|
Первое, что увидел Шурандин рождаясь, были голубая свастика, купола и толстая рыжая блядь Лариса, в перерывах между адскими своими соитиями прирабатывающая акушеркой.
Мир показался Шурандину единовременно асексуальным и похотливым, скучным и бытовым. И лишь перекрещенные линии свастики указывали на некую тайну, запредельность, возможность подлинных Событий, ход которым мог быть дан при умелом и точном использовании правильных энергий. И он, Шурандин, единственный из двуногих, мог, как грезилось ему, вычислить сущность этих Событий и направить их ход.
Семья Шурандина занимала важное место в общественной иерархии. Функция ее выглядела двойственно. Но двойственность была не шизофренией, а маневром. С одной стороны, отец Шурандина, будучи священнослужителем, вроде бы как поощрял и укреплял установившейся в мире жалкий порядок. Но, в то же время, провоцируя в людях смирение, покаяние, покорность, он способствовал увеличению и укреплению той части общества, на которую ориентировался в своих планах юный Шурандин — рабских коленопреклонных насекомых и слепых к адским многообразиям хищного мира улиток и слизней.
Шурандина притягивала безвольная как творог овечья масса, удачно зомбированная определенной системой знаков, которой в совершенстве владел развитый не по возрасту мальчик. Именно внутри этой массы, по мысли Шурандина должны были Осуществиться Важнейшие События. Эта медузная слякоть, эта хрустящая россыпь несвежих человечков должна была погрузить в свое чрево Великую Шурандинскую Идею, прекратив навсегда дурную мирскую событийность, оставив на сгоревшем от сотни атомных экспансий горизонте купола веселое солнышко свастик, на концах которых висели бы теплые жареные куски плоти толстой рыжей бляди Ларисы.
Картинка, явившая Шурандину при рождении, должна была также сопровождать смерть мира, символизируя как некую эстетическую завершенность, так и подростковый цинизм и хороший фашистский юмор.
Шурандин формировался посредством общечеловеческих ценностей, НО пропустив их через свои запредельно-негуманные представления, к 18 годам являл собой странное социально-опасное существо, входящее в доверие, как отмычка в чужие замки, имеющее легальный доступ к СМИ, к ушкам радиоманьяков, и тусклым глазкам газетных зомби, к жирным сальным карманам партаппаратчиков и скучным дырам госдумовских блядей.
Увлеченный коварством и возможностью влиять, Шурандин, быть может, еще долго тешил бы свое самолюбие, агитируя на митингах некрасивых подонков, и получая потную почту от пьяненьких пенсионеров, если бы не один случай.
Однажды, на митинге в поддержку Ритуальных Убийств к Шурандину подошла нехорошая старушка, с лицом Графа Х., и протянула какой-то подозрительный сверток. «Возьми, сынок», — сказала она, как бы добренько, и прибавила, уже жутко: «Иначе мы будем вас немножечко беспокоить».
Вежливый Шурандин хотел сказать бабке: «Иди на хуй!», — но не смог, сунул ей в руки свежий номер «Патриота» и положил сверток в карман.
Шурандин ехал в метро и думал, что любит блондинок. Но все блондинки, с которыми он знакомился оказывались крашенными, а одна была лысой тварью в парике.
Только Всеволод Судейко был светловолосым и покладистым мальчиком из приличной семьи. (Не в смысле гомосексуализма, а в смысле общих партийных дел...)
Но Шурандин еще не познакомился с этим замечательным молодым человеком.
Пассажиры недоуменно косились в сторону Шурандина. Шурандин растеряно и нервно поглядывал на них пока не услышал писклявое «Мао, Мао», доносящееся из его кармана. Развернув сверток, юноша увидел маленького пухленлкого Кота, с национал-большевистской повязкой на лапке.
— Хайль! — дружески поприветствовал зверька Шурандин, но тот лишь фыркнул, раскрыл доселе сжимаемую подмышкой книжку-малышку, и углубился в чтение.
Сидевшая напротив Старуха Шапокляк из 7-го отдела, достала лупу, вглядевшись в обложку, зачитала вслух «Консервативная революция», и тут же скинула некую информацию на пейджер начальству.
— Сука, — сказал Шурандин.
— Би-лайн, — глумливо пропела Шапокляк, покидая вагон и показывая Шурандину язык с вытутаированным массонским знаком. — Ко мне! — хищно взвизгнула она уже с перона, и из почти закрывшихся дверей нервно выскочила рыжая юркая крыска на поводке, удивительно напоминающая соседа Всеволода Судейко по лестничной площадке — Крютина.
Кот зашипел и оскалил свои милые зубки.
Шурандин отправился с животным в Калдональдс и заказал ему молочный коктейль и крысбургер. Кот бесстрастно пожрал дорогую пищу и принялся демонстративно блевать во все стороны.
Трое оперативных работников со значками Мики Мауса на груди, подойдя сзади, заломили Шурандину руки. Один из них схватил за шкирку Кота и грубо сунул его за пазуху.
— Мао... Мао... Стали звери убивать, — только и успел пропищать Котенок.
— Позвольте, я известный патриотический деятель, я же свой! — обратился к ментам Шурандин. — Вы что своих хватаете? Вон бандитов ловите или бабочек!
— О, Вы любите Набокова? — произнес один из них. — Что ж, эстетика, литература, бля, превыше всего. Идите, гражданин, а животное Ваше изъять велено, уж не взыщите, тварь то в розыске.
Дома Шарундина охватили тоска и стыд. Он думал о Коте, лежащем на холодной железной шконке в Бутыре. Шурандин читал про тюрьму в газете «Правда», в статье о некой Алине — малолетней преступнице и одиозной фигуре, и живо представил себе все мрачные подробности тюремного быта, настойчиво окружившие сейчас маленького зверя.
Шурандин решил спасти Кота. Активизировав все доступные ему СМИ, он сделал зверя народным героем, русским патриотом и политзаключенным.
— Свободу Коту! — кричали сотни возбужденных подростков из оппозиционных.
— Свободу Коту! — пестрели заголовки патриотических газет.
— Свободу Коту! — шептал, засыпая, юный Алексей, мальчик-с-пальчик, агитационный ребенок, боевик Движения в Поддержку Армии, пытаясь побороть нехорошие подростковые фантазии о некой Алине, звонившей ему каждый вечер, и очень сексуальным (якобы) голосом вещавшей об Уничтожении Реальности.
Не смотря на усилия общественности, а может быть вопреки им, Коту дали немаленький срок — 8 лет, обрили, отрубили хвост и отправили на зону.
Голый, худой и несчастный Шарундин, пронзительно, как хорошая девочка, плакал ночью в постели и хотел застрелиться, но не стал, вспомнив вдруг о своей психической нормальности.
Почти уснувший во влажном страдательно-интимном полубреду, Шарундин дернулся вдруг от резкого звонка в дверь. Отворив, увидел перед собой юношу лет 20, простого, с приятной улыбкой, бритого «под ноль».
Не дожидаясь приглашения, неизвестный гость по-хозяйски прошел в гостинную.
— Пожрать будет? — спросил он у растерянного Шарундина. Тот недоуменно направился к холодильнику, выставив на стол кастрюлю холодного супа. Гость поднес кастрюлю ко рту и жадно заглотил ее содержимое. Шарундин достал вареную курицу, гость, похрустев, впился зубами в плоть мертвой брутальной птицы.
— Три дня не жрамши, — подытожив трапезу, откинулся на стул. — Мохорочки не будет? — нагло, но при этом по-доброму уставился на Шарундина. Тот протянул пачку «Парламента».
— Буржуйствуешь, патриот? — ухмыльнулся гость. — Эх, а на зоне таких не было.
— Сидел? — задал Шарундин глупый вопрос.
— Сидел, — ответил юноша, — 7 месяцев в СИЗО, а потом, после суда, как отправили по этапу, думаю, нет, не место мне на зоне, как-то это слишком по-человечески. А я всегда Сверх-Зверем быть хотел. Ты вот Дугина читал? Ну да ладно... Короче, чтоб преодолеть в себе человеческое, надо сначала его как-то в избытке поиметь, приобрести. А потом вымучить безжалостно, страстно использовать. Меня в отряд привели, я залег под шконку, и путем сложных алхимических манипуляций устранил свое котовское тело. Осталась одна улыбка, как у Чеширского Кота, только наша, простая, русская. Ну так с улыбочкой, быстренько, быстренько я раз, и мимо ментов, мимо вышки, и на поезд. Я в тамбур вышел, чую, бля, бесплотность меня заела, пустота метафизическая. В тюряге, помню, татуировку себе сделать хотел — свастику и кота в сапогах, а теперь делать, бля, не на что — тела, бля, нет. А тут парень подходит, молоденький такой. Я закурить у него спросил, стоим, курим. А я чую, призрачный он какой-то, несуществующий, неживой что-ли. Один образ, а внутренностей нет. Тревожно мне стало. «Тебя как звать-то?» — спрашиваю. «Сергей Ермаков», — отвечает, но грустно так, неуверенно. «А кто ты есть, чем занимаешься?» «А нет меня, нет меня, нет, не существует! Пустой образ. Дурная оболочка хаоса. Ничто с человеческим лицом». «Как же так тебя угораздило?» — спрашиваю. «А вот такой бог, сука, подвох устроил! Я быть хотел, взаправдашности желал, жизни подлинной. Да так, видно, яростно желал, что творец взревновал меня к своей реальности, которой был бы я явственней, интенсивней. И обезжизнел он меня, обессмертил, обезвременил. Шатаюсь теперь как бомж, бессмысленный и странный». Слушал я его и думал, я вот внешне развоплощен, а нутрь моя — сердце, мозг, дух, селезенка, нагленько так существуют. А он, наоборот, изнутри пуст, а форма, обличье присутствуют. Следуя теории о сверх-зверском и человеческом, надо бы мне обличье его принять... Ну я его в уголок тамбура то зазвал, шнурочек на шейку накинул и придушил аккуратненько, легонько, кукольно так. Поцеловал коряво в рот, проник нутрью своею в тело его, поглядел на себя нового в оконное отражение, улыбнулся, и вернулся в вагон. А там нащупал в кармане пиджака членский билет Национал-Большевистской Партии на имя Сергея Ермакова. Так что, Шурандин, принимай братка. Революцию вместе делать будем!
Шурандин охуел бы, если бы не врожденная интелигентность.
— А меня вы откуда знаете, товарищ? — официальным тоном спросил бледный напуганный Шурандин.
— Не узнаешь, что-ль, браток? — рассмеялся, допустим Сергей Ермаков.
— Не узнаю — обреченно произнес Шурандин, вспомнив, как один ФСБешник, пытавшийся его завербовать, рассказывал о страшных людях, подмешивающих наркотики в пищу.
— Кота помнишь? Кота, бля, мелкого, ну бля, книжка еще у меня была, «Консервативная революция»! В кульке, бля, ты меня вез, в кармане, козел, как леденцы мертвые, как воблу, бля, чуть не задохнулся у тебя там. Вытащил, когда орать стал: «Мао! Мао!».
«Мао! Мао! Мао!» выла сирена Скорой Помощи. «Мао, Мао», — шептал тихонько Шурандин, немного отделенный от своего сознания.
— Ничего, небольшое нервное напряжение, — сказал доктор, выписывая Шурандина из больницы. — Отдохнете, расслабитесь, все придет в норму. Не пить, не курить, больше бывать на свежем воздухе. Создайте вокруг себя уютную расслабляющую атмосферу, заведите какое-нибудь домашнее животное — собаку, рыбок, а лучше кота, да, да, коты хорошо успокаивают нервную систему, именно Коты.  Скачать произведение
|
Работы автора: Эссе о Лисе Чужие 2 Столица дыр Иных Москва все работы Публикации: Черная икона русской литературы
|
