемету. Наклонившись к люку, словно от этого там могли лучше слышать, он крикнул.

— Эй, господа хорошие! Сами вылезете или прикажете вас как сардины из банки выковыривать?

В наступившей тишине стало слышно, как где-то стучит тракторный двигатель. Лейтенант довольно кивнул. Первый танк доедет сам, а второй утянут трактором. Он слез со своего трофея и подошел поближе ко второму танку.

Старшина знаком показал, что хочет сделать, и лейтенант кивнул. Все равно танк уже никуда не годился, а особистам хватит и одного.

Охрименко осторожно, чтоб не поранить никого, и не убить медленно погрузил «лезвие» в броневую сталь. Металл задымил, потек тяжелыми каплями. Внутри кто-то вскрикнул. Не от боли, а скорее от удивления. Медленным круговым движением он обвел вокруг танкового люка полную окружность. Резко, не давая расплавленному металлу застыть, ударил кулаком. Круг с неровными краями провалился вниз и там кто-то заорал. Обжегся, наверное...

Старшина заглянул. Снизу на него глядели две пары круглых от смешанного с ужасом изумления глаза.

Пограничник подмигнул лейтенанту и в голос заорал.

— Вылезайте, гады, пока я ваше железо вместе с вами на стружку не перевел... Сами видите теперь все равно хуже уже не будет.

Французская республика. Париж.

Август 1930 года.

Плюшевые занавеси темно-багрового цвета закрывали окно не полностью и из его середины лился ласковый солнечный свет. В номере, вокруг стола в добротных креслах, возможно неживших в себе тела графов и баронов сидело трое советских людей и решали одну очень важную проблему.

— Какие условия вам необходимы для работы? — деловито спросил Дёготь.

— Объект, как я понимаю, уже подвергался гипнотическому воздействию?

— Да.

— Тогда все просто. Мне нужно остаться с ним наедине хотя бы на 2-3 минуты. Ну и естественно, чтоб никто не мешал и чтоб объект был спокоен...

У Федосея брови поползли вверх, он уж хотел было спросить на счет того не нужно ли при этом присутствие Британской королевы или американского Президента, но Деготь спросил.

— По другому нельзя?

Товарищ Орландо развел руками с искреннем сожалением.

— В другом случае я не могу гарантировать...

Деготь посмотрел, как сдувается Федосей и пожал плечами — делать нечего, придется обеспечивать... Конечно, легко сказать.

— То есть необходимо помещение, — загнул палец Федосей.

— И ничего не подозревающий клиент, — добавил Дёготь.

— То есть помещение, куда он пойдет добровольно, — сформулировал Федосей.

— И несколько минут наедине, — подытожил сотрудник Спецотдела ОГПУ.

Пару минут они смотрели на друг на друга. Дёготь выстукивал что-то по подлокотнику кресла, а Федосей ногой выписывал эллипсы. Трудно было предположить, что в головах троих мужчин сейчас происходила одна и та же работа.

— Столик в ресторане? — предположил Федосей — Знаете, бывают такие выгородки.

— В принципе возможно, — согласился третий товарищ. — Если отдельный кабинет...

Дёготь тряхнул головой.

— Ха! Как ты его туда затащишь? Письмом от таинственной незнакомки?

— Хотя бы, — не сдался Федосей. — Сам знаешь, что в юбке иногда проще запутаться, чем в сети...

Сберегая время Дёготь не стал спорить. Просто записал это на листочке за номером один.

— Ладно.. Что ещё?

— Туалет — понизив голос, не то предложил, не то спросил Малюков. Дёготь совершенно серьёзно сказал:

— Две минуты спокойствия — пожалуй. Но вдвоем...

— Общественный туалет, — пояснил Федосей. — Там кабинки.

Их третий товарищ достал папиросу и разминал её пальцами.

— Лучший вариант — пригласить его к врачу на обследование.

Он прищурился, вспоминая что-то приятное.

— Только в нашем положении это, пожалуй, невозможно...

— Сломать ему ногу? — оживился Федосей. — Слегка отравить?

— Вариант...

— Еще примерочная в большом магазине готового платья. Оденем товарища Орландо как продавца.

— Полицейский! — Перебил его Федосей. — Полицейский может остановить его для разговора. Форму достать сможем?

— Сможем.

Тихонько куривший в сторонке гипнотизер, выпустил колечко и негромко обронил.

— Лифт.

В головах чекистов быстро проскакали нужные мысли.

— Лифт.... Отлично! Думаем дальше.

Французская Республика. Париж.

Август 1930 года.

Билеты в цирк профессор нашел у себя на пороге. Он открыл дверь, а они уже лежали, словно дожидались его, чтоб обрадовать. Слава Богу лежали они снаружи, а не внутри. Несколько секунд подумав, он, не опасаясь неприятностей, поднял конверт и вошел к князю, что жил напротив.

— Посмотрите, князь. Мне сделали подарок.

— Что там у вас? Надеюсь не Советский паспорт? Бойтесь данайцев...

— Слава Богу нет. Всего лишь билеты в цирк.

Новости князь даже казалось, обрадовался.

— А-а-а-а! Значит, нашли они нас!

— Кто?

— Большевики, разумеется.

Разглядывая билеты, профессор спросил:

— Почему большевики? Может быть американцы? Том уже наверное в Вашигтоне?

— Может быть, конечно, и они.. — не стал сопротивляться князь — Только чувствую я , что это красные... К тому же нам-то не все равно? Маховик крутится.

— И то верно...

Князь покрутил билеты в руках.

— Цирк Франкони! Неплохое заведение, я вам доложу... Бывал. Не то чтоб я вам завидую, но все же... Придется вам Владимир Валентинович все-таки сходить туда.

Профессор взглянул в окно.. Над Парижем собирались дождевые тучи.

— Стоит ли? И так ведь все понятно... Хотят выманить, чтоб посмотреть что тут у вас...Топорная работа. Пожалуй, это и впрямь большевики.

Князь поднялся, подошел к кровати и достал из-под подушки револьвер.

— Ничего, профессор. Вы зонтик возьмите, а мы устроим засаду и посмотрим, кому и что тут понадобилось. А чтоб вам было не скучно с вами пойдут ротмистр и есаул.

Профессор не успел возразить.

— Для моего исключительно спокойствия.

— Может быть все же не ходить? — нерешительно сказал профессор, глядя в хмурое небо. — И так ведь все ясно...

Князь сочувственно отозвался.

— Нельзя. Надо ехать. Если они не увидят вас в цирке, то сюда никто не сунется. И некого мне будет брать за жабры.

Французская Республика. Париж.

Август 1930 года.

Когда львы убежали и униформисты в мгновение ока разобрали сетку, отделявшую хищников от зрителей он успел счастливо вздохнуть и снова замереть.

Как она испугалась, когда, когда этот полосатый наглец зарычал на дрессировщика! Она даже схватила его за руку и держала до тех пор, пока последний полосатый хвост не мелькнул за кулисами. Но и после этого она почти минуту приходила в себя, сжимая его пальцы. Спасибо тебе Господи, что дал человеку руки! И пальцы. И такую нежную кожу...

А тем временем на арене появился шпрехшталмейстер и громогласно объявил:

— Всемирно известный маг и престидижитатор! Личный друг Сиамского короля господин..

Голос замер, а затем волной обрушился на партер.

— Орландо!

В лучи прожекторов вступил невысокий сухощавый человек в плаще и цилиндре и начал свой номер.

Фокусы у него на взгляд мсье Форитира были так себе — голуби и зайцы из цилиндра, клетка с канарейкой из плаща, шарики, но присутствие мадемуазель Гаранской наполняло манеж таким очарованием, что фокусник казался настоящим волшебником. Дав публике возможность посмотреть на простые фокусы он сказал:

— Для следующего номера мне понадобится доброволец.

Голос раскатился под сводами шатра и улетел ввысь.

— Уважаемая публика, кто из вас хочет испытать на себе оккультный феномен полного исчезновения с последующим возрождением, разумеется?

«А вот интересно, — подумал Мсье Форитир. — она испугается, если я...»

Он поднялся, расправив плечи.

— Позвольте мне испытать судьбу, мсье?

Обежав половину зала, луч прожектора уперся в него, сделав их с мадемуазель Гаранской центром Вселенной. Орландо посмотрел на него, на девушку, так и не отпустившую его руки и, улыбнувшись, ответил:

— Боюсь, если вы исчезните, очаровательная мадемуазель рядом с вами никогда не простит мне этого.

Он посмотрел на свою даму. Она покраснела! Покраснела!

Мсье Форитир сел. Голова кружилась от счастья.

Взгляд фокусника обежал ряды зрителей.

— Позвольте пригласить вас, мсье...

Он протянул руку, указывая на зрителя во втором ряду.

— Не откажите, мсье...

Голос фокусника звучал тихо, но его слышал весь зал, каждый из сидящих.

— Извольте, — также негромко отозвался случайный зритель. Он поднялся и, прижимая руку к сердцу начал протискиваться на арену. А негромкий голос артиста кружил по цирковому шатру завораживая, и обещая чудо...

— Прошу вас зайти в эту кабину и задернуть штору...

— Чудес не бывает? — шепотом спросила мадемуазель Гаранская у своего кавалера.

— Плохих — нет, — также шепотом ответил кавалер, словно невзначай коснувшись губами розового ушка.

На глазах публики фокусник вошел в соседнюю кабинку. Разворачиваясь, сверху упал купол из черного шелка, расшитый звездами.

Барабанщик ударил дробь и доведя её до немыслимой частоты обрушил... Воцарилась тишина, длившаяся несколько минут и только где-то за кулисами тонко и высоко пропел горн.

Еще через секунду полог взвился вверх, освобождая реквизит, и из-за кулис побежали униформисты в десять секунд разобравшие ящики.

Зрители дружно ударили в ладоши.

Внутри никого не было...

Зал неистовствовал.

— Успокойтесь господа! — поднял руку шпрех. — Представление продолжается.

Нарочито замедленно он вытащил из-за спины огромный черный пистолет, поднял дуло вверх и нажал курок...

Грохот выстрела словно выключил звук. Стало тихо, и в этой тишине на арену сверху спустился ящик, опутанный цепями. Вездесущие униформисты в момент сняли железо и оттуда вышли оба героя.

— Плохих чудес не бывает! — убежденно повторил мсье Форитир.

Французская Республика. Париж.

Август 1930 года.

— Сейчас.

Федосей опустил стекло и выставил в него медное жерло горна. — Момент.

Ему хотелось, чтоб труба смотрела на профессорское окно, чтоб звук по прямой линии полетел профессору прямо в уши и чтоб никто другой...

Горн призывно вскрикнул, оповещая мир, что пришло время превращений...

... Профессор проснулся, словно кто-то толкнул его.

Странное, ранее не испытываемое ощущение, словно его насквозь продувает теплый ветер возникло и пропало. Неосознанный, дикий страх накатил волной и тоже скрылся где-то, застряв только в кончиках пальцев, вмертвую вцепившихся в чью-то шкуру... Шкуру? Доннерветтер!

Ослабив хват пальцев, он не решаясь открыть глаза пощупал то, за что держался, и облегченно вздохнул. Одеяло! Просто одеяло... Он в кровати...одеяло.

Осознав это, он проснулся окончательно.

Ночь пока и не думала превращаться в утро, но того света, что просачивался сквозь жалюзи, ему хватило понять, что эта незнакомая комната. Даже темнота тут была незнакомой, пронизанной светом далеких электрических огней.

Он хотел позвать кого-нибудь, но вовремя передумал. Это ведь неизвестно еще кто придет. И с чем.

Профессор отбросил в сторону одеяло. То, что он оставался самим собой, сомнений у него не было, но пижама.. Пижама опять-таки оказалась не его.

Стараясь не скрипеть пружинами, он встал, подошел к окну... Нет. Это, конечно не Свердловская пусковая площадка и даже не родная Германия. За стеклом, полуоткрытый по поводу теплой ночи вызывающе выставив напоказ своё уродство, переливался огнями обрубок Эйфелевой башни.

Не понимая, что произошло с ним, почему в голове не осталось подробностей, оттолкнул створку. Скрип, разогнав тишину, впустил в комнату обрывки далекой мелодии и знакомый голос:

— Профессор! Герр Вохербрум! Профессор! Где вы там?

Не веря собственным ушам, он наклонился. Внизу, как раз под фонарем, стояли его старые знакомые из СССР и махали руками.

Определенность старых друзей была предпочтительней новой пижамы, и профессор, тихонько одевшись в без сомнения свою, но опять же незнакомую одежду, спустился вниз. Прижимаясь к стене, он спустился в мраморный вестибюль, заставленный розовыми кустами. Зал оказался пуст. Только рядом с входом в окружении цветочных композиций дремал ночной портье. Профессор крадучись сделал несколько шагов и сообразил, что осторожностью выдаст себя. Несколько раз вздохнув, он расправил плечи. И кося взглядом на портье пошел к двери.

Он ждал вопроса, может быть окрика, но сонный портье проводил его безразличным взглядом.

А вот у авто его ждала горячая встреча.

В полной тишине профессора обнимали, хлопали по плечам, настойчиво подталкивая к машине. Он и сам в ответ обнимал, хлопал ладонью (он давно заметил, как русские любят это делать) и двигался, но его распирали вопросы.

— Господа... Товарищи! Товарищ Федосей! Что случилось? Что со мной? Я ничего не помню...

— Потом, все потом... Ульрих Федорович, — ласково, чуть не со слезой в голосе говорил товарищ Федосей. — Сейчас нам отсюда убираться следует..

— И как можно быстрее, — добавил Дёготь, левой рукой похлопывая немца по плечу и не решаясь отпустить рукоять нагана правой. — По дороге все расскажем, как по вам классовая борьба ударила.

— Классовая борьба?

Немец от удивления остановился.

— Именно.

Федосей задвинул-таки его в машину.

— Ну ей Богу, профессор, не задерживайтесь.

Напряженное лицо его, наконец, расслабилось и на губах появилась привычная профессору улыбка.

— Тут ведь сейчас и стрельба случиться может...

Взревел мотор, «Ситроен» прыгнул в Парижскую темноту.

Счастливо вздохнув — все-таки появилась определенность в его жизни, профессор с надеждой спросил

— Куда мы теперь? В Москву?

И с облегчением услышал.

— Конечно. Только сперва одно дело сделаем. Надо ваш аппарат назад в СССР вернуть.

Эта новость сразу сделала профессора серьезным.

— Аппарат? Его угнали?

Он поднял брови.

— Это не возможно...

— Возможно, — с переднего сидения ввязался в разговор Дёготь. — Все возможно. Ежели умеючи взяться, да все спланировать...

— Кто? — сурово спросил профессор. — Кто этот мерзавец?

Дёготь быстро переглянулся с Федосеем. По лицам пробежали отблески электрической рекламы.

— Вы его профессор, не особенно ругайте, — сказал водитель. — У угонщика, считайте, и вины-то настоящей нет.

— Как это нет? — всплеснул руками немец. — Это же кража! Взять чужое...

— Он не ведал, что творил.

— Да и особенно чужим это не назовешь

— Кто он?

— Да не «он», а вы. Вы, профессор...

Несколько секунд Ульрих Федорович смотрел, никак не меняясь в лице, а потом уголки губ слегка опустились вниз.

— Стыдно, товарищ Малюков! Стыдно вам должно быть. Пусть я и болен, и возможно что-то не помню...

Деготь самым серьезным тоном перебил его.

— Да какие тут шутки? Вы профессор в гипноз верите?

— Нет! — жестко и обиженно ответил немец.

— Ну и напрасно... — бросил Дёготь. — Сейчас я вашу память немного проверю. Помните, как мы из Германии в СССР добирались?

— Помню.

— Все помните? И дирижабль, и ту старую норвежскую калошу, что утопла, чуть-чуть нас с собой не прихватив?

Профессор кивнул.

— А людей, что на Федосея напали, когда он ваше яйцо обкатывал?

Еще один кивок.

— Так вот люди, которые за всем этим стояли...

Коминтерновец на мгновение замялся, подбирая формулировку.

— Эти люди вам, профессор мозги гипнозом засрали, извините, конечно, за грубое выражение. Задурили, задурманили и в Париж увезли. Точнее это вы в загипнотизированном состоянии их в Париж увезли на «Пролетарии».

Профессор потер лоб. Скорее недоуменно, чем виновато. Кем-кем, а виноватым он себя не чувствовал.

— Ничего не помню. Ни-че-го...

Трое его товарищей одновременно переглянулись и качнули головами.

— И не надо. Не напрягайтесь пока. Нужная память вернется, — сказал водитель. — Я специалист. Я знаю..

СССР. Москва.

Август 1930 года.

В кабинете горела зеленая, ленинская лампа.

Свет ложился на стол, усыпанный бумагами и на поднос с чайным стаканом и блюдечком с печением. И только немного света падало на карту. Европа тонула в полумраке, словно стараясь спрятаться от сурового взгляда Генерального секретаря ВКП(б), только тайн у неё каких-то особенных от Сталина не было.

ОГПУ, Коминтерн, их же, западные журналисты давали достаточно информации, чтоб понимать суть процессов, происходящих на континенте. А там где информации все же не доставало, выручало классовое чутьё и марксистско-ленинская логика.

Маховик подготовки к Большой Войне раскручивался все быстрее и быстрее. Буржуазные газеты, словно получив указания, выплескивали на читателей воспоминания героев белого движения о зверствах большевиков и страданиях Русского народа.

На соседних полосах политики среднего масштаба комментировали выступление на заседании Лиги Наций личного представителя Президента САСШ и американского народа мистера Вандербильта, единодушно восторгаясь его напором и бескомпромиссностью позиций в отношении большевиков.

Ощущение близких грозных перемен пронизывало всю Европу. Особенно ясно это было видно во Франции. С политических эмпирей оно спускалось вниз, к обывателям и даже глубже — к клошарам. Появлялось это даже в мелочах.

Фокстрот «Идем на Восток», в исполнении краковского диксиленд — джаза Марыньского, начал пользоваться бешеной популярностью. Наверное в виду неизбежной гибели большевизма как культурно-исторического явления появился ажиотажный спрос на предметы искусства с советской символикой.

Сталин вспомнил это место из справки и невольно улыбнулся.

Конечно, все это не ограничивалось словами. Дела тоже делались и были они несравненно опаснее и гнуснее. Дипломаты «Санитарного кордона» собрались в Париже, провели стремительное совещание и оставив журналистов, пронюхавших об этом без коммюнике о целях и итогах встречи.. Особо прытким журналистам удалось сфотографировать спину вездесущего мистера Вандербильта и это фото кочевало из газеты в газету с многозначительными, в зависимости от позиции владельца газеты, подписями от «Рыцарь справедливости» до «Отец войны».

Все обозреватели, вне зависимости от степени информированности и политического оптимизма сходились на том, что что-то случится.

Напряжение в обществе копилось, и оно должно было найти выход.

Газеты Польши, Эстонии, Румынии, Чехо-Словакии выстрелили набором статей, где громко и пафосно говорилось о долге цивилизованных стран перед русским народом и под сурдинку о скромных территориальных претензиях и восстановлении исторической справедливости.

Потом началось то, что газетчики мгновенно окрестили «войной глоток». Словно спущенные с цепи политики забросали свои парламенты речами. Старт дал Маннергейм, выступивший перед эдускунтом и осудил позицию Финляндии в отношении армии Юденича, назвав все, что случилось в 1918 году «ошибкой, которая вопиет об исправлении».

Потом варианты этой арии зазвучали по всему Санитарному Кордону — от Эстонии до боярской Румынии, а после слов неизбежно последовали дела.

Провокации на границах СССР следовали одна за другой.

Мелкие шавки Империализма задирали Российского медведя под пристальными взглядами охотников из Англии и Франции.

Из-за океана за всем этим наблюдали САСШ.

СССР. Свердловск.

Сентябрь 1930 года.

Сидеть вот так вот, рядом с самоваром, с вазочкой вишневого варенья, Ульрих Федорович теперь почитал за высшее счастье. Лето, покой, тишина... Все неприятности кажутся далекими-далекими. Слава Богу, только из газет и узнаешь как дела там, в большом мире...

Да и честно говоря, последние три недели хватало на сборочной площадке своих трудностей. Ох, хватало!

Какое дело своротили!

А как люди работали? За такую работу памятники ставить надо!

Он открыл подшивку «Правды» за последнюю неделю, предвкушая погружение в мировые новости, но сперва решил посмотреть, что тут у нас творится....

Новый завод в Омске... Канал под Душанбе... Колхозное строительство.. Обсуждение в партийных организациях материалов XVI съезда ВКП(б). Ускорение развития страны «Пятилетку в четыре года» Правильный лозунг. Технический прогресс. Так.. Кто в Политбюро? Сталин, Ворошилов, Каганович, Калинин, Киров, Косиор, Куйбышев, Молотов, Рыков, Рудзутак. Томского вывели....

О нас пока не пишут — рановато... Далее...

Провокации на КВЖД... Перестрелка на Советско-Румынской границе. Что ж они нам спокойно работать не дают? Минометный обстрел пограничной заставы на Советско-Финляндской границе. Советско-Чехо-Словацкий конфликт....

Так. А в Европе что?

В Германии небывалый подъем национального социалистического движения... Выступление товарища Литвинова в Лиге Наций...

Ассошейтед Пресс сообщает, что в Польше и Чехо-Словацкой республике вчера произошла серия разрушительных землетрясений. Станции слежения за сейсмологической обстановкой зафиксировали толчки, силой до 8 баллов по шкале Рихтера. Эпицентр землетрясений находится в десяти километрах от советко-польской и советско-чехо-словацкой границы. Корреспонденты сообщают о сильных разрушениях военных лагерей Польской и Чехо-Словацкой армий. Есть жертвы и разрушения. Следствием разрушительного катаклизма стало решение Чехо-Словацкого и Польского Генеральных штабов о переносе срока намеченных на конец августа — начало сентября 1930 года совместных военных учений войск двух стран.

...Необычайное атмосферное явление в Румынии, близь Плоешти. Сразу после захода солнца при совершенно чистом небе шаровая молния попала в нефтеперегонный завод... Жертв нет. Пожар потушен благодаря героизму рабочих-нефтянников.

Продолжается триумфальное турне артиста Мосэстрады товарища Н.А. Смирнова (сценический псевдоним Орландо) по Франции и Италии...»

Топот ног за дверью отвлек его от чтения.

— Профессор! Профессор!

Дёготь вбежал, держа над головой газету.

— Читайте, профессор! Там про нас!

Догадываясь, что он сейчас увидит, профессор не торопясь сложил подшивку и взял новый лист.

— Вон. На первой странице...

«ТАСС уполномочен заявить, что вчера в Советском Союзе принято решение об осуществлении запуска трех новых орбитальных станций для решения задач, стоящих перед социалистическим народным хозяйством.

В частности значительной частью работы станет практическая деятельность по созданию ирригационной системы, отвечающей всем современным требованиям на территории Советских Среднеазиатских республик. Для достижения этих научно-производственных целей станции оснащены всем необходимым оборудованием.

Учитывая недавние события, связанные с Советской научно — исследовательской станцией «Знамя Революции» Советское Правительство готово предпринять все меры для обеспечения безопасности, используя для этого мобильные аэро-космические подразделения Красной Армии.

Советское Правительство выражает надежду, что его действия будут с пониманием приняты всем мировым сообществом...»

— Ну и где тут «про нас»? — с улыбкой произнес профессор. — Пока только про наши дела.

— Читайте. Читайте... Ниже

«В связи с этим Советское Правительство постановило наградить орденами и Почетными грамотами группу ученых и технических сотрудников, принявших непосредственное участие в разработке, строительстве и испытании орбитальных станций.

Орденом Трудового Красного Знамени награждается....»

ЭПИЛОГ

Французская Республика. Париж.

Август 1930 года.

Апполинарий Петрович опустил руки и медленно откинулся в кресло. Мягкая плюшевая спинка со вздохом приняла в себя спину врача. Владимир Валентинович, увидев, как в один миг по лицу доктора пробежала целая гамма чувств — от осознания радости собственной правоты до горького сожаления о её последствиях, в секунду охрипшим голосом спросил:

— Что?

Стало так тихо, что сквозь пол и закрытые стены в номер пробился какой-то опереточный мотивчик. Французы гуляли, спеша урвать свою долю счастья перед маячившей в дверях войной.

— Плохо, Владимир Валентинович. Все плохо. Вы теперь ходячая адская машина.

— Что? — повторил профессор. — Объясните, наконец, толком...

— Они — таки добрались до вас.

— Как?

Профессор хотел сдержаться, но у него не получилось. Голос невольно дрогнул. Доктор вместо ответа пожал плечами.

— Это приговор?

— Я ничего не могу сделать... Почти.

Владимир Валентинович ухватился за это «почти» как за соломину, но врач и её вырвал из профессорских рук.

— Единственно, что я мог сделать... И сделал! Ослабил действие внушения.

Господин Кравченко, ухватившись за голову, стиснул её, словно хотел то ли оторвать, то ли напротив, прижать покрепче, чтоб не потерялась. То, что он испытывал, было сродни страху смерти. Владимир Валентинович помнил, что значит обрести себя, но это значило и то, что он помнил, что значит потерять себя, потерять свои мысли, свою индивидуальность, своё «я».

Врач содрогнулся, представив себе глубину и черноту мыслей товарища.

— Ничего, ничего, профессор! Все не так страшно. Через какое-то время вы вновь из профессора Вохербрума станете профессором Кравченко. Из немца — русским.

— Через какое время? — так и не отпустив голову спросил профессор. Доктор вновь пожал плечами. Профессор не увидел — почувствовал ответ.

— А совсем снять это?...

— Нет. Не смогу. С их стороны с вами работал очень сильный специалист. Опасно...

Профессор ухватил доктора за рукав.

— Попробуйте, доктор! Рискните!

— Нет! — неожиданно твердо ответил врач. — Это может свести вас с ума. Нет! Риск слишком велик!

Он машинально перехватил ладонь профессора и, поглаживая её, заговорил:

— Я не знаю, когда начнет действовать их внушение, но вам нечего опасаться. Мы дождемся князя и завтра же утром уедем из Парижа. Мы, вы, я, князь, наши друзья вместе переживем эту неприятность. Нам нужно только дождаться утра....

КОНЕЦ

Скачать произведение

Работы автора:

Близкий контакт четвертого рода

Внешний враг

Отрывок из Повести о монахе и безбожнике

все работы

Публикации:

Тень воина

Талисман власти

Паучья лапка

все публикации

2004 — 2024 © Творческая Мастерская
Все права на материалы, находящиеся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ, в том числе об авторском праве и смежных правах. Любое использование материалов сайта, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается. Играть в Атаку